По мотивам Юноны и Авось
Не сотвори себе кумира
И всякаго подобия,
Елика на небеси горе,
И елика на земли низу,
И елика в водах под землею…
Библейская заповедь
Бог умер.
Фридрих Ницше
Рассвет сегодня как-то особенно красив. По крайней мере, так думала маленькая черноглазая девушка, стоя у окна, выходящего на восток. Ох, ну до чего же прекрасны они в семнадцать лет — этакое обворожительное сочетание мягких женских изгибов и бархатной детской кожи с молочным запахом! Однако в этих чуть надменных кастильских миндалевидных глазах не было уже прозрачной детской улыбчивости: рвался наружу, отбросив всякую сдержанность, страстный тревожный огонь. Девушка стояла почти нагая, а в углу стыла разобранная постель, хотя темные круги под глазами выдавали долгую бессонную ночь наедине… да, пожалуй, наедине с собой — слишком узким было ее ложе. Впрочем, если бы посторонний наблюдатель имел свободный доступ в женские покои, он был бы несколько удивлен: под зеркальцем, напротив образов, лежал аккуратно сложенный темно-синий головной платок, под которым Кончита прятала непокорные кудри, — а значит, не девушка она вовсе, а замужняя донна. И правильно, если уж на то пошло: пища должна быть свежей, и девиц из всех приличных (да и неприличных) калифорнийских семей старались выдавать замуж до первых морщин в уголках глаз — потом хорошей партии не составишь, возьмут разве из жалости; мужчины любят бутоны, распускающиеся у них на глазах.
Да, ее звали Кончита и жила она в Калифорнии, в небольшом грязном городишке, безнадежно отставшем от деловитого шумного Нью-Йорка с его огромными четырехэтажными домами или высокомерного медлительного Бостона, при каждом случае напоминавшего иногородцам: до сих пор ходили бы под англичанами, если бы не я! Зато здесь все друг друга знали: многочисленные родственники и знакомые окружали человека от рождения до смерти.
Кончиту же навсегда отделила от них одна ночь — ночь с человеком из другого мира. В нескольких шагах от любовников мирно несла свои воды река, до боли родная и знакомая Кончите с детства, как мать, — а она впитывала тепло его тела вместе с непонятными, удивительно мелодичными и медленными словами, которые проникали в ее душу так же нежно и глубоко, как он в ее плоть. Она ждала его много лет — с тех самых пор, как дедушка-моряк рассказал маленькой внучке о людях, живущих далеко-далеко за океаном: они совсем другие, но тоже очень хорошие, и у них есть свои дедушки, мамы и папы; они тоже плачут, когда им плохо, и улыбаются, когда их любят…
Кончита не могла сопротивляться пришельцу. В нем не было привычных пылкости и ужимок, что всегда сопровождали неумелые ухаживания Педро и Антонио, — да, впрочем, и Федерико тоже, хотя чуть было не вышла за него, — в нем было нечто другое, то, чего не выразить ни на испанском, ни на русском, ни на любом другом человеческом языке.
…Она смотрела в окно невидящими глазами, растворяясь в картинах прошлого. В жизни Кончиты было двое мужчин и одна ночь. Второй, брачной, не было: их обвенчали «для людей», на скорую руку, перед самым его отплытием в Россию. Она запомнила имя человека, который на целый год отбирал у нее любимого мужа: Александр Павлович. Российский император представлялся косматым седым стариком с хитрыми бегающими глазками — думать о нем было гораздо проще, чем о возможной жене и детях на родине, напророченных всеми — от заботливой матушки до самых дальних знакомых, немедленно примчавшихся на сенсацию.
Кончита закрыла окно и начала утренний туалет — тщательнее обычного, старательно скрывая все недостатки, видные только ей. Особенно расстраивали мешки под глазами: именно сегодня она заметила их в первый раз. Сегодня, 18 августа 1807 года, в день возвращения любимого, как обещался — ровно через год.
Супруги Буэндиа тревожно переглядывались, глядя на лихорадочное возбуждение дочери, ласточкой порхавшей по дому. Позавтракать она не смогла. Сыновья ушли в поле чуть раньше родителей, и Анна с Хосе остались за столом одни.
— Дуры бабы, — отец смачно сплюнул, откладывая баранью косточку. Бить ее надо, да некому. Ты-то хоть понимаешь, что корабль из-за океана не может день в день прийти?! Тут даже из Лос-Анджелеса можно за неделю доплыть, а можно полтора месяца добираться!
Анна, женщина с красивым лицом и телячьими глазами, согласно кивнула. Она не верила в навигацию, корабли и мужчин. Она верила в Пречистую Деву Марию и догадывалась, что та не простит ее дочери венчания по еретическому обряду.
— А чье воспитание? — у Анны снова включился звук, и она испуганно втянула голову в плечи. Анна помнила, как долго сходили с нее синяки после событий годовалой давности.
Отец Буэндиа был человеком незлым и отходчивым. По крайней мере, соседи в один голос утверждали, что Анне с мужем повезло: набожный, работящий, всегда щедро подает в церкви. И когда раб Божий падре Игнаций поведал о дочернем бесчестии, а малолетняя развратница успела куда-то скрыться от родительского гнева, Хосе повел себя довольно хладнокровно для такого случая: никого не убил и даже не покалечил. Волоча жену за волосы, он поучал ее, как подобает христианину:
— Яблоко от яблоньки недалеко падает. Шлюха! И воспитала такую же! Только бы лечь под кого!
Анна всхлипывала и коротко взвизгивала от обжигающей боли. «Как же, — проносилось у нее в голове, — только и мечтаю. Матерь Божья, тут бы хоть одного выдержать!»
Кончита не попала под основной удар. Бедный Хосе не представлял даже, как милосердны были его побои по сравнению с приговором черной холодной реки, матери-реки, превратившейся вдруг в судью.
— Ну что? — насмешливо шелестела вода, отражая бледное лицо Кончиты. — Я знала, ты придешь ко мне — обесчещенная, никому не нужная. Он не вернется — прошло уже три дня — и не женится на тебе. Скоро все узнают о твоем позоре. Тайное становится явным, ведь рано или поздно тебе придется выйти замуж. А кровь твою, на песке, давно затоптали играющие дети. Как гулящую девку, Федерико выбросит тебя на посмешище. Ты умрешь с голоду или будешь торговать телом в портовых кабаках. А если беременна — родишь ублюдка в подворотне…
— Хватит! Я знаю, я поняла, но… нет… Только один шаг, и всё… А вдруг он вернется?
Никогда раньше Кончита не слышала, как смеется река — глухо, ехидно колыхнулась вода, издевательски плеснуло внизу. И девушка решилась. Судорожно, глубоко вздохнула — в последний раз. И тут…
Из бездонной глубины на нее уставились чьи-то глаза.
Кончита не помнила, как добежала домой. Только пощечина Хосе — последний раскат отцовского гнева — вернула ей ощущение реальности, выбив из памяти пронзительный взгляд утопленницы — речной дьяволицы.
***
Вопреки собственной воле, 18 августа 1807 года всё семейство Буэндиа заразилось ожиданием чуда. С каждой минутой воздух становился всё гуще, как сметана; вдыхать его было невыносимо тяжело. Когда начало смеркаться, отец неожиданно заорал на жену, выносившую вешать постиранные тряпки:
— И потемну может приплыть! Когда угодно, клянусь потрохами святого Франциска! Это корабль, а не хронометр!
Еще через несколько часов об стену вдребезги разлетелась его пивная кружка:
— Ну почему я сразу не открутил яйца этому русскому мудаку?!
Анна, всхлипывая, побрела в комнату Кончиты.
— Ой, доченька, — запричитала она, — не простили, видать, Господь с Божьей Матушкой еретичества восточного. Такая, видать, доля наша женская: молиться только остается, грехи наши тяжкие замаливать…
Анна попыталась обнять Кончиту, заглянуть в лицо и… невольно отшатнулась. Глаза дочери напоминали граненые хрустальные шары: в них будто переливалось что-то, но это лишь тень, за которой — пустота.
— Мама, ты что, совсем ничего не поняла? — спокойно спросила Кончита. — Первый раз я ждала его много лет, и он приплыл. Я снова буду ждать его так же терпеливо — и он вернется. Пойми. Он не может не вернуться.
***
Так началась взрослая жизнь Кончиты Буэндиа.
— Она хочет поселиться во флигеле за садом, — испуганно сообщила Анна мужу на следующий день после годовщины.
— Совсем что ли чокнулась, идиотка! — Хосе ударил кулаком по столу. И добавил минуту спустя уже спокойнее:
— Прибраться там надо. И мебель какую-нибудь соображу.
***
Переселение Кончиты вызвало новую волну пересудов и кривотолков, утихших было после скандальной свадьбы. Традиции не позволяли женщине жить отдельно: даже старые девы и вдовы из милости оставались в большом семейном доме, помогая воспитывать малышей. Кончита же словно подчеркивала свое замужнее положение, отказываясь от попечения родственников. При этом она не только выполняла работы на общем поле, но и устроила в половине флигеля целую ткацко-швейную мастерскую, полностью освободив мать от этого кропотливого занятия. Вторая половина была изысканно оформлена в нежно-пастельных тонах и служила одновременно столовой, спальней и приемной для гостей, которых, впрочем, было не так уж много. В святом углу было ровно столько икон, сколько подобает иметь набожной католичке — ни больше, ни меньше: душа Кончиты постепенно отдалялась от веры, чуждой ее любимому. Зато в спрятанной, запертой на ключ шкатулочке хранилась другая реликвия: необычного вида крестик, где ноги распятого покоились одна подле другой. У изголовья кровати на столике лежали Его наручные часы. Так трудно было найти вещи, действительно близкие и дорогие ему: он не признавал ни украшений, ни платков с вензелями…
Непонятное поведение Кончиты манило и отталкивало одновременно. Но самым странным и возмутительным было ее всегда безмятежно спокойное выражение лица.
— Да она совсем и не страдает, бессердечница, — переговаривались соседки за ее спиной. — Мой бы так исчез, я бы вся слезами захлебнулась. А эта даже в церкви не плачет никогда: сядет, перекрестится да уставится на образа, а глаза сухие, как и не молится вовсе.
— Конечно, куда уж ей молиться! Знаем мы этих хахалей заморских с их антихристовыми церквями! Ей ее дьявол каждую ночь является, точно говорю.
— И падре нашего околдовала, — таинственно зашептала третья. — Теперь ее верность нам в пример ставит, а то все беспутной девкой называл, еретичкой…
На самом деле внезапное «прозрение» падре Игнация было связано совсем с другими причинами. Однажды душным поздним вечером в двери его дома постучал дон Хосе Буэндиа.
— Я по очень важному личному делу, — загадочно улыбнулся он нахмурившемуся падре. Через час служитель Господа провожал неожиданного гостя гораздо сердечнее.
— Benedicticamus Domino, сын мой (возблагодарим Господа - лат.), — умиленно-торжественно произнес падре, стоя в дверях.
— Ex hoc nunc et usque in seculum (ныне и присно и во веки веков - лат.), — кланяясь, в тон ему ответствовал дон Хосе.
Оправдание дочери обошлось семейству Буэндиа в две коровы, десять бушелей пшеницы и двадцать галонов отменного красного вина.
А Кончита тем временем сидела за шитьем и разговаривала с мужем. Уверенность в том, что никто посторонний этого не слышит, делала ее абсолютно раскованной. Мысленные диалоги остались в старой девичьей комнатке с окнами на восток. Кстати сказать, во флигеле окна располагались так же, и именно поэтому Кончита остановила на нем свой выбор. Каждый вечер она зажигала свечи и ставила их на подоконник, чтобы муж не заблудился в ночи. Иногда Кончите давали заказы на рукоделие, и большая часть ее заработка уходила на свечи. Мысль о том, что она работает для Него, согревала и вдохновляла: нет, ей совсем не было одиноко, ведь она могла рассказать ему обо всем: и о проданной отцом втридорога любимой кобыле, и о своей порванной подошве… Самое удивительное: он всегда отвечал ей, и смеялся с ней вместе, и утешал, когда она огорчалась.
Вот только образ его уже давно стерся из памяти. Неумолимое время размывало родные черты, но воображение тут же услужливо заменяло их новыми: усы и борода человека, к которому Кончита так ласково обращалась, странным образом походили на лицевую растительность ее деда; походка, манеры, голос — всё было собрано и заимствовано незаметно для нее самой у совершенно разных людей. Из всех русских слов, сказанных им, осталось теперь в памяти лишь одно: "девачкамая", и она часто называла его так в долгих ночных беседах.
За два-три года после свадьбы Кончиты выдали замуж всех ее подруг. Последней обвенчалась самая близкая, Изабелла.
Вскоре новоиспеченная жена сидела во флигеле у Кончиты, уплетая яичные пирожные с апельсиновым кремом, и восторженно описывала откровенные подробности своей семейной жизни.
— Счастливая ты, — сказала Кончита, выслушав ее излияния.
Изабелла немного смутилась.
— Ты бы тоже… это… Тебя никто не осудит, ведь церковь другая, и времени уже столько прошло… Нет, ну скажи, — она взяла Кончиту за руку и проникновенно вздохнула: ну неужели тебе совсем не хочется?..
Та посмотрела на нее долгим хрустальным взглядом.
— Понимаешь, они все не такие, как он. Думаешь, я не замечаю, как Рафаэль в храме старается подсесть поближе, как играет огонь в глазах Диего, когда он глядит на меня? Но они… Как тебе объяснить… Всё, всё у них не так: не те руки, не то лицо… Просто отвращение поднимается, как представлю рядом с собой кого-нибудь другого. Да и нельзя представлять замужней женщине, — строго добавила Кончита. — Рано или поздно вернется Он. Приплывет на большом корабле с трехцветным флагом…
Изабелла расстроилась окончательно. Во всем городе уже никто, кроме ее упрямой подруги, не верил в возвращение блудного заморского гостя. Сегодня почему-то окрыленной Изабелле особенно хотелось наставить Кончиту на путь истинный. Но попытка, похоже, окончательно и безнадежно провалилась.
***
Если бы однажды в небольшом грязном калифорнийском городишке остановились вдруг все часы сразу, то время потекло бы гораздо медленнее, чем в далекой северной России. Здесь бы что-то менялось только с новым урожаем, и привыкший к суровому климату россиянин даже не смог бы отличить зиму от лета. Правда, кроме новых урожаев, случалось и еще кое-что: умер в страшных мучениях от печеночной болезни падре Игнаций, а потом за ним последовала в мир иной раба Божья Анна Буэндиа; Хосе запил по-черному после ее смерти. Братья Кончиты обзавелись бородами и семьями: младшие переехали в новые дома, а старший остался заправлять в отцовском. В комнате, где росла Кончита, теперь верещало и вопило новое поколение. Время на всё постепенно накладывало свой отпечаток, щадя странным образом лишь Кончиту. Не то чтобы она выглядела как в шестнадцать, нет. Но одинокая полувдова продолжала возбуждать желание в мужчинах даже тогда, когда их жены — ее ровесницы — давно покрылись пыльным серым слоем морщин и жизненных невзгод. Эта удивительная сохранность Кончиты стала чуть ли не главным поводом для сплетен, и так не утихавших вокруг ее персоны уже много лет.
Особенно усердствовала нынешняя хозяйка дома Буэндиа, Мария, жена старшего брата. Ее тело, давшее жизнь девятерым детям, давно потеряло былую упругость, и присутствие стройной, подтянутой, хоть и старшей на пять лет Кончиты доводило Марию до тихого бешенства. Именно от нее соседки узнали, что каждую ночь к Кончите приходят какие-то мужчины, и не беременеет она лишь потому, что пьет сатанинское снадобье для вытравления плода.
Один раз, услышав обрывок разговора жены с подругами, Буэндиа-сын с горечью воскликнул:
— Ну как после этого не верить, что женщины — исчадие ада?! Раз в двести лет родится среди вас не такая дрянь, так вы заплюете, затопчете, сожрете с потрохами. Кто бы из вас, старых шлюх, мужа ждал столько лет? — Он обернулся к Марии. — А тебе что она плохого сделала? Задница не такая толстая, как твоя?
И тут только он заметил невесть откуда взявшуюся смазливую мордашку маленькой дочурки — Лолиты. Та почему-то вызывала в нем больше теплых чувств, чем все остальные отпрыски вместе взятые — быть может, из-за особого, изумленно-наивного, с приподнятыми дугами бровей, взгляда на мир; хотя и не пристало, конечно, любить дочку сильнее наследников мужского пола. Он смягчился и спросил с притворной строгостью:
— А ты что здесь делаешь? А ну-ка брысь, и не подслушивать, когда старшие разговаривают!
Лолита покорно вышла и закрыла дверь. На ее личике читалось недоумение. Тетушка всегда была такой славной, а мама говорила о ней такие вещи… Нет, нужно срочно пойти туда самой и всё выяснить.
Туда — это в маленький флигель за садом. В последнее время девочка стала частенько бывать в нем: там было уютно и спокойно, совсем не так, как дома. Она слышала и раньше о существовании легендарного тетушкиного мужа, но воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. Теперь же всё смешалось и стало непонятным.
— А когда приедет твой муж? — Лолита приступила к делу прямо с порога.
— Я не могу сказать этого точно. Скоро. Но почему ты спрашиваешь? — Кончита была несколько удивлена вопросом.
— Хочу знать. А когда он вернется, он будет совсем-совсем старенький?
— Конечно нет, глупенькая. Вот смотри, мне уже 51 год, но разве я очень старая?
— Нет, — честно ответила Лолита, вспоминая мамины слова.
— Если меня любовь делает моложе, то его — тем более. Ведь он гораздо сильнее, чем я.
— А откуда ты это знаешь?
— Я с ним всё время общаюсь.
— Как? Его же здесь нет.
— Есть люди, с которыми можно разговаривать, даже не видя их.
— Это как с Богом.
— Да… Нет, немножко не так. Богу можно рассказать только о важных вещах, а ему — о чем угодно.
— И свечки — тоже как для Бога.
— Свечки — чтобы он не заблудился ночью, когда будет идти сюда. В каждой свечке — моя маленькая жизнь: они сгорают вместе, а потом я зажигаю новую свечку, и душа оживает заново, светло и горячо.
— Ух ты! Как в сказке!
— Да, как в доброй волшебной сказке.
— А когда он приедет, ты перестанешь их ставить?
— Они будут уже не нужны.
— И волшебство закончится…
— Ну почему же? Оно просто станет ближе.
— Вы будете жить, как папа с мамой?
— Да, примерно так.
— Он будет тебя сильно бить.
— Нет… — Кончиту начинал коробить этот допрос. — Он не совсем такой. Вернее, совсем не такой.
— А какой? Расскажи, какое у него лицо?
— Лицо…— Кончита осеклась и растерянно посмотрела на любопытную девочку. Ее никогда еще не просили описать его словами. — Лицо…
Что-то непонятное вихрем взвилось и закружилось вдруг у нее в голове, что-то странное и ужасное, необратимо ужасное творилось с любимым образом, созданным за десятилетия. Ей казалось, что она попала в огромное облако, а он — там, за этой пеленой, и страшно, и вдыхать всё труднее — воздух густой, как сметана, но надо найти его, увидеть, вспомнить… Лицо… Сложенное из аккуратных придуманных кусочков, оно разлетелось, как детская мозаика, и отдельные части таяли в жирной белой дымке. Последним, скривившись в издевательском хохоте, исчез рот покойного деда. Но она и так уже всё поняла. Нужно только выплыть из этого облака, вынырнуть, а там будет он — настоящий — такой, как 35 лет назад, в ту ночь, на берегу матушки-реки: его руки, губы, запах…
Но выбраться Кончита не смогла. Когда облако рассеялось, за ним оказалась пустота. Лолита тоже не выдержала — по крайней мере, в комнате девочки уже не было. Но изорванная в клочья, окровавленная вера продолжала бороться за жизнь: у нее еще оставались свечи. Дрожащими руками, всхлипывая, Кончита зажигала их все, одну за другой, весь ящик, что стоял под кроватью.
— Ты придешь, ты обязательно придешь сегодня, — шептала она, глотая слезы. — Ты должен прийти сегодня.
Она опустилась на колени перед окном, как перед иконой:
— Не бросай меня, любимый, любимый, я умру без тебя…
Утро несли с собой чьи-то шаги. Тяжелые, размеренные, мужские. Кончита смотрела на дверь тускло-черными, как потухшие угли, глазами, уже зная, что с иголочки одетый благородного вида дон расскажет ей сейчас на ломаном испанском, как сожалеет он, что граф Резанов, возвращаясь из Калифорнии, умер в 1807 году от простудной горячки на своем корабле «Юнона».