Глава четвертая
1
Когда Забелин подошел к лестнице, ведущей во двор, оттуда доносились смех и громкие голоса Соломоновича, Дины Павловны и Виктора Петровича. "Шляхта пируе" - вспомнил он польское выражение и повернул обратно в парк, чтобы там переждать это веселое застолье. Ему не хотелось обыденными разговорами с выпивкой разрушать романтическое настроение, зародившееся в нем после встречи и знакомства с Олей. В парке он сел на скамейку с видом на море и долго смотрел на залитый лунным сиянием горизонт, на мерцающую лунную дорожку, слушал доносившуюся с танцплощадки музыку и мысленно переживал подробности прошедшего дня, принесшего ему столь большую и неожиданную радость.
Через час он снова подошел к лестнице, прислушался. Наверху было тихо. Поднявшись во двор, он неслышно прошел к своей дачке, отпер дверь и вошел в комнату. Кушать ему не хотелось, поэтому сразу же разделся и лег в постель.
Уже в полудремоте, на грани проваливания в глубокий сон, он почувствовал, что в комнате кто-то есть. Чугунная тяжесть век не позволила ему немедленно раскрыть глаза, но когда чье-то жаркое дыхание опалило затылок и теплое женское тело жадно прильнуло к нему, он обернулся и увидел близкое улыбающееся лицо Дины Павловны. Он хотел отстраниться, но она обвила его шею руками, притянула к себе.
- Желанный ты мой... - прошептала она, потираясь грудью о его спину. - Повернись... Ты же любишь делать это…
- Дина Павловна, я сегодня перегрелся на солнце... Мне не совсем хорошо, - шепотом сказал он, все еще пытаясь отстраниться.
- Ничего, ничего... Сейчас станет хорошо...
- У меня ничего не получится. У меня, кажется, температура...
- Нет у тебя никакой температуры. У тебя все, все получится... Повернись лицом ко мне... Давай, я тебе помогу...
Он повернулся на спину. Дина Павловна любовно провела руками по его волосам, шее, груди, животу, потом жадно прильнула к губам, но, не почувствовав встречного движения губ, сама стала покрывать поцелуями распластанное на кровати тело, стараясь его возбудить. Он попытался встать, чтобы покинуть дачку, но неожиданно острое ощущение теплого рта Дины Павловны заставило его застонать от удовольствия. Желание затопило его, и он властно, даже грубо, опрокинул ее на спину и навалился на нее всей тяжестью своего тела...
Минут через десять, счастливая и потная, Дина Павловна подняла с подушки голову и склонилась над лежавшим с закрытыми глазами любовником.
- Сашенька...
Она хотела затеять с ним новую игру, но он отвернулся к стенке.
- Фу, Саша!.. Как невежливо отворачиваться от дамы, тем более в постели, - шутливо прошептала она, поглаживая его по спине. - О-хо-хо! Горе с вами, неопытными дачниками. Ну, разве можно в первый же день так перегреваться на солнце? Знаешь, сколько трагедий у нас бывает из-за солнечных ударов?
- Дина Павловна, - он повернулся и, глядя ей прямо в глаза, сухо произнес: - Я не перегрелся на солнце. Просто я вас больше не хочу.
- Что, что?.. - недоуменно спросила она, не веря своим ушам.
- Я очень прошу вас, Дина Павловна, не приходите больше ко мне. Я вас больше не хочу!..
Несколько мгновений она ошарашено смотрела на него, потом быстро соскочила с кровати, стала лихорадочно одеваться, подбирая разбросанное на полу белье, и, не сдержав подступивших под горло рыданий, выбежала во двор.
"Слава Богу!" - подумал он и вскоре крепко уснул.
2
Прошло четыре дня. За это время Забелин, появлявшийся дома, в основном, после полуночи, с Диной Павловной почти не встречался - они оба старательно избегали встреч, оберегая себя от неприятной холодности натянутых отношений. Когда же по утрам они все же сталкивались во дворе, лицо ее неизменно обретало каменную маску холодной вежливости, за которой тщательно скрывались гнев и обида вероломно отвергнутой женщины. Тогда он сухо здоровался и, опустив глаза, старался как можно скорее покинуть двор.
Соломонович пребывал в полном недоумении относительно причины внезапной смены настроения Дины Павловны. Всегда жизнерадостная и веселая, душа и хозяйка сумеречных застолий, ставших привычными за многие годы, она вдруг загрустила и перестала выходить во двор, подолгу запираясь в спальне, не допуская туда никого, даже своего мужа. Во дворе стало тихо и тоскливо, как после похорон.
В первый такой вечер Соломонович одиноко сидел за пустым столом, накручивая ручку транзисторного радиоприемника, а во второй - ушел на танцы в санаторный парк, где ему явно «улыбнулось счастье Казановы», потому что в свой виноградник он вернулся только на рассвете, мурлыкая под нос «Любви все возрасты покорны...»
Откровеннее всех страдал Виктор Петрович: он будто лишился некой жизненной опоры, державшей его на плаву, и потому удрученно и почти трезво с утра до вечера слонялся по двору, не находя себе места в непривычном безлюдье.
У Забелина же в эти дни словно выросли за спиной могучие крылья. Каждое утро он встречался с Олей, и они отправлялись путешествовать по еще неизведанным местам Тавриды, поэтому каждый новый день был наполнен для них новыми впечатлениями и восторгами. Эти эмоции, окрашенные в сложные тона романтической влюбленности, дали мощный толчок для выхода молодой энергии. Несколько лет спустя, вспоминая крымские дни зарождения любви, он сам удивлялся тому, как много они сумели объездить и осмотреть всего за четыре дня, подтвердив старую, как мир, истину: любовь окрыляет человека.
А побывали они в самых замечательных местах Южного берега Крыма. Взявшись за руки, бродили по тенистой Царской тропе от самой Верхней Ореанды до Ливадийского дворца, наслаждаясь потрясающим сочетанием моря и отвесных скал; в Гурзуфе восхищались неистощимой фантазией архитекторов, сумевших органично включить кулису окрестных сине-зеленых гор в единую панораму приморского городка; в Коктебеле наблюдали полеты над морем дельтапланеристов, а в Мисхоре подолгу сидели у цветомузыкального фонтана, наслаждаясь синхронностью музыки, цвета и игры водяных струй. Эти путешествия давали пищу не только для глаз. Они были тем романтическим фоном, на котором росла и быстро набирала силу их взаимная любовь. Они были молоды, беззаботны и по-настоящему счастливы...
За день до прощального вечера, вернувшись в двенадцатом часу ночи из Мисхора, они долго стояли в густой темени боковой аллеи парка, не в силах оторваться друг от друга. Губы их заметно припухли от нескончаемых поцелуев, поэтому любовь и нежность выражали легкими касаниями языков. Держа в объятиях ее гибкое тело, ощущая упругую прелесть юных грудей, Забелин совсем потерял счет времени, и когда Оля, мельком взглянув на часы, реши-тельно от него отстранилась, ему нехотя пришлось разомкнуть объятия.
- Все, все, все! – сказала она, поправляя волосы и одергивая юбку. – Хорошего понемножку.
- Но мне не хочется уходить, Оля!
- Мне тоже, но надо. Завтра у нас прощальный день. Мне нужно собраться, есть еще кое-какие дела, а после обеда, в три часа, встретимся и будем купаться до самой ночи.
- Значит, прощальный вечер проведем на пляже?
- Да, на пляже у Дивы. Я так устала за четыре дня путешествий, что перед дорогой хочется отдохнуть. Ты никогда не плавал по лунной дорожке?
- Никогда.
- Ну, вот, завтра испытаешь это удовольствие. А сейчас – спокойной ночи!
Она приподнялась на носках, поцеловала его в распухшие губы, и, дробно застучав каблучками, скрылась в темноте кипарисовой аллеи.
3
На следующий день, в три часа пополудни, они встретились у главного корпуса санатория и направились к пляжу у Дивы. Забелин нес большую туристическую сумку, в которой лежали видавший виды надувной матрац с ножным насосом-лягушкой, большая махровая подстилка с полотенцами, резиновые тапочки-вьетнамки, транзисторный радиоприемник, пластиковый пакет с бутербродами и грушами, а также полдюжины бутылок пепси-кола. В руках у Оли была изящная сумочка с косметичкой и всякой прочей мелочью, которую женщины, однако, мелочью не считают.
Пляж был полон. Из парка к нему вела широкая лестница, по которой наши герои сошли вниз и по горячей гальке, босиком, направились к Диве. У самой скалы Забелин отыскал свободный пятачок – как раз по размеру подстилки. Надув матрац, он театральным жестом пригласил Олю прилечь, на что она, скинув халатик, столь же театральным жестом шутливо поблагодарила его и легла, демонстративно вытянув свои стройные ножки.
Приняв пляжный вид, он сел рядом, и с нескрываемым любопытством стал рассматривать Диву. Он много слышал о ней, знал несколько легенд, связанных с нею, но так близко, в упор, видел впервые. Эта серая громадина, выросшая из моря, заслоняла от солнца половину залива; в ее тени кристально-чистая вода, подчиняясь законам оптики, светилась глубоким изумрудно-голубым цветом.
В хвосте Дивы, в том месте, где она узким перешейком соединяется с берегом, Забелин заметил два плоских камня, лежавших таким образом, что напоминали крылья взлетающей гигантской птицы.
- Да!.. Природа непредсказуема в своем творчестве, - сказал он, потянув Олю за руку. – Посмотри туда! Это же окаменевшие крылья птерозавра! Как будто Медуза Горгона взглянула на него в тот момент, когда он расправлял крылья для полета!
- Браво, браво, Саша! – удивленно улыбнулась Оля. – У тебя богатое воображение, как, впрочем, и положено иметь писателю. Ведь ты почти угадал фабулу легенды, которая связывает эти камни с мифической Медузой Горгоной. Поздравляю!..
- Поздравление с удовольствием принимаю, но ловлю на слове – я хочу услышать загадочную легенду. Откуда ты ее знаешь? Где-то прочла?
- Нет. В позапрошлом году я тоже была здесь, и тогда для нас, солистов Большого театра, организовали весьма представительную экскурсию – экскурсоводом был профессионал-краевед, чуть ли не профессор. Вот он и рассказал нам много интересного о Диве.
- Вот как? И что же он рассказал?
- Дело в том, что до тридцатых годов нашего века на том месте, где ты видишь каменные крылья, стояла небольшая, по сравнению с Дивой, узкая, остроконечная скала, получившая название Монах. Она и в самом деле напоминала стоящего в рясе, с надвинутым капюшоном, скорбящего о ком-то католического монаха. Испокон веков стоял он в хвосте Дивы, пока гигантские волны, поднятые страшным осенним штормом, не опрокинули его, разбив на отдельные глыбы. Две из них случайно легли так, что стали напоминать застывшие крылья птицы...
- Но в твоем рассказе нет места... Медузе Горгоне.
- Дело в том, что я рассказала тебе исторически достоверную сторону дела. А теперь слушай связанную с Монахом легенду. Много веков назад, еще во времена Боспорского царства, один молодой моряк полюбил прекрасную девушку, красивее которой не было на всем Южном побережье. И она полюбила его. Но вот накануне свадьбы мимо сакли, в которой она жила с престарелыми родителями, проезжал со свитой царевич Тиберий Юлий, сын самого царя Савромата. Увидев девушку, царевич загорелся страстью и надумал сделать ее своей наложницей. Он дал знак свите, и несколько воинов схватили красавицу, завернули ее в ковер, бросили в колесницу и повезли в царский дворец, построенный по римскому образу и подобию. Но по дороге она сумела каким-то образом незаметно освободиться от ковра и бежать. Однако ее хватились, подняли тревогу и начали преследование. Гнались за ней буквально по пятам. Бежала она на юг, поэтому вскоре перед ней раскрылась морская равнина и дивная, прилепившаяся к берегу, скала. Девушка взобралась на самую вершину; когда воины царевича стали приближаться к ней, она разбежалась и кинулась в морскую пучину...
А через некоторое время вернулся из плавания в Афины ее жених. Узнав о случившемся с невестой, он решил посвятить свою жизнь сохранению памяти о ней. Каждый день, облачившись в знак траура в бесформенный мешок из-под пшеницы с прорезанными отверстиями для глаз, он приносил к скале охапки красных цветов и подолгу стоял, зовя любимую... Но море не отпускало свою жертву. И вот однажды по небу пролетала Медуза Горгона. Моряк, не зная тайны ее змееволосой головы, посмотрел на нее и тотчас превратился в скалу, которая через много веков получила название «Монах»...
Окончив рассказ, Оля испытующе посмотрела на Забелина.
- Знаешь... – он слегка покачал головой. – Легенда, конечно, претендует на звание древней и народной, но она, мне кажется, придумана ушлыми крымскими экскурсоводами для развлечения туристов. Уж больно узнаваемая и избитая фабула... Слова есть, а души нет.
- Ладно, ладно, не будем углубляться в критику. Бог с ней, с легендой. Пойдем-ка лучше искупаемся.
Они вошли в воду и долго плавали посреди залива, потом, перевернувшись на спину, отдыхали, покачиваясь на пологих волнах, а когда вышли на берег, он неожиданно заметил, что на вершине Дивы маячат крохотные фигурки людей.
- Оля, посмотри, на Диве люди. Как они туда попали?
- Там сделаны ступеньки, - ответила она. - Хочешь на Диву?
- Да. Вместе с тобой.
- Нет, я туда не полезу. Это очень утомительно.
- Тогда я сам. А ты наблюдай за мной. Я помашу тебе руками.
- Хорошо. Только будь осторожен и не оступись. Держись все время за поручень.
- Ладно.
Зайдя в хвост Дивы, Забелин увидел огражденные поручнями, вырубленные в камне ступени, по которым вверх и вниз сновали десятки молодых людей. Легким подъем был только вначале. По мере продвижения вверх, ступени становились все круче, ветер усиливался, солнце нещадно обжигало мокрую от пота спину, сердце стучало, как пулемет, но он упорно продвигался вверх, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть, или пропустить спускавшихся с вершины восхищенных обитателей пляжа.
Когда он преодолел последние метры подъема, глазам открылась картина неописуемой красоты. Внизу, под отвесными стенами Дивы, расстилалась многоцветная равнина моря. Вода была настолько прозрачная, что ясно различались донные камни и темные кущи водорослей, над которыми степенно, словно акулы, парили аквалангисты в оранжевых гидрокостюмах. Пляжная кромка воды кишела загорелыми купальщиками, а выше пляжа, в буйстве роскошной зелени, утопал Симеиз. Красные черепичные крыши и белые стены домов делали его похожим на огромный райский цветник, окаймленный аквамариновым морем и бирюзовым ожерельем тонущих в дымке скалистых гор.
Забелин подошел к самому краю вершины и поднял руки. Он видел, как маленькая, словно муравей, фигурка Оли отделилась от подстилки и тоже замахала в ответ, призывая его поскорее вернуться к ней. Теплая волна нежности к этой маленькой фигурке затопила его сердце, и он, подчинившись ее зову, заторопился спуститься на пляж.
Спустившись с Дивы, он окунулся в море, чтобы смыть пот, и подошел к Оле.
- Ну, какие впечатления? – спросила она.
- Зря ты не пошла со мной! Если бы ты только видела это великолепие! Словами передать невозможно. Это надо видеть собственными глазами!
- Саша, я заметила, что когда у тебя восторг, ты становишься косноязычным, а это не пристало писателю. Постарайся быть хорошим рассказчиком, как Ираклий Андроников.
- Ну, хватила - Ираклий Андроников! До него - как до Бога. Но, тем не менее, я постараюсь.
Он подробно стал рассказывать о панораме Симеизского побережья, об удивительной прозрачности воды, о шуме ветра и криках чаек, потом незаметно перешел на другие темы, заставившие Олю активно включиться и поддержать разговор, перемежая его с обоюдным поглощением бутербродов и груш. Таким непринужденным образом они проболтали до самого вечера, когда большинство людей уже покинули пляж, и после захода солнца наступили короткие южные сумерки.
4
Через час стало совсем темно. Пляж опустел, только Оля с Сашей оставались на своем месте, ожидая восхода луны. Она не заставила себя долго ждать, и вскоре, повиснув над Дивой ярким серебряным диском, залила море и берег призрачным фосфорическим светом.
Невысокие волны едва плескались о прибрежные камни. От самого горизонта к пляжу протянулась лунная дорожка. Она надвое рассекла пространство залива, отделив темную громаду Дивы от тусклого мерцания необъятной равнины открытого моря. Было тихо, лишь густо звенели цикады да изредка, с попутным ветром, долетали из парка едва различимые обрывки танцевальных мелодий. Пахло соленым морем, гниющими водорослями и терпкими соками прогретой солнцем близкой можжевеловой рощи.
- Нам пора, - сказала Оля, вставая с матраца. – Ты, в самом деле, Саша, никогда не плавал по лунной дорожке?
- Никогда, но много слышал об этом. Говорят, ощущения необыкновенные.
- Правильно говорят. Только... – она замялась, раздумывая, сказать ли ему то, что хотела сказать.
- Что – «только»? – не понял он.
- Я хотела сказать, что обычно на лунной дорожке купаются голышом. Но мы с тобой... мы еще недостаточно долго знакомы, чтобы позволить себе это... Потом – не спровоцирует ли тебя это обстоятельство на необдуманный поступок?
- Оля, за все дни нашего знакомства я был в чем-либо нескромен с тобой?
- Пока нет.
- Тогда так: ты раздевайся здесь, а я отойду вон за тот камень. Хорошо?
- Ладно. Только не подглядывай.
- Не буду.
Гремя галькой, он пошел к большому камню, выступавшему из моря на самой кромке пляжа, сбросил там плавки и с разбега кинулся в воду. Ночная вода оказалась теплой, впитавшей в себя энергию ушедшего на покой солнца. Осмотревшись, он увидел невдалеке от себя голову Оли и подплыл к ней. Приятное ощущение необычайной легкости ничем не стесненных движений вызывало радость и довольствие в каждой клеточке тела.
- Ну, как? - спросила Оля.
- Великолепно! Куда плывем?
- Прямо по лунной дорожке, потом повернем обратно.
Оля поплыла впереди. Он старался не упустить ее из виду. Ее голова то пропадала в чернильной темени впадин между волнами, то выскакивала на гребень, и тогда вокруг нее начинали роиться яркие ломтики лунного света.
- Ты здесь, Саша? - крикнула Оля, рассекая своим тонким телом черную воду.
- Здесь!
- Не устал?
- Нет!
- И все же - поворачиваем обратно! Иначе нас выловят пограничники!
Они поплыли в обратную сторону. Теплая маслянистая вода упруго струилась вдоль обнаженного тела. Доверчивая близость столь же обнаженного тела любимой девушки вызвало в сердце Забелина прилив безудержной любви ко всему, что ее окружало - и к звездам, повисшим над головой яркими сверкающими россыпями, и к луне, и к ночному морю, и к Диве.
- Что молчишь, Саша? - услышал он совсем близко голос Оли.
Вместо ответа, сдувая стекающую по лицу воду, он начал громко декламировать Тютчева:
Как хорошо ты, о море ночное,
Здесь лучезарно, там сизо-темно...
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно...
На бесконечном, на вольном просторе
Блеск и движение, грохот и гром...
Тусклым сияньем облитое море,
Как хорошо ты в безлюдье ночном!
- Сашенька, за такие стихи я должна тебя поцеловать!
Она подплыла к нему, обвила его шею руками и, закрыв глаза, поцеловала в соленые губы. Он едва не захлебнулся от этого поцелуя. Его руки судорожно сомкнулись на ее талии, и они невольно коснулись друг друга обнаженными телами, вздрогнув от обоюдоострого ощущения наготы.
- Отпусти, мы утонем, - испуганно прошептала Оля, когда они стали медленно погружаться в черную пучину. Она поспешно оттолкнулась, и они, потрясенные, молча, поплыли к берегу. Когда до пляжа осталось совсем немного, Забелин, наконец, вновь обрел дар речи:
- Оленька, спасибо тебе за это волшебное купание. Я просто потрясен.
- Что ж, я рада, что тебе понравилось. А теперь плыви к своему камню и не подглядывай - я буду одеваться.
На берегу он долго не мог найти свои плавки, а когда, наконец, нашел и подошел к Оле, она, уже одетая в легкий светлый халатик, сидела на матраце и вытирала полотенцем волосы. Было видно, что после теплой воды моря прохладный ночной воздух вызывал у нее легкий озноб.
- Возьми, вытрись, - она протянула ему сухое полотенце.
Забелин вытерся, сел рядом, обнял ее за плечи.
- Тебе не холодно? - спросил он.
- Нет, мне хорошо.
- А мне кажется, что тебе холодно.
- Ну, может, самую малость...
- Повернись ко мне, я согрею тебя.
- Тебе самому холодно...
- Мне жарко.
- Не может быть.
- Точно, жарко. Повернись ко мне.
Оля прильнула к любимому человеку, и они стали жадно целоваться, не щадя своих распухших губ. Просунув руку между полами халатика, он неожиданно обнаружил, что на ней больше ничего нет, и тогда, лихорадочно расстегнув верхние пуговицы, он припал губами к ее маленьким, с острыми сосочками, грудям. Оля тихо застонала, вцепившись пальцами в густую шевелюру, но спохватилась, мягко оттолкнула его, застегнула пуговицы.
- Не заводись, Саша... Мы же на пляже. Послушай лучше, как здорово звенят цикады. Ты видел когда-нибудь живых цикад?
Он еще дрожал от охватившего желания, поэтому ответил после некоторой паузы:
- Нет, не видел. Их вообще редко кто видел. Говорят, они похожи на кузнечиков.
- Скорее, на черных мотыльков. Но как они звенят!.. Мне кажется, что если бы вдруг исчезли цикады, мир так же много потерял, как если бы исчезли соловьи.
- Да, в этом звоне бездна поэзии. Вот послушай, как Бунин о нем писал:
От бледных звезд, раскинутых в зените,
И до земли, где стынет лунный сон,
Текут хрустально-трепетные нити.
Из сонма жизней соткан этот звон.
- Что значит – гений... – задумчиво сказала Оля. – Я просто поражаюсь: как можно найти такие точные, сильные поэтические слова? Каким же талантом надо обладать, чтобы так передать саму суть: «Из сонма жизней соткан этот звон»! Спасибо за стихи. К сожалению, я не знаю их так много...
Они помолчали, глядя в черное небо, блиставшее бесчисленными созвездиями, потом он включил транзисторный приемник, передававший концерт классической музыки, и, уменьшив громкость, неожиданно спросил у Оли:
- Хочешь, я расскажу тебе о созвездиях, которые сейчас видны на небе?
- Конечно, Сашенька.
- Ты же знаешь: отец мой был астрономом, где-то в космосе летает малая планета с именем моей матери, поэтому я еще в школе увлекся астрономией, а позже, в Литературном институте, стал серьезно изучать греческую мифологию.
- Я люблю греческую мифологию, - прошептала Оля.
- Тогда слушай. Видишь, вон там, над горою, созвездие в виде латинской буквы "дубль вэ"?
- Вижу.
- Это созвездие Кассиопеи. А под ней - созвездие Андромеды. Правее, рядом с Андромедой, Персей, и дальше - Пегас. Все эти пять созвездий связаны одной легендой.
Некогда Кассиопея, супруга царя Эфиопии Цефея, заносчиво хвалилась перед морскими нимфами, что она и ее дочь Андромеда прекраснее самой богини Геры. Эти нимфы, любимицы владыки морей Посейдона, сильно разгневались на Кассиопею за такую дерзость и попросили могучего покровителя наказать ее. Посейдон затопил землю Эфиопии и послал морское чудовище в виде Кита опустошить страну и уничтожить людей. Испугавшись, Цефей и Кассиопея обратились к оракулу за помощью. А тот посоветовал принести в жертву Андромеду. Только так они смогут спасти страну и свой народ. Андромеду приковали цепями к скале, и она стала ждать своей печальной участи. А в это время над Эфиопией пролетал на Пегасе Персей, сын Данаи и Зевса. Кстати, Оля, ты видела в Эрмитаже рембрандтовскую "Данаю"?
- Да, конечно.
- Так вот, на этой картине как раз изображена ночь зачатия Персея. Я продолжаю. Персей возвращался домой после победы над Медузой Горгоной. Отрубленная голова Медузы лежала в сумке Персея, но все еще была опасна. Увидев красавицу, прикованную к скале, Персей кинулся ее защищать от надвигающегося из морской пучины чудовища. Он вынул из сумки голову Медузы, и Кит окаменел, превратившись в остров. Персей освободил от оков Андромеду, и они навсегда вознеслись на небо, превратившись в созвездия...
- Замечательная легенда. А про другие созвездия тоже есть легенды?
- Не про все, конечно... Есть, например, трогательный миф о созвездии Лебедь. Однажды Фаэтон, сын бога Солнца Гелиоса, выпросил у отца солнечную колесницу, чтобы прокатиться по небу...
- Извини, Саша, сделай громче приемник... Послушай...
Забелин увеличил громкость.
- А теперь исполняем заявку наших многочисленных радиослушателей, - вещал из динамика приятный женский голос. – Итак, композитор Сен-Санс. «Умирающий лебедь». Партию виолончели исполняет лауреат международного конкурса имени...
Оля напряженно слушала начальные такты этой гениальной мелодии. В ней пробудилась балерина, и она силой своего искусства захотела выразить любимому человеку всю глубину затопивших ее чувств. Ночное море с дрожащей лунной дорожкой, стремительный силуэт Дивы, бездонное звездное небо и даже матово светящиеся камни на пляже – все это мгновенно превратилось для нее в романтическую театральную декорацию, созданную самой природой.
Она встала с матраца, подошла к большому плоскому камню и ступила на него. Несколько секунд она стояла неподвижно, потом грациозным движением рук распустила волосы и, решительно расстегнув пуговицы халатика, отбросила его в сторону.
5
Забелин заворожено смотрел на облитую фосфорическим светом обнаженную Олю. В своей отрешенности она казалась ему не женщиной из плоти и крови, а спустившейся с неба богиней, сотканной из нитей струящегося лунного света.
Поймав такт мелодии, она начала танец. Много раз на сцене Большого театра, на глазах у сотен затаивших дыхание зрителей, она перевоплощалась в трагический образ умирающей птицы, но никогда так остро и откровенно этот образ не проникал в самые потаенные глубины ее сердца, потому что в эту неповторимую, чарующую ночь танцевала она не для публики, а для одного-единственного, того, которого полюбила, как казалось ей, неодолимой силой молодой страсти. Она знала, что сейчас создаст танцевальный шедевр, который никогда в жизни не сможет повторить, как нельзя повторить молодость или тот могучий внутренний порыв, который толкнул ее на этот необыкновенный обнаженный танец.
Она подняла свои руки-крылья, и по ним одна за другой пробежали волны, точно в руках вовсе не было костей. Мелкими па, на кончиках пальцев, под бархатные звуки виолончели, она закружилась на камне, выражая тревогу и беззащитность слабых, но прекрасных существ, перед ударами роковой судьбы. Внезапно руки отчаянно взметнулись вверх, затрепетали, забились, словно крылья смертельно раненой птицы, и с каждым мгновением ее тающие силы делали взмахи все более медленными, мучительными и тяжелыми. Обессилив, Оля-лебедь медленно опустилась на камень, и только одна, протянутая кверху рука все еще с надеждою тянулась и тянулась к небу...
Не отрываясь от завораживающего зрелища, рожденного вдохновенным порывом балерины, Забелин подумал о том, что ни один, даже самый гениальный балетмейстер, не смог бы создать такого шедевра, ибо это был танец, рожденный порывом такой страсти, который случается только один раз, в божественный миг жизни.
Тем временем мелодия становилась все более медленной и тихой, она угасала, как угасала жизнь раненой птицы. Когда прозвучали последние такты, Оля всем телом и сплетенными руками мягко опустилась на вытянутую в шпагате ногу, замерла и несколько мгновений не подавала признаков жизни. Такого умершего лебедя, подумал Забелин, еще не видел никто: на камне, залитом холодными лучами, в немыслимой позе лежала прекрасная обнаженная девушка; ее маленькая грудь трогательно покоилась на вытянутой ноге, а длинные волосы, светлым водопадом струясь по спине и камню, были продолжением фосфорических нитей лунного света...
Потрясенный увиденным зрелищем, Забелин медленно подошел к Оле и опустился перед ней на колени. Он не смог произнести ни единого слова. Она улыбнулась, довольная произведенным впечатлением, и, не меняя позы, сказала:
- Отвернись, Саша, я оденусь.
- Оля, ты гениальна...
- Отвернись, мне надо одеться.
- Ты великая балерина... Этот танец я буду помнить всю свою жизнь...
- Саша, отвернись.
Он встал, пошел к матрацу, а когда обернулся, она, завязывая пояс халатика, уже шла к нему.
- Я люблю тебя, Оленька, люблю больше всего на свете. Ты просто неземная богиня, ты создана из эфира!
- Нет, - улыбнулась она, - я земная. Обними меня и убедись, что я живая и теплая.
Забелин обнял ее, подхватил на руки, поцеловал и опустил на матрац. Оля протянула к нему руки, он лег рядом и они замерли в долгом поцелуе, не чувствуя ничего, кроме своих языков и губ. Его охватило неодолимое желание; он исступленно стал целовать шею, груди, живот, а когда коленом попытался раздвинуть ноги, она отстранилась и дрожащим голосом сказала:
- Саша, не здесь... Пойдем к тебе...
6
Они стали быстро собираться, наспех бросая в сумку подстилку, халат, матрац с насосом, очки, пакеты и через несколько минут, охваченные волнением, гремя на ходу потревоженной ногами галькой, через весь пустынный пляж прошли к лестнице, ведущей в парк. На площадках лестницы, под сенью густой растительности, целовались многочисленные пары; особая, курортная темнота была до отказа наполнена стонами, охами и приглушенным шепотом, она источала невидимые флюиды страсти, которые исподволь улавливались влюбленными сердцами Оли и Саши, и это еще больше распаляло охватившее их взаимное влечение. Держась за руки, они быстро, пролет за пролетом, поднимались к парку, не замечая рядом с собой спешно вынимаемых из расстегнутых блузок рук и лихорадочно одергиваемых юбок.
В парке играл оркестр, аллеи заполняла солидная седовласая публика, выползшая из душных комнат санаториев на вечерний променаж. Некоторые мужчины, узнавая Олю, галантно с ней раскланивались, она отвечала скоротечной улыбкой и еще больше ускоряла шаг, увлекая любимого за собой. Сейчас им было не до светских разговоров: могучая, всепобеждающая страсть требовала утоления и разрядки.
Подойдя к своему двору, Забелин остановился у лестницы, потом взял Олю за руку и они, стараясь не зацепиться в темноте за какой-нибудь камень или ветку, прислушиваясь к каждому шороху, поднялись на верхнюю площадку. Во дворе было тихо и пустынно. На обеденном столе ярко отражала лунный свет влажная, недавно вымытая клеенка. Осмотревшись, он решил, что самой безопасной дорогой к своей дачке будет тропинка у виноградника Соломоновича, который, надо полагать, в такой час еще вряд ли вернулся от своей пассии.
- Иди за мной, - прошептал он.
- Не пойду. Я боюсь, - в ответ прошептала она, оставаясь на месте.
- Не бойся, никого нет.
Они тихо пошли по тропинке, но когда приблизились к винограднику, листья неожиданно зашуршали, и из них высунулась лысая голова Соломоновича. Едва не закричав от испуга, Оля отпрянула назад.
- Тихо, Оленька, успокойся. Это - Соломонович, я тебе о нем рассказывал.
Оля облегченно вздохнула и уже с интересом посмотрела на торчащую среди виноградных листьев голову Соломоновича, догадываясь, что форма одежды не позволяет ему полностью выйти из виноградника.
- Не пугайтесь, молодые люди, - тихо сказал Соломонович, - здесь все свои. Меня не надо бояться, я - ваш искренний друг и наперсник. Бойтесь только Дину Павловну, она в по-следние дни ходит злая, как мегера.
- И все же, Соломонович, вы напугали мою даму, - примирительно прошептал Забелин.
- Я сожалею. Простите великодушно, видит Бог - не хотел.
- Ладно, прощаем. Спокойной ночи.
- Хороших вам снов!
Когда Оля с Сашей тронулись вверх по тропинке, Соломонович, высунувшись из виноградника, прошептал:
- Источник твой да будет благословен, - и утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди ея да упояют тебя во всякое время, любовью ея услаждайся постоянно...
Забелин остановился, недоуменно посмотрел на Соломоновича, но тот опередил его:
- Это, Сашенька, "Книга притчей Соломоновых".
Потом, хихикнув, добавил:
- Не моего папочки, конечно, а древнего иудейского царя Соломона.
- Я понял это. Спасибо.
Войдя с Олей в свою обитель, он запер дверь, поставил на пол сумку. Оля остановилась у порога, не решаясь пройти вовнутрь: ей вдруг стало страшно и неприятно, потому что первую ночь любви она всегда представляла в роскошной спальне, на широкой резной кровати и непременно после шумной и веселой свадьбы. Здесь же были только голые выбеленные стены, низкий потолок, узкая, покрытая байковым одеялом, железная кровать, и ничего похожего на шумную свадьбу. Ей захотелось немедленно убежать.
- Оленька, что с тобой? – недоуменно спросил Забелин. – У тебя такой растерянный вид... Тебя что-то напугало? Иди ко мне...
Она нерешительно подошла. Он обнял ее, прижал к себе. Она уткнулась лицом в его грудь, закрыла глаза и несколько минут слушала гулкие удары сердца. Как ни странно, но эти ритмичные звуки успокоили ее и освободили от страха, сомнений и колебаний. К ней снова вернулось возникшее на пляже желание, и она, подняв голову, потянулась губами к его губам.
Поцелуй был долгим и страстным, во время которого ловкие руки Саши расстегнули на юбке молнию, и она, шурша на бедрах, соскользнула на пол. Не в силах более сдерживать порыв страсти, она отступила на шаг, сама поспешно сняла с себя остальное белье и бросилась Саше на шею. Он подхватил ее, закружил на месте, затем бережно опустил на кровать и стал исступленно покрывать поцелуями ее лицо, шею, груди, живот...
- Саша... - прошептала она.
- Что, любимая?
- Я чувствую себя неловко...
- Почему?..
- Соломонович, наверное, подумал, что ты привел к себе шлюху...
- Не волнуйся. Я расскажу ему о нас все, как есть. А в Москве мы пригласим его на свадьбу.
- На свадьбу?! Сашенька!.. Это правда?
- Конечно, любимая...
Она в восторге прижалась к нему, и слезы радости сами собой покатились по щекам. Немного погодя, успокоившись, она сама в замедленном темпе раздела его.
- Нет-нет, дай я посмотрю на тебя, - прошептала она, когда Саша начал ее ласкать. Он послушно улегся на спину, и она, склонившись, несколько минут восхищенно рассматривала его сильное, мужественное тело.
- Ты - мой бог... - возбужденно прошептала она, и, в страстном желании слиться воедино с любимым человеком, потянула его на себя...
Эту ночь любви Забелин запомнил на всю оставшуюся жизнь.
7
Утром, едва забрезжил рассвет, они покинули дачку: Оля спешила попасть в свой корпус, чтобы к девяти утра быть готовой к отъезду на железнодорожную станцию. Забелин решил проводить ее до самого вокзала.
Уходили они по знакомой тропинке, мимо виноградника Соломоновича, в обход хозяйского дома Дины Павловны. Из-за густого полога виноградных листьев доносился приглушенный женский смех, шепот и легкое позвякивание стеклянной посуды. Жизнь там била ключом. Оля приложила палец к губам, взяла руку Саши, и они тихо, на носках, прошмыгнули к лестнице, ничем не выдавая своего близкого присутствия.
После бессонной ночи Забелин чувствовал некоторую усталость, поэтому, оставив Олю у входа в главный корпус санатория, он отправился к себе, чтобы немного поспать перед дорогой в Симферополь.
Красочное южное утро уже вступало в свои права. Небо на западе хотя и темнело еще густым сиреневым отливом, но проворные лучики невидимого пока солнца успели уже окрасить острые зубцы Ай-Петри в нежнейшие розоватые тона. По двору, между дачек, гулял прибежавший с моря прохладный ветерок, от которого едва слышно шуршали виноградные листья. Утренняя тишина нарушалась лишь птичьим гомоном и грузным поскрипыванием железной кровати Соломоновича.
Войдя в дачку, Забелин наспех позавтракал булкой с арбузом, и, установив будильник на восемь утра, вскоре уснул крепким сном молодого мужчины...
Когда прозвенел будильник, солнце уже хозяйничало во дворе, неимоверно раскаляя все, что попадало под его огненные лучи. Все разумное пряталось в тени. Несмотря на это, Забелин вышел к умывальнику, быстро побрился, умылся и уже свежий, отдохнувший, пошел к санаторию. По дороге он заглянул под виноградник Соломоновича, чтобы предупредить о своей поездке в Симферополь, но там уже никого не было: аккуратно застеленная кровать и прибранный чистый столик хранили ночную тайну своего ушедшего на пляж хозяина.
* * *
Санаторный автобус стоял у главного корпуса. Когда Забелин подошел к нему, Оля была уже там. Она сидела во втором ряду кресел и держала ему место.
- У меня слипаются глаза, - сказала она.
- Ты совсем не спала?
- Нет, куда там. Еле успела собраться и попрощаться с подругами. А ты спал?
- Немножко.
- Тебе хорошо. А у меня темные круги под глазами.
- Это круги любви, - прошептал он ей на ухо.
Она зарделась и шутливо погрозила ему пальчиком:
- Воспитанные люди об этом не говорят даже шепотом.
Тем временем автобус наполнился шумными, загорелыми отпускниками. Через отодвинутые створки окон они что-то кричали, посылали воздушные поцелуи, махали руками, договаривались о письмах и телефонных звонках.
Оля склонила голову на плечо любимого, он обнял ее за плечи, и в это время автобус медленно тронулся с места.
- Я буду спать, - сказала она, закрыв глаза.
- Спи, солнышко. Впереди четыре часа езды. Я постерегу твой сон.
Она устало улыбнулась и вскоре действительно уснула, не обращая внимания на шум мотора, толчки и громкие разговоры людей.
* * *
К железнодорожному вокзалу Симферополя автобус пришел перед самой посадкой. Забелин, взяв из багажного отделения автобуса чемоданы, занес их в купе, потревожив сидевших там двух ярко накрашенных женщин средних лет. Одна из них, блондинка, улыбаясь, сказала:
- Какой приятный молодой человек у нас в купе. Теперь-то уж скучать мы не будем в дороге.
- Я только провожающий. Едет моя жена, - отпарировал он.
Женщины изучающим взглядом осмотрели стоявшую в дверях Олю, потом блондинка, улыбнувшись, томным голосом протянула:
- Знаем мы таких жен... - и обе с довольным видом засмеялись.
Забелин, не реагируя на колкость женщин, сказал Оле:
- Выйдем пока на перрон.
Они вышли и до самого отправления стояли, взявшись за руки, смотрели друг другу в глаза и шептали: "Люблю... Люблю..."
Вскоре объявили отправление поезда. Оля вошла в вагон и стала у окна. Она попыталась открыть его, но окно не поддавалось, тогда руками и мимикой она напомнила Саше о том, что в ближайшее время в Москве им нужно обязательно созвониться и встретиться.
Когда поезд тронулся, у Оли сами собой навернулись слезы. Одной рукой она прикладывала платочек к влажным глазам, другой – посылала через оконное стекло воздушные поцелуи. Саша, не отставая, шел по перрону рядом с нею. Он смотрел на любимое лицо Оли, и сердце его разрывалось от боли разлуки с девушкой, вернее, невестой, ставшей за несколько дней самой дорогой и желанной в мире.
Постепенно поезд наращивал скорость. Саша перешел на быстрый шаг, потом побежал, не отставая от окна.
- Ты только моя! – кричал он, подбегая к концу перрона. – Я никому тебя не отдам!
Она кивала в ответ, будто слышала его слова. В конце перрона он резко остановился; мимо прогромыхал последний вагон с яркими красными фонарями, но очертания его стали вдруг деформироваться, они расплывались, искажались, как на картинах Сальвадора Дали, и все окружающее пространство, утонув в горячем тумане, неожиданно потеряло реальные очертания. В этот момент Саша почувствовал, что чья-то жесткая рука хлещет его по обеим щекам, будто пытается возвратить к жизни.