Сваты

Автор: Mir Charime
Название: Сваты
Бета: нет. Перевод на украинский - BBincLTD
заявка: 1. арт (картинка, фото)
 
2. краткое описание (ключевые слова, рейтинг, жанр)
Ужасы, адские твари, мистика, рейтинг не выше R, жанр по усмотрению исполнителя
жанр: короткая проза, мистика, юмор
тип: джен
рейтинг: General
Размещение: только с разрешения автора


Предупреждение: Писано для русскоговорящих читателей. Потому в тексте не украинская мова, а суржик, переплетенный с русским)

Она тяжело ступала по пыльной дороге. Шутка ли, двести метров, а уж одышка. Конечно, не из-за возраста. Чё там: всего три раз; по двадцать и два п; семь.
Но из обиды:
- А, хай ты лусьнеш!! – споткнулась.
- Сучий сыну. Выродок комсомольський, - постановила тяжко.
Оглянулась привычно, перекрестилась (поди, памятны еще времена красной власти). И каторжно топнула в пыль.
Вот уж и осинки близко.
«Выродок» - сын ее алкоголик, а «комсомольський» - что единственную палку коллективизировал и пропил со своими дружками-коллективизаторами.
Да когда! Прям на годовщине отцовской смерти. Вчерась, значит.
- Ну, прийдеш до мене, падлюко, дам тебе-гаду на пляшку* ! Так дам, волоцюго, що й дорогу забудешь!
Не пустословила баба Ганя: страшна была в гневе и скора на расправу. Только вот за палкой…
- А шлях бы тя трафив в царську власть! – не уследила. И тепереча пришлось новую ломать.
И сломала! Сил мало, пот глаза заливает (а, может, и со слезами вперемешку). Осинка вздрагивает мелко под тупым колуном, но поддается. Ведь ломала-то как! Как космы драла младой полюбовницы!
Обратно путь легче, с новой палкой-то. Да новыми мыслями: корову сейчас пригонят, внучок, отрада старческая, молочка парного выпьет, гулять до дивок выйдет. Дивки его любят – гармонист Дмытро отменный.
Как и муж ее был... «Свят-свят. Царство йому небесне»... И нрава веселого, и с руками быстрыми до гармошки. Токмо вот вчерась год, как не выдержало старческое сердце жёниной любви да справедливой компенсации за поруганную честь семьи Нечитайло. Да ведь и сама Ганя не оплошкой была: первая красавица на селе, ладная, бойкая. Годов, эдак, сорок пять назад.
«До тебе нехай хоть сам чорт засватается», - мать по-молоду еще говаривала, - «ты и ему жару даш, за паесок запхнеш».
Но запхнулся лишь Панька. Хрен старый. Руки его шаловливые не только до гармоники сказались. Из села соседнего лярву**  нашел – дачницу городскую.
Выдумал, наволоч, козел старый… Ну, она его погоняла! Вся Маньковка собралась! К вечеру хозяин и помер. Отчего помер? Так от ее неразделенных слез, конечно.
А ведь любовь была! Така любовь, что и свадьбу сообразили в одну неделю (как синяки на морде суженого от кулака отцовского поубавились). Это после того, как Ганька матери призналась, что от невинного поцелуя «под сердцем жизнь забилась». Уж второй месяц как (бьется).
Ну да мало кто об этом казусе знал, сказали  - семимесячного родила. И точка. Остальное: бабы-сплетницы сами измыслили.
И вот. Плод любви этой чистой и нежной алкашом вырос. Женится, чаяли, приутихнет. Ан, нет! Женился. Сына р;дил, да лучше городской больничной кодировки средства нету. Да и оно ненадолго. Капля «Тройного» попадет на губу ненароком – и все. Уж к вечеру жди, приползет на рогах. К вечеру второй недели.
Невестка плюнула, да с хахалем новым в Полтаву умотала.
Остался внучек несчастный (на лето его мать беспутная привозила). Глаза голодные, сам жиденький (на городских харчах-то!). Счастье бабкино, горюшко непомерное. Воно ж свое, риднесеньке. Как посмотрит глазами своими нежными, оленьими, так душа старческая хоть последнее – с себя сорвет – отдаст. А кому ж еще пожалеть?
А внучок давно в детину великовозрастную превратился. На затылке одном – ума три складки. Восемнадцатый год.
Но умный, да:
«Дев’ятий класс кончив. Перед армию отдыхае», - отвечала полная гордости Ганна Федоривна.
Не в пример их дуракам: может, в сварщики пойдет, али еще куда, в городе-то много профессий, много дел; и ему найдется. А то выдумали соседи завистливые: «Лоботряс! Балбес!» - дитятко он еще малое, неразумное, пусть поживет. Еще успеет трудовые мозоли натереть.
Вот уж, снова полная жалости к Дмытрыку, Ганзя вернулась домой.
Пришла, корову надоила, скотину накормила, хату вымела. Села у окна, чаю выпить. Только села, как внук ворвался, начал на полках банками-склянками бренчать, по хате метаться.
- Що ты там рыешся? Ищешь чого? – спрашивает.
- Не, блин, прячу! – басит он в ответ. Повертелся – повертелся на кухне, да и выскочил.
- От дывный… - сказала она, взяла сахарницу в руки, облизала ложку досуха и тыкнула ею в песок.
Не тут-то было! Внук влетел обратно, с секунду огляделся, шмыгнул за стол, сахарницу из рук ее вырвал:
- Ба, и мне чаю налей!
- От дывный… - повторила она, но из-за стола поднялась, чаю налила.
Кружку перед носом внучьем поставила, после сама на стул погрузилась да «Мишку на Севере» развернула. И вот уж судьбина подколодная: только чем вкусным захрустишь – так участковый уже на месте – носом водит.
- Чого тоби треба, ухмырю?! – кивнула она «полицаю несчастному», который появился на пороге и осматривал теперь ее – Ганзину – хату со взглядом цепким и похабным, как на дивчину, котора и желанна, и недоступна (в Ганькиных глазах, конечно. А в глазах Константина Иваныча, он лишь осматривал вверенный ему участок на предмет подозрений. Но запах домашний его, привыкшего к холостяцкому картофелю да галушкам покупным, очень сбивал с правильных мыслей).
Пахло вкусно – борщом наваристым, хлебом свежим да старым домом.
- Не води тут носом, окаянный! Говори скорей, що тоби треба – за стол все одно не пущу!
Поджала она доброю грудью – по советской привычке еще – шоколадину. Участковому тут вообще не доверяли – городского прислали, да еще и москаля.
- Да вот тут, Анна Федоровна, вопрос есть… к внуку вашему…
- От, чорты тебе прынеслы! Видишь, чай пьемо, никого не трогаем. И нам никто не треба. Дмытрык мой с полицаями не з’вязуеться.
- Да мне б его на пару слов… (а слюни говорить мешают, челюсть сводят)
Ганя набрала ртом воздуха для ответу смачного, но Митенька ее по руке погладил и молвил басом ангельским:
- Да, ба, щас мы выйдем с дядькой Костей, все утрем, не ругайся вже.
И вышли они. Аж до самой ночи вышли.
А как пришла кровинка ее ненаглядная, так спать легли. Да только бабе не спится, все что-то слышится-видится. Не выдержала любопытства своего. Встала, к дверям пошла. «Ох, дура стара, куда ж ты сунэшся?». Ну, ладно, хоть до бадейки сходить. И все польза.
Только во двор вышла, а там уж ждут ее. Встречают черти ряженые!
- Ой! Мати Богородица-Заступница!
Прыгнула в сени обратно. Во почудилось-то!
Может, сосед не бритый пришел за чем? А она уж тут верещит!
Любопытно стало, опять выглядывает.
Не повиделось! Стоят, ждут, курят. «Царица небесна! Чорты за мной пришли!»
А чертяги встрепенулись, цигарки побросали, колонной двинулись. У самих морды черные, плотоядные; слюной зловеще капают, аки в фильме новомодном про тварей чужих. Руки-крюки, когти хищные, глаза огнем адовым горят! Копытами козлячьими бьют! А раскрашены-разодеты! Як на праздник.
Оно им и праздник – людину-то сожрать!
Вот уж н; тебе! Беды не ждали. Ганька растериваться не стала, за палку свою новую осиновую схватилась, выскочила во двор, да как шарахнет перв;го чертя по хребту. Тот так в землю и ушел. Только пискнул. Остальные тварюги адские в панику ударились да разбежались. Долго она еще сидела, караулила на пороге, да только и не вернулись тварюги черные. А что? Сила есть еще в руках старческих, немцев победили, союз красный пережили, коллективизацию да три инфаркта одолели, что нам? Живем плохо или мало кому должны? Еще повоюем!
На сей бодрой ноте Ганзя фартук скинула на гвоздь у печки, оружие грозное у кровати поставила да набок завалилась. Умаялась. 
Следующий день бабка мира сторонилась, думала, здравый смысл потеряла. Расслабилась, корову не доила (д;бры соседы не дадут, сволочи, молоку пропасть, все себе и сцедят), больной сказалась, да день проспала. К вечеру вышла чайку выпить, да поостыть малость от ночного происшествия. Вот только спать обратно легла – слышит, снова скребутся черти, просят: выйди, мол. Но Ганька не испугалась, как вчера. Мораль усвоила прошлой ночи: палку схватила и как пошла на них, на тварей кровожадных, да со святой молитвою! Выскочила в сени, голосит, осинкой машет:
 - Богородице-заступнице! Уж побий ты их, адских тварей проклятых, ты спаси мене да внучка моего маленького, ангелочка безгришного, дитину наивну. Руки-ноги вырви им, та обратными концами вставь! Я весь век свой безвинно-непорочно жила, тильки те, що дитя незамужняя зачала, козу у соседки отрувила, кота в курник Прошки-гада пустила, приданое, як переписывали утаила да мужу падун-траву подсыпала, щоб на иных баб не смотрел, а так добра была. Ты их, бессовестников чорных, пид землю закопай, нехай земля для них плитою каменной буде. Пусть же головеньки их поплющит! За мене заступись, Богородице! Я ж зря сплетен не собирала -  тильки правдоньку казала. Добрых людей не закладывала – тильки поганых! Трех не воровала – гр;ши малые. Мати Божа! Уж старуху непорочную, пожалей, грешницу! И муж у меня гуляка был, и сын людиною не стал, одна надежда, що внучек добром пом’яне мене…
Внук с печки, заслышав бой праведный, да плач «Ярославны» этой, засипел:
- Ба, хватит вже там в сенях воювати, спать йди!
Ну, бабка как услышала голос голубиный, что ответил ей, так сил прибавилось, Дмытрыка-то своего защищать пуще прежнего пошла, из сеней нечисть выгнала. Во дворе размах серьезней выдался. А черти вокруг скачут, прикрывают головёшки черные, да рожки кр;вые. К петухам все твари от осиновой палки да гнева светлого разбежались.
Наутро Ганька решила борьбу на смерть вести: за день палку наточила, крыльцо чесноком обвешала, маслом облила.
Соседка заглянула (соли выпросить), да с крыльца-то три ступени высоких лететь. Ух и летела! А нехай ей! У самой, поди, короб; на черный день соли-то припрятаны, а по добрым людям ходит, попрошайничает.
Однако крику стояло на всю Маньковку:
- Ах ты, гадюка подколодная! Убить мене решила! Маразматичка стара! Я до тебе за силью, с добрым словом, а ты масло на крыльцо льеш, злыдня! Отольются тоби мои слезы – разобьет паралич, як ты мене, бедную, о крыльцо разбила!
Ганька труханула от соседкиных воплей. Пометалась-пометалась по хате, на печку забралась, пологом задернулась, притворилась, что спит. А у самой на подворье полдеревни собралось: Одарку жалеть. Уж до того дошло, что в избу всей гурьбой притащились. Выпячились, как на первомае.
Староста усы пригладил, топнул смело да как гаркнет:
- Ты пошто доброму люду пакости чинишь?!
- Чого-о?! – откинула полог на печи Ганька. – Ты що треплешь, дурень старый!
- Я дуре-ень?! Да це ты, сумасшедшая, поночи у двора крики устраиваешь, а вдень отсыпаешься! Тоби соседка корову доит, думае, що хвора, а ты ей вот так отплатить задумала – масло разлила! Зачщо людей каличишь?!
Односельчане заворчали согласно, бабы хай подняли, аж посуда забренчала. И в голове звон образовался.
- Що-о-о?! Це я каличу?! Демон кудлатый! Господ сам решае, сам, кого треба, карае!
Ругань устроилася, круче Одаркиной обиды. Но баба Ганя на своем стояла – на все воля Божья, и вообще: где доказательства, что она масло разлила? Может, это ее, Ганну Федоривну, убить кто задумал?!
- А чеснок нащо? – не унимался староста.
- Як це нащо?! Щоб вонь пошла, щоб сморить бедну жинку!
Дабы она на крыльцо выскочила, да шею себе свернула! Заголосила: одинокая, старая-больная, мужика нет, заступиться некому. Сволочи все! Все уж ждут, чертяк подсылают, чтоб в могилу свести скорее! Всех насквозь видит.
И ведь в хату, изверги, приперлися! Мести после них, невже иных дел у Гандзи нет?!
Да так разоралась, так заголосила, что разбежался от нее весь народ.
С тех пор в Маньковке поняли:
Уж нет в мире ничего беззащитнее и страшней, нежели одинокая женщина.

Но к вечеру Ганька все ж к соседке сходила. Поинтересовалась о здоровье (для порядку) и спросила, не видела ли та чего странного ночью. Одарка у виска покрутила, мол, дура, старческий маразм у тебя – и то не странно уж. Но посетовала: забор кто-то ночью ей ломал (с намеком на соседушку, конечно), только вот со страху она смотреть не вышла, кто там нарушитель (потому как все равно от больной мозгами взять нечего).
Нуля толкового от Одарки-стервы не добившись, Ганька погоревала да села дома ждать вечера. За дитятку распереживалась (как, бедненький, один-то будет, коли чё? Уж дитя млодое ни сготовить себе не сможет, ни дыру на портках зашить. Одно расстройство, да и как таких маленьких-ангельских в армию забирают? Вот жлобы ходят соседские – тоже городские, на лето приезжие, – их бы всех на границы послать. Иль вообще з; границы. Пользы от них как от козла бесплодного, только дурному дитятку учат). Всплакнула, валосердина приняла. Ганьке и кусок в горло не лез, но неожиданно для беспокойства своего, поужинала старушка плотно. От чая отказалась, Дмытро в макушку поцеловала горестно, да пошла оборону держать. Только, вот, черти-нехристи не явились на сегодня. Даже как подраздосадовалась она.
Однако на четвертую ночь, стоило только посуду помыть после ужина да чаю, как уж нарисовались, окаянные. Хрен сотрешь, а делать нечего. Да вдруг бой последний? Подготовится надобно: с печи в холодильник всё поставила, крохи смела, кровать расправила. Умылась, помолилась, чистое одела да вышла во двор.
Но бесы близко не подходят: толи чеснока боятся, толи память крепка на палки. И у нее уж сил нет от ночей бессонных. Оперлась на клюку. Зыркнула недобро:
- Адовые сыны. Гады лютые. Защо мене наказание при жизни такое? От помру, то й буду мучиться. Раньше чого лезете?... Знать, не люба я наверху, раз вы ходите. Нема кому за мени, стару, заступиться… – подумала с минуту. Аль, не «белка» ли то? – А, може, й нема вас, тварей?! Ась?! – осмелела. Ругаться громко начала, плевать трижды перед ними. Не уходят, знать, взаправду все. Устала. Села на крылечко, голову ладошкой подперла. – Таки, може то от невров? Вже ж по телевизору брехати не станут. Точно от невров!
От и живи соби… Чай, все життя гнешься-запрягаешься, а потом на задворки. Вси старики – дурни наивни, да?  Всегда так, и всё так. Молодые, вон, живут. У них мобильни, интернети и цей… «в натури»… И мы так жили. Говорили, старикам почет и уважение. А все одно – неполноцинни они. Смотрели як на обезьяну в зоопарку. Полжиття пашешь як коняка, думаешь – писля як людина жить буде. А тут – раз! И не людина ты, обезьяна и е сплошна. Коняк хоть стреляют – не мучают… А вы вот до мени ходите все нощно. Уж сама в могилу пийду. От невров тильки...
Сидит на крыльце. Юбкой в масле, а, плевать уж.
Слеза скатилась грузно и сдержанно. Руки на фартуке: старые, жесткие, труженые. Ткань теребит пальцами опухлыми – давление подскочило?… но нет, спокойно сердце. И поза не старческая, а усталая. Морщины гладкие; тишь. Ветер застыл, ночь замолкла. Черти рядышком сидят, трещинки в досках робко ковыряют, аки дети малые, которым былину печальную рассказали. И плакать нельзя, и умом понять сложно. Нет у них старости.
Вздыхает Ганя.
- Ни… жить-то – пожила своэ. Помирать не жаль. Тильки вздохов жалко. Глоточек бы еще. Вздошочек маленький… Ой, а цукерку хочте? – вспомнила она и улыбнулась почти по-дружески, но опять-таки не старчески.
Конфеты достала из кармана – как раз по одной каждому вышло.
И тут вспоминает: а вы-то ко мне, почто пожаловали? Смерть послала?
Черти встрепенулись, обрадовались, что голос дали: «ни-ни, бабуль, не она!» Главный послал.
- И хотел чого?
- Да вот… корову продашь?
- Чого-о?! – она тут жизнь собралась отдавать, а они – корову требуют! – я вам скотоферма, що ли? Корову просят они!
- Дорого возьмем, уважаемая. Дви за нее купишь, - маслят черти.
- Так зачем у мене тогда брать? Моя корова - мене однолетка. И уж люба мне.
- И мы любить будемо, правда, хлопцы? – театрально повернулся один из чертей к остальным рогатым.
- Правда-правда, - закивали они.
- И кормить – ухаживать, правда?
- Правда-правда! – повторяют они.
- А пощо вона вам? – встала Ганька и уперла руки в бока, обретя вновь уверенность.
- Как пощо? Нам хозяюшка треба, а у хозяюшки скотина быть д;лжна! – скороговоркой ответил ей стройный хор нечисти.
Раскатали вдруг рушник, пританцовывая. Хлеб с горилкой достают. Серьги поднесли – подарок, значит.
- Чёй это?
Но в ответ черти петь-плясать пошли:
- З нас жених – а з вас невеста.
З нас дарунки – з вас любов!
Выходи ты, Ганзя, замуж,
Он який у нас козак!…
- Тааак! Стоп! – рявкнула Ганна, стихи адского сочинения ее, видимо, не впечатлили. – Що це вы? Це вы меня сватаете?
- Ага, сватаем, - довольно заулыбались черти, переминаясь и все еще пританцовывая.
- Ах, окаянные, как выгоню вас сейчас поганой метлой!
- Що, не нравится? А мы вот еще… давайте, хлопцы!
Черти радостно запрыгали вокруг бабы Гани:
- Чи э в свити молодиця,
Як та Ганзя билолиця?
Ой, скажить-но, добри люди,
Що зи мною тепер буде?
Гандзю моя, Гандзю мила,
Чим ти мене напойла?
Чи любистком, чи чарами*** …
- Да хватит уж! – оборвал строгий голос. Чертята резко застыли, прижав козлячьи уши с перепугу. – Всю неделю ходите. До пятницы дотянули. Мой черед тепер.
И показывается из сумрака ночного главный черт: собою темен, аки испанец, роста большого, человеческого. Объятья распростер и говорит: «дождался, родимую». Ганька за сердце схватилась, да так по крылечку чуть и не сползла.
Подхватил ее черт под руки, дыханьем, словно серой горячей, ;бдал… Да как без спроса целоваться полезет! Не успела Ганька ему по уху треснуть, а уж почувствовала – что-то не то творится в организме ее немощном. Подносят ей зеркало: на пять лет помолодела! В другую щеку целует: и вот на семь уже!
Зацеловал ее жених, что уж не баба Ганя перед ним стоит, а Ганнушка, красна дивчина годов семнадцати.
И стоит эта Ганнушка, стесняется. И уж черт ей гарным хлопцем видится. Говорит он ей: «Прочила мати тебе чорта самого, да ты – упрямица, за гармониста пошла. Тепер рок настал. Иди за меня!» Ганя украдкой смотрит хитр;, и сама уж все решила. Но молвит: «як же пойду? Я тебе и знать не знаю. Вдруг обижать буде? Да и жить-то как? где?»
И вдруг перед ними ворота Адские разверзаются, и ведет ее черт в город Огненный. По улицам главным, по паркам красочным, мимо реки Леты. Всё огне: и небо, и вода, и теплота такая – невозможная. У Ганнушки ноженьки от вдохновенности подгибаются.
Вокруг смотрит. Грешники чернорабочими трудятся. Раскаленные плиты метут, огненный снег убирают, пожар-кусты стригут. Черти с чертихами да чертяками малыми по улицам гуляют, представленья обсуждают: казни веселые да пытки забавные. Понравилось Ганнушке здесь. Да согласилась она. Осталась.

Эпилог
Щелкает телевизор. На экране – люди в форме важные, собаки – хвостами бодро виляют, воздух нюхают. Корреспондент на переднем плане: «… Это вопиющее преступление случилось сегодня ночью в глубинке Украины: в Полтавской области, деревне Маньковке. Жертва хитрого расчета - Нечитайло Анна Федоровна - скончалась на крыльце собственного дома от передозировки наркотических средств, которые были перемешаны с сахаром и употреблялись жертвой несколько дней подряд. Подозреваемый, внук Анны Федоровны, находится под стражей и вину свою не отрицает. Прорабатывается версия умышленного убийства с планом захвата имущества пожилой гражданки. Но Преступник уверяет, что злодеяния не планировал, и просто спрятал психотропные вещества от подозрительного участкового. Мы будем следить за развитием событий. Екатерина?» - «Спасибо, Ольга!» – бойко кивает Андреева со своего Первого канала.
Автор переключает обратно – реклама закончилась.

Санкт-Петербург 28.10.2010г.
 _________________________________

 * Пляшку – бутылку (укр.)

 ** Лярва – гулящая, шлюха (укр.)

 *** «Ганзя», украинская народная песня.