Мой десятый класс
Осенью 1949 года я пошёл учиться в 10 класс. И поэтому меня освободили от работы раньше, чтобы я мог вовремя начать и закончить свой класс. Так как в Ермаке не хватало достаточного количества учащихся для десятого класса, пришлось ехать в Павлодар. Там проучился первую четверть, получил двойки по логике и немецкому языку, и на вторую четверть перевёлся в Ленинскую школу, в седьмой аул. Я уехал не из-за двух двоек, полученных за первую четверть, а из-за отношения к новичкам, прибывшим в городскую школу из села.
Каждая учительница стремилась показать, как слабо готовят учеников в селе и им, патриоткам, приходится готовить и вытягивать их за уши. Только учительница по химии, классный руководитель и молодой педагог только что из университета, вела занятия красиво и грамотно. Мужчин в школе было один два. Один из них — учитель математики — был какой-то контуженный на фронте запасник, да ещё и с придурью.
Помню, был по математике казус, когда ни один ученик из класса не сделал домашнего задания. Это были задачи по перестановкам и размещениям. Новый материал преподаватель кое-как объяснил, а задачи порешать не успели. Задач на дом учитель задал много и уже злорадствовал, что никто не решит. Все переписчики перед уроком обратились к тем, кто был посильнее в классе, никто не решил, и списывать было не у кого. На меня просто не обратили внимания, как на человека, не заслуживающего его, да ещё прибывшего из деревни.
Когда учитель пришёл в класс, выяснилось, что никто в классе не решил домашнего задания. Учитель рассвирепел и стал махать своей контуженой рукой.
— Что, — заорал он, — и ты, Чекдомынов, не решил задачи?
— Нет.
— И ты, Таузнд Фроинд, не решил? — спросил он Герберта, назвав его по кличке.
— Нет.
— Может ты, Иванов, решил? — обратился он к самому слабому.
— Нет, я тоже не решил.
Потом он отступил к самой доске, окинул весь класс грозным взглядом, увидел меня. А я от страха, может быть, просто почуяв кровь, забился под парту сантиметров на десять больше, чем обычно. И глядел прямо на учителя. Тогда он шагнул вперёд на один шаг, указал культяпкой на меня.
— Так может ты? Как там твоя фамилия?
— Маслов.
— Маслов, может, ты решил задачи? И объяснишь нам, как решать эти задачи?
— Я решил, — неуверенно сказал я, приподнимаясь на парте.
— Как? — изумлённо заорал он и отступил на шаг.
Я начал объяснять: я написал в числитель, потом в знаменатель, потом разложил, потом сократил.
— К доске! — снова заорал он. Ну-ка, объясни этим баранам, этим набитым остолопам, этим мерзавцам и недоучкам.
Когда я стал решать на доске, он бегал вокруг меня, как кулиса вокруг шарнира.
— Объясни этим тупицам, как надо решать эти задачи!
Он поставил мне четыре, выше оценок он никому не ставил.
— Я сам знаю математику только на четыре, а вы учитесь у меня.
Да, я думаю, что он и в самом деле знал её на три с половиной.
Когда я забирал из школы документы, у моей классной руководительницы навернулись слёзы на глазах:
— Как мне не хочется тебя отпускать! Конечно, ты бы в нашей школе, возможно, получил больше знаний, чем в той, куда ты едешь, но сейчас главное не это. Тебе нужен аттестат зрелости, а не справка о том, что ты учился в школе.
В то время существовало дикое правило: если ученик проваливал на экзамене предмет, выдавали справку, и пересдавать больше не разрешалось.
Переехал я в 7-ой Аул сразу после окончания первой четверти. Поселился у Щербаковых. Когда я учился в девятом классе, семья Щербаковых жила в Ермаке, а я учился вместе с Шуркой. После нового года отец Шурки продал свой дом и переехал жить в 7-ой Аул. Шурка вместе с пожитками пришёл ко мне в Николаев домик. Николая как раз не было, наверно, уехал в Белоруссию.
Младшие уже побросали школу и поэтому мы жили вдвоём с Шуркой. Питался он на наших харчах, но поближе к весне мы неподалёку поставили самолов и имели свою рыбу. Когда же прошёл на Иртыше лёд, мы у самого дома в истоках стали ловить бреднем мелкую рыбёшку, плотву.
Рыбу мы высыпали в корыто в кладовой, а на потолке висели весы, кантер. Утром мы уходили в школу, двери оставляли открытыми. Позднее женщины шли с ведрами за водой, заходили во двор и кладовую, взвешивали, сколько нужно было рыбы, и оставляли деньги, которые ложили в кружку. Мы приходили со школы, рыбы уже не было, а в кружке лежали деньги. Дом наш тоже не закрывался ни днём, ни ночью, так как брать у нас практически было нечего, кроме наших пожиток. После обеда мы шли добывать хлеб. Хлеб уже продавали на деньги, но только для работников совхоза. С нами училась девочка Алиса Диденко, мать её работала в совхозе «Майкаин». Через неё мы набирали побольше хлеба, так что хватало не только нам, мы ещё отправляли по три-четыре булки на остров, когда приплывала мать в Ермак.
В нашем распоряжении была лодка, которую принесло вместе с осенним ледоходом. Весной мы её выдолбили, отремонтировали и ездили куда хотели.
Учеников в девятом классе было всего четверо: нас двое и две девочки, Алиса и дочь учительницы, Анетта Мантель. Каждый год мы сдавали очень много экзаменов. Вот сейчас взял свой табель девятого класса, оценки знаний и поведения, там восемь испытаний (экзаменов). Перед всеми экзаменами мы всем классом, четыре человека, выезжали куда-нибудь на остров, на песчаный берег. Там загорали и чертили геометрические фигуры на песке и доказывали теоремы, или штудировали какой-нибудь предмет. О любви ни разговоров, никаких дел не вели, вроде как чувствовали, что это ещё не судьба и не время. Да мы и по калибру не подходили друг другу.
Во-первых, Шурка Щербаков был с одной ногой, он потерял её ещё в детстве. Катался на колесе маслобойки, приводимой тягловой силой, быками. Скользнула нога между спиц — и нет ноги.
Во-вторых, дружба моя с одной из них обрекла бы другую на неравную делёжку. Поэтому среди нас существовало негласное табу: все считали себя равными товарищами друг к другу и не более.
После, когда я стал учиться в Павлодаре, Шурка стал подбивать меня поехать жить с ним вместе, мол, будем учиться вместе. Так, под действием разных обстоятельств я оказался в 7-ом Ауле. Мать понемногу давала денег хозяину дома, и они меня за эту мизерную плату обогревали, кормили и давали возможность учиться, и даже обстирывали. В новой школе я умудрился получить по геометрии четыре двойки подряд. Потом я сел и вызубрил всё от и до. Преподаватель, Вильгельм Эммануилович, после опроса говорит:
— Можно было бы поставить тебе пятерку, но я не спросил старый материал.
— Спрашивайте.
— Готов?
— Готов, — как пионер ответил я.
И он поставил мне пятерку. Потом поднимает ещё одного ученика, тупого немца по фамилии Гембух:
— У тебя, как и у Маслова, по геометрии четыре двойки, но у Маслова после них стоит пятёрка, а что тебе поставить? Может, ты тоже хочешь исправить двойку?
— Нет, я ещё не готов.
В классе у нас теперь было шестнадцать человек. Это не четыре и не тридцать два, как было в Павлодаре. Так как у меня по русскому языку была оценка примерно 2,5, а у Шурки около 3-х, то мы завели жесткий режим учебы. Уром шли в школу. Со школы приходили, обедали, затем двадцать минут прогулка. После этого два диктанта. Один диктует, второй пишет, потом проверяем по книге и учим правила. Потом второй, на всё уходило два-три часа.
Опять прогулка минут двадцать и все уроки, иногда с пересказом. Засиживались до десяти часов и позже. Где–то перерыв на ужин минут двадцать.
По воскресениям ходили на заготовку угля, благо железная дорога проходила в десяти метрах от жилья, а до ближайшей котельной, местной электростанции, метров пятьдесят. Однажды умудрились даже сходить на рыбалку вместе с местной рыбартелью.
На перекате, где раньше отец прятался от казаков, работал бакенщик Дмитрий Коновалов с сыном. Когда мы с Петром ездили гребцами, каждый раз заезжали к этому бакенщику, он отличался от других тем, что мог материться больше всех остальных.
Отец наш, Иван Иванович, был порядочным матершинником, но в присутствии этого чемпиона и он тоже увеличивал свой темп. Мы с Петром уходили куда-нибудь в сторону, обычно под берег, и там начинали считать матерки.
Отец выпускал матерок через каждые два слова, а Коновалов — тирады, через нормальное одно-два матерных слова. Так что в итоге у них получалось одно матерное через одно нормальное. И они хорошо понимали друг друга. Образцов и примеров их речи я приводить не буду, потому что знание этого языка не приводит к обогащению речи ни нормального человека, ни юмориста.
Звали отца и сына Хорьками за их сварливый характер, а также за маленькие вздёрнутые вверх носики и ноздри, смотрящие вперёд чёрными отверстиями. И вообще, лица их были похожи на хориные мордочки, поэтому и хорьки.
Так вот, во второй половине года появились у Щербаковых ещё двое квартирантов: две девицы Коноваловы — Анна и Вера. Анна была постарше нас года на четыре, а Вера чуть помоложе.
Обе очень шустрые весёлые бабёнки. Обе окончили по семь классов, бросили каждая в своё время учиться и стали работать.
Анна работала в каком-то СМУ или СМП и с ним приехала в 7-ой Аул, а сестра при ней, как довесок, позже и она стала работать. Дед Щербак похоронил свою жену ещё в Ермаке, женился на другой, больной астмой женщине, и поселился в том самом саманном строении, где мы все теперь жили.
Так как я с Шуркой упорно старались учиться и подолгу засиживались за уроками, то были плохой компанией этим двум молодым дамам.
У Анны одна нога была чуть короче другой, и она немного прихрамывала, а Верочка была молодой красивой 17-ти летней девушкой и ростом была чуть выше меня. Приходя с работы, они видели нас сидящими за уроками, обычно нам не мешали. Иногда Анна залетала в комнату: «Вы что, всё сидите? Хоть бы зарядкой позанимались!» Хватала кого-нибудь из нас, поднимала в воздух и начинала играть, как кошка с мышью, или щекотать до остановки пульса. А Верочка просто смотрела, как сестра забавляется.
В школе у нас дела шли неплохо, особенно по сравнению с остальными учениками. Проблема у нас оказалась с преподавателем литературы Евченко. То ли за сестру он мне, а заодно и Шурке, мстил, то ли за то, что мы его просто не уважали. После окончания школы он учился на 3-м или 4-ом курсе литературного факультета (заочно), и был нашим учителем.
С его сестрой мы раньше учились вместе, этакая заноза была. Наверно, в седьмом классе, ещё в Ермаке, она обозвала Шмидта фашистом, хотя и война уже давно закончилась, а Вовка был таким увальнем и добрячком, что его любил весь класс. И моим другом был. В отместку мы принесли в школу пару насиженных вороньих яичек. Это было в средине мая, когда ученики в школу ходили уже без верхней одежды.
В тот момент, когда в класс вошёл учитель, все поднялись. Вовка пролез под партами, положил яйца на скамейку у Верки Евченко, и задом, как рак, пролез обратно. Когда все сели, он уже был на месте. Наша парта была через одну. Впереди сидела Роза Байгуланова и ещё кто-то из девчат.
Когда Евченко в белом платье села на яйца и почувствовала, что их раздавила, то подскочила и, оглянувшись, увидела на платье сгустки крови, желтка и скорлупы. С воплем вылетела она из класса. Мне кажется, больше я в школе её не видел. Учитель с директором пол-урока продержали нас на ногах, выпытывая, кто это сделал? Ничего не добились, хотя полкласса точно знало, кто это сделал. Вы скажете, что это очень жестокая расправа, да ещё и над девушкой? Хамства, вероломства никому нельзя прощать.
Так вот, этот академик, видимо, в своё время дознался, кто это сделал. Шмидт далеко, уехал в Джамбул, а друг его здесь. Заодно и новому моему товарищу стал досаждать. Напишем сочинение, а он умышленно добавит нам ошибки и лепит пару. Я взял несколько сочинений таких, отвёз сестре Марии Ивановне в Ермак, можно же как-то через районо* повлиять. Короче, через неделю приехал Евченко из Ермака с остриженной головой, и поехал в армию рядовым отдавать свой священный долг.
Прислали нам какого-то неудачника из Алма-Аты, а он точный Хлестаков из «Ревизора» Гоголя. Начал приходить на уроки подвыпившим, а потом и пьяненьким, и читал нам один и тот же урок про Пушкина. Мы это усекли. Сначала притащили большую трибуну в класс, а потом стали ставить сзади два табурета. Так как трибуна была большая, а табуретки ему мешали под ногами, он стал забираться на эти табуретки. А мы стали его подзуживать: «Да, нам вас так лучше видно».
А к концу стали к трибуне ставить щётку вверх перекладиной, со стороны входной двери. Как-то директор зашёл в класс, услышав наш дружный хохот, вывел учителя за руку из класса, и мы его больше не видели.
А нам дали учительницу русского языка младших классов Бережную, довольно пожилую женщину. Директор сказал:
— Эта учительница будет вам давать задания по разделам. Будете учить самостоятельно. Спрашивать вас больше не будем. Хотите готовиться — готовьтесь, скидок на экзаменах не будет.
Так по литературе последнюю четверть мы учились самостоятельно. Удивительно, но по сочинению на экзаменах я получил четыре. К экзаменам допустили половину наших учеников, некоторые имели по две и три двойки по предметам за год. Сдали все экзамены всего четыре человека: я, Щербаков, Байгуланова и Рыжкова. Рыжковой на экзаменах по математике я подсунул свой черновик. В чистовике решил более простым способом и написал коротенько новый черновик. Нас предали и должны были признать экзамены недействительными. Но так как решения были разными, доказать было ничего нельзя. А инспектор, который принимал экзамены, сказал доносчику:
— Ну, хорошо, мы привезём новую контрольную работу, она будет труднее, и проведем экзамены. Маслов всё равно её решит, а ты её не решишь. Ну добьёшься ты того, что эта девочка не получит аттестата. Тебе что, легче от этого будет?
Я пошёл с Шуркой к нашему преподавателю по математике Вильгельму Эммануиловичу домой. Я признался во всем и спросил:
— Может признаться мне во всем инспектору, если вызовет на допрос? Как Вы скажете, так я и сделаю.
— Я никогда не учил учеников врать. Врать — это большой грех. Но поступок выручить товарища, рискуя своей судьбой — это геройство достойное большого уважения. Стой на своём, доказать никто ничего не сможет.
В конце концов, меня больше никто не пытал. Когда выдавали аттестаты, директор школы сказал:
— Я очень сомневался, когда убирал учителя литературы, с кем мне легче расстаться. Сейчас я доволен тем, что принял правильное решение.
В аттестате я получил пятерки по всем физико-математическим предметам. Осталось устроить выпускной бал.
Я с Шуркой разгрузили вагон-пульман с углём и нам дали по сто рублей. Этого, по-видимому, хватило бы, чтобы погулять, но за день до намеченной даты Шурка намахнулся на меня костылем. А вернее, хотел торцом костыля ударить меня в лицо. И так как я не стал уклоняться от удара, он тормознул у самого моего лица. У меня не дрогнул ни один мускул, но я тут же собрал все свои пожитки и уехал, не простившись со всеми.
Выпускной бал у меня не состоялся.
_______________
*Районо — районный отдел народного образования.