Русалочка умирала, и умирала уже давно. Её утром выбросило штормом на песчаный берег и так далеко, что она не смогла вернуться в море, а теперь уже приближался вечер.
Сейчас у неё перед глазами раскрывал свои краски оранжевый сон. Этот сон предпоследний, последний будет красным, и тогда её жизнь закончится. У русалок всегда так, они пред смертью видят семь снов и первый, конечно фиолетовый.
В её фиолетовом сне кадр за кадром вставал ландшафт какой-то чужой планеты. Мир фиолетово-черных красок с магами и волшебниками во главе. Себя она там тоже видела. Она пробралась на эту планету не просто так, она хотела, чтобы охотник, преследовавший её по всей вселенной, сунулся сюда тоже. И он пришел за ней, пришел и попался. Местные маги его не выпустили… схватили и теперь он у них в рабстве. Она больше никогда не увидит эти наглые ненавистные миндалевидные глаза. Покидая планету, она чувствовала на душе тревогу. Преследователя больше не существовало, но понимание, что она поступила нечестно, не давало покоя. Но другого выхода на этот момент не было.
- Всё. Не буду об этом больше думать, - заключила она, - сам виноват, нечего было гонять меня по всей вселенной, нечего было, загонять меня в угол.
Из угла бьют наотмашь и не думают, что из этого может получиться, вот и она не думала, она уходила, но не радовалась этому.
В синем сне всё складывалось совершенно по-другому. Синий сон завораживал своими красками. В полукруглом зале она стояла второй с краю в ряду таких же молодых и красивых людей. Все в форменных костюмах, перед глазами на стене карта вселенной и точкой отмечена галактика, в которую они уходили. Радужное настроение, впереди удивительная дорога, рядом с ней команда, жизнь, казалось, сулила только прекрасное. В глазах соседа мелькнуло, что-то неуловимо знакомое и родное. Они, эти глаза, были похожи на переспелые вишни. Как все, в свою очередь, она подошла к карте и поставила на ней свою подпись. Легкое изящное движение руки, означавшее готовность выполнить любое необходимое задание.
Сон резко оборвался, и она так и не узнала, что ждет её впереди и что ей необходимо сделать в том далеком мире, когда она покинет свой дом.
Голубой сон - ворвался в сознание, наполненный гулом бесконечного движения. Она видела космические корабли неимоверных размеров, бесконечное множество, а станции напоминали города. Всё это двигалось, порой вращалось и расходилось в разные стороны на два фронта. Война.
- Война двух равных миров и победителей не будет, - пронеслось у неё в голове.
И нужно что-то предпринять, чтобы не потерять свой флот, чтобы сохранить своё могущество и выиграть. А выиграть невозможно - силы равны. И соперник – равный. Соперник, не враг, идет честная игра. Не выиграть. А выиграть ох, как хочется. Ничего кроме этого желания нет в голове, и на кон идет всё…
- Есть, есть возможность, - решила она и начала военный действия.
Когда разгромили друг у друга почти всё, когда не осталось ничего кроме флагманского корабля у неё и у той стороны, в дело пошел тайный договор с третьей стороной и свежими силами временных союзников, соперника уничтожили. Чужая победа…
- Когда теряешь своего соперника, то даже мир, такой, как вся вселенная, становится пустым и незначительным… - звучало у неё в голове.
И она начинала осознавать, что ей нечего больше делать в этом пустом мире. Она потеряла всё, сделав при этом свой выбор, но не хотела даже думать об этом. Она опять уходила. Уходила, преследуемая недавними союзниками. За всё нужно платить, а платить оказалось нечем.
В зеленом сне царствовал храм. Он стоял на берегу бирюзового, почти зеленого моря. Древние стены, потемневшие от времени, терялись в густой зелени. Взгляд застывал на удивительно красивом мужчине. Его миндалевидные глаза, похожие на переспелые вишни, смотрели на неё сверху. Он держал её за руку, и они шли к храму.
Полутемные залы храма дарили прохладу. Лепные изображения Шивы на стенах смотрели со всех сторон, создавая замкнутое в кольцо пространство, в центре, которого длился и длился её танец. Танец, завораживающий окружающих, и заставляющий подчинятся, смотревших на неё мужчин. Они всегда делали то, что она хотела, они всегда подчинялись ей. Она знала всё о них, все их желания, все их мысли, все их стремления были у неё, как на ладони. Тысячи ударов плеткой получила она, пока училась танцевать, пока её движения не стали отточено-быстрыми. И тысячи миндалевидных, похожих на переспелые вишни глаз, смотрели на неё со стен, когда она, престав чувствовать боль, рождала свой собственный танец. Она так и не узнала, что за мужчина привел её в храм. Она так и не узнала, кто она сама. Это навсегда осталось тайной храма.
Желтый сон пропитался ядом. Ярко-желтые и золотые краски заливали бальный зал, в котором как ей казалось, под музыку движется только одна пара. Она стояла у окна, спиной к нему и смотрела на эту пару. Звуки медленной музыки разводили их в разные стороны, но потом их глаза опять оказывались напротив дуг друга. Женщина растворялась и тонула в глазах партнера, как в омуте и никакие силы мира не смогли бы заставить эту красотку, оторваться от чарующих её глаз. Один танец сменял другой, а она всё стояла и не отрывала взгляда от увлеченной друг другом пары. В руке спрятанной в складках платья она сжимала флакон. Узкий граненый флакон толстого непрозрачного стекла, с шершавой стеклянной пробочкой. Достаточно опустить пробочку в бокал с вином и танец ненавистной красавицы будет последним.
Закончилась музыка, дама, провожаемая кавалером, подошла к столу и взяла бокал с темным «Клине», только она предпочитала красные вина, и отпила глоток. Этого вполне достаточно. Пробочка побывала в бокале, сделав глоток смертельным. Опять заиграла музыка, ничего не изменилось, пара опять танцевала вместе. Рассвет поднимал за окном покрывало ночи и танец был последним. Вот только никак не получалось принять решение: стоит ли опустить пробочку во второй бокал, или дать этим, отражающимся в голубых, темным миндалевидным глазам увидеть, как затухают голубые.
В оранжевом сне полыхал пожар, там горело всё. Пламя забивало черный дым, и сквозь него проглядывал только силуэт горящего деревянного города. От города в сторону степи двигался всадник. Он уходил, и топот копыт раздавался всё глуше и глуше. Она подняла лук и выстрелила в удаляющуюся спину… Когда она его опустила, ей ни к чему было поднимать глаза, чтоб убедиться, что она не промахнулась. Стрела, конечно же, догнала уходившего всадника, как и всегда догоняла. Он стоял перед её взором: черные волосы, собранные в хвост, относит ветром; ни лица, ни глаз не видно. …Чего смотреть в эти глаза; она и так знает, какие они. Они всегда одинаковые, эти почти черные вишни, и они всегда её дразнят, вобрав в себя иронию всей вселенной…
Закончился и оранжевый сон. Начинался последний – красный. В красном сне опять полыхала война. Строчили пулеметы, падали кони, взрывами разносило всё в разные стороны. Там у неё звенела в голове только одна мысль:
– Не я, так меня.
И она стреляла, бездумно… по всему, что движется. Иначе в этой мясорубке невозможно было выжить.
Но что-то еще присутствующее там будоражило, что-то ускользающее, затягивающее и не дающее жить спокойно, быть уверенной в своей правоте. Что-то, что заставляло её всё время оправдываться, чувствовать за собой вину и пытаться доказать всему миру непричастность к этой вине.
Там были миндалевидные глаза… глаза, так похожие на переспелые вишни, и по этим глазам нужно было стрелять…
Красный сон ещё не успел прокрутить перед ней свою картинку до конца, когда она вдруг поняла, что это был сон. Что всё, что она видела, в разноцветных удивительно ярких красках – всего лишь сны. Вот, только что, – она существовала в этом реальном, плотном, настоящем красном мире, а теперь: одно мгновение – и его нет. И непонятно, что на самом деле сон, а что явь.
Что-то резко изменилось, и понять: что именно? – невозможно. Она чувствовала лишь, как её мир – ежедневный, привычный – будто сквозь пелену или дымку медленно возвращается к ней. И еще, сквозь непривычный шум и свист в голове, она слышала песенку, песенку со странными словами: когда мы были на войне… Песенку пел мальчишеский голос, звонкий, иногда надламывавшийся и пускавший «петуха».
По берегу шел мальчишка, он только что закинул в море что-то скользкое, как ему показалось – почти растаявшее, и похожее на медузу. Сначала он пнул эту прозрачную кочку ногой, а потом закинул её далеко в море. Обтерев руки о штаны, он двинулся дальше, напевая так понравившуюся ему песенку, услышанную вчера по радио.
А русалочка ожила. Она забыла свои сны; осталось только ощущение чего-то непонятно-знакомого, чего-то удивительно родного, связанного с этой песенкой… а потом забылась и песенка.
Прошло много дней, может даже лет. Она оставалась всё такой же, ведь русалки не стареют. Они всегда молоды, их юность никогда не кончается, и если быть осторожной, то можно жить почти вечно.
…Один из дней, так же, как когда-то в прошлом, клонился к закату. Она плавала далеко от берега, на море стоял штиль; гладь моря отражала желто-оранжевое солнце, делая мир не то желтым, не то красным… и тут, вдруг, она услышала:
– Когда мы были на войне.
Мужской голос, чуть с хрипотцой, повторял и повторял:
– Когда мы были на войне.
Мир замер. Безбрежная безмолвная гладь моря. Солнце, готовое утонуть в этом безмолвии, и мужской голос, поющий что-то, что заставляет всем существом развернуться на него и замереть, в попытке понять: что происходит, в попытке найти: почему тебя не отпускает этот голос, и: откуда, из каких глубин своего существа ты, оказывается, его знаешь. Всё потеряло значение, кроме этого голоса и этой фразы.
Вынырнув, она увидела маленькую лодку под парусом, неподвижно застывшую на морской глади. Парус опал, а человек сидевший в ней оглядывался по сторонам и пел себе под нос. Тревога все нарастала и нарастала в его голосе. Солнце уже утонуло за горизонтом; вот-вот упадет ночь, а ветра нет. Русалочка нырнула, и незаметно, осторожно подплыла к лодке, чуть толкнула её, и лодочка заскользила к берегу. Хозяин лодки удивленно завертел головой по сторонам, но так и не понял, что произошло, и почему его лодка начала двигаться. Он благополучно добрался до берега, и растаял в темноте ночи.
Утром он снова вышел в море. Она ждала его, и теперь, при свете солнца, могла его разглядеть. Обычный мужчина; ничто не выделяло бы его среди других, если бы не глаза. Миндалевидные глаза, цвета переспелой вишни… Трудно сказать, что таилось в этих глазах, но она поняла, что за эти глаза готова отдать всё, что у неё есть; а есть у неё немного: только её жизнь. Весь мир, всё существование и не-существование – отражались в этих глазах; все вселенные, собранные в вечность, находились в них. Они дарили; они, казалось, излучали надежду.
Она поняла, что ему нужна рыба. И устроила для него настоящий праздник. Казалось, вся рыба моря – собралась под его лодкой, вокруг неё; было невозможным не только выловить её, но даже и представить, что её может быть столько. Лодка шла по живому серебру, и лучи солнца рассыпались по нему радугой, восторгая и изумляя. И на следующий день повторилось то же самое, и на третий. Он не видел её, но понял, что кто-то помогает ему. А она смотрела издалека, и радовалась его радости.
Русалочка теперь жила возле этого берега, у неё теперь было о ком заботиться, у неё было кому помогать, у неё было кого любить. И она любила.
Однажды он не вышел в море, и это оказался самый ужасный день в её жизни, который длился, длился и длился… Ночь, казалось, никогда не наступит; а, когда она всё же наступила, – стало казаться, что она никогда не закончится. Слезы струились из глаз Русалочки, но: кто же увидит слезы в воде? …Море потеряло свои краски, оно стало серым; холодный ветер, прилетевший невесть откуда, уронил на море туман. Она закуталась в этот туман и замерла; жизнь остановилась, ничего не происходило.
Утром знакомый парус прорвался сквозь туман и захлопал на ветру. Но она так устала за эти сутки, что не смогла радоваться. Она задумалась: что же будет с ней, если он вдруг исчезнет навсегда? Что случится, если ему станет вдруг не нужна рыба?
И это произошло. Однажды он опять не вышел в море, и, с того дня, перестал появлялся. Ему больше не требовалась рыба. И вообще, он уехал. Уехал далеко от моря и начал новую жизнь, так и не узнав про русалочку.
Русалочка осталась одна. Жизнь потеряла смысл, мир стал пустым, не для кого стало жить. А жить придётся; почти вечно… Её время остановилось.
…Он вернулся, через несколько лет. За эти годы он побывал во множестве мест, он видел другие моря, но не смог забыть своё море, не смог не вернуться. Он сидел на берегу, смотрел на него, и никак не мог понять: что ему в нём, в этом море? Что заставило его вернуться, и почему только здесь покойно у него на душе. Он знал, что вернулся навсегда.
Русалочка смотрела на него сквозь волны, думая о том, что у неё теперь есть целый мир; её любовь воскресла, и парит над морем, над берегом… Она не отрываясь смотрела в родные глаза, миндалевидные, так похожие на переспелые вишни.