Петр Петрович с задумчивым видом ходил взад-вперед по кабинету. Большим и указательным пальцами правой руки он теребил чисто выбритый подбородок. У окна лицом к заведующему сидела за компьютером некрасивая лаборантка Катя. На стуле рядом с единственной дверью расположился некрасивый аспирант Иван Сизоголубкин. Он внимательно наблюдал за руководителем, с нетерпением ожидая и в то же время побаиваясь очередного парадоксального высказывания.
Сторожевский остановился, задержав взгляд на лаборантке.
Катя приготовилась печатать. Сегодня планировалось заседание кафедры. Должно было состояться обсуждение выбранной Иваном темы, однако никто из преподавателей не смог прийти по разным объективным обстоятельствам. Это и хорошо, подумали аспирант с руководителем, поскольку тему они так и не выбрали.
- А что если нам заняться гомосексуализмом? – сказал Сторожевский.
Аспирант испуганно посмотрел на шефа, а потом на лаборантку.
Она ответила ему долгим испытующим взором, подтверждающим серьезность намерений Петра Петровича. После чего Катя произвела серию безжалостных ударов по клавишам.
Переход Ивана Сизоголубкина на новый этап школы жизни был зафиксирован документально.
– Пора отбросить предрассудки! - продиктовал Петр Петрович и повернулся к Ивану.
Тот отвел взгляд в сторону.
– Между прочим, в Древней Греции сексуальный акт между учителем и учеником знаменовал символическое закрепление переданного знания! – вдохновенно провозгласил научный руководитель.
Иван покосился на дверь.
- В конце концов, чем мы лучше Марселя Пруста, Оскара Уайльда, Поля Верлена, Артюра Рембо? – воскликнул Сторожевский, обращаясь к лаборантке.
Аспирант посмотрел на Катю. Та не отрывала глаз от экрана. Иван поднялся, осторожно открыл дверь и на цыпочках вышел из кабинета.
- Кто там еще? – спросил Петр Петрович, желая пополнить список.
- Борис Моисеев, - хмуро подсказала лаборантка.
- Да нет же! Я имею в виду конец XIX – начало ХХ века. Ах да! Томас Манн! – вспомнил Петр Петрович. – Великие люди! А мы всё не нахихикаемся, говоря о них. До чего же пошло! А какая нам, в сущности, разница, куда человек засовывает свой член в свободное от общественной жизни время?! А?!
Катя не собиралась отвечать на вопрос, она просто зафиксировала его нервной машинописной дробью.
- Или что он засовывает себе в задний проход?! Какая нам разница?! – кипятился Сторожевский.
На последней фразе Катя на мгновение притормозила.
- Если мы и имеем право рассуждать об этом, то только в высшем смысле! Как о каком-то особом знаке, важном элементе культурной парадигмы! Как о прочувствованной и воплощенной на физиологическом уровне метафизической идее! А что это была за идея? Помните, Иван?
Сторожевский оглянулся, Ивана не было.
- Сейчас он подойдет, - сказал Сторожевский.
Вы уверены? спросил взгляд Катеньки.
- Идея сверхчеловека! – возгласил Петр Петрович, вынужденный сам разворачивать хрестоматийную концепцию. – Прежний традиционный человек исчерпал себя, исчерпала себя вековая человеческая мысль. Назревала антропологическая революция. Новый человек должен был преодолеть гносеологический кризис конца века. Позитивистское научное знание зашло в тупик.
Лаборантка аккуратно упаковывала научную лексику в протокол.
- Открытия есть, а картины мира и образа человека в нем нет! Взгляд запутался в хитросплетениях пространства и времени. Разум потерялся в лабиринтах физиологии. И только идея сверхчеловека вывела культурное сознание из тупика. Это должен был стать новый виток человеческой эволюции. Человек в прежнем его качестве, с прежними свойствами представлялся тем же, чем человекообразная обезьяна по отношению к гомо сапиенс. И вот этот новый человек, то есть сверхчеловек…
Петр Петрович оглянулся. Ивана все не было.
- … должен был и природу иметь иную. Преодолевающую вековечную духовно-физиологическую проблему. Он должен был стать и мужчиной, и женщиной одновременно. Это понятно?
Нет, ответила лаборантка несколькими резкими ударами по клавиатуре.
- Перечисленные мастера – Пруст, Уайльд, Манн, Рембо, Верлен – гениально прочувствовали эту потребность Истории. Именно История направила их физиологию, с одной стороны, и их творческий гений – с другой, в новое антропологическое русло. Вот какой проблемой давно должна заняться филологическая наука – гомосексуальные мотивы в жизни и творчестве писателей конца XIX – начала ХХ века! И исследовать их с семиотической точки зрения! Где, черт возьми, этот придурок?!
Сторожевский ударил кулаком по столу. Катя вздрогнула и перестала печатать.
- Когда он наконец вернется?!
Ни-ко-гда, ответили ему три тихих удара.
- Или он думает, что я буду рассказывать все сначала специально для него?
Катя скромно молчала, отведя взгляд от экрана. Да, конечно, ее подробный протокол не мог заменить живое слово гения.
Потом она несмело принялась допечатывать текст.
Сторожевский сел на стул и задумался. Приложив некоторые логические усилия, он вычислил момент, в который ушел аспирант и понял причину его бегства.
- Извращенец! – воскликнул Петр Петрович, вскакивая.
Он достал сигарету «Бонд Стрит», закурил.
- А я еще хотел направить его паскудное воображение по следам великой идеи! Недоумок хренов!
Клавиши бесстрастно запротоколировали праведный гнев научного руководителя.
- Пишите приказ об отчислении! – воскликнул Петр Петрович.
Диктуйте, флегматично прошуршали клавиши.
- Аспиранта Ивана Ивановича Сизоголубкина отчислить за…
Петр Петрович не знал канцелярского языка официальных документов.
- Как лучше сформулировать? – обратился он к своему главному помощнику по этим вопросам.
- За то, что он отказался заниматься с вами гомосексуализмом, - был ответ.
- Дура! – воскликнул Петр Петрович.
Вслед за непринятым предложением в протокол вошло эмоциональное высказывание непринявшего.
Сторожевский виновато посмотрел на Катеньку и вдруг заметил, что взгляд ее тупо уперся в место, на котором сидел Сизоголубкин.
Петр Петрович подошел к своему столу, включил электрочайник, высыпал в кружку пакетик кофе, залил кипятком.
Катя смотрела в ту же точку.
Петр Петрович сел на стул, закинул ногу на ногу, сделал глоток, посмотрел на лаборантку.
Та вышла из ступора и перевела взгляд на электрочайник.
Сторожевский достал из кармана конфету «Коровка», развернул, откусил, запил из чашки. Поднял глаза к потолку.
Катя неуклюже выбралась из-за стола, налила кипятку в кружку с пакетиком зеленого чая, села на место.
Петр Петрович допил кофе и достал еще одну сигарету. Закурил. Посмотрел на место, покинутое аспирантом.
- А не заняться ли нам, и вправду, гомосексуализмом? – спросил он.
Лаборантка, отставив кружку в сторону, скопировала фрагмент текста, набранного ранее, и вставила в текущую строку.
- Ведь это, наверно, чертовски приятно – сосать мужской половой член? – мечтательно произнес Петр Петрович.
Две короткие ритмичные серии были весьма красноречивы. Надеюсь, вы отдаете себе отчет, спрашивали клавиши, что протокол сегодняшнего заседания сначала попадет на стол декана, а потом последует в кабинеты проректора и ректора?
Сторожевский, глядя на лаборантку, округлил губы, оттопырил языком щеку и совершил несколько выразительных движений кулаком в сторону рта.
Катенька смотрела на заведующего недоуменно. Она не знала, как отразить его жест вербальными средствами.
- Да нет, вы ошибаетесь, Катенька, - сказал Сторожевский, прекратив юродствовать. – Речь не идет о моем желании сверхочеловечиться. Я вообще сомневаюсь, что физический секс хоть в каком-то виде входит в комплект сверхчеловека. По крайней мере, начинать собирать этот комплект с него ни в коем случае не следует.
В уважительном постукивании послышалось одобрение зародышу нравственного осмысления проблемы.
Сторожевский снова посмотрел на место, оставленное аспирантом.
- А ласкать мужское тело разве не приятно, как вы думаете, Катенька? Оно же отличается от женского. Мускулистее, сильнее, грубее. В объятиях мужчины, вероятно, нет той легкой и нежной инопланетности, каковую находишь в объятиях женщины. Там все телеснее, серьезнее, роднее что ли. Не находите?
Пухленькие пальцы бесстрастно отпечатывали диагноз. Короткий взгляд из-под очков выразил отказ что-либо искать в предложенном направлении.
- Вот давайте задумаемся, почему люди испытывают отвращение к такого рода сексуальным отношениям? Я сейчас говорю не об осуждении педерастии на уровне общественного сознания. Это вопрос неинтересный. Словом «традиция» он исчерпывается. Я имею в виду работу воображения отдельных индивидов. Почему, когда люди представляют гомосексуальный акт, им становится противно? Как вы думаете?
- Потому что это – грязь, - прозвучал ответ.
При этом Катенька сморщила носик.
Петр Петрович вспомнил напутственные слова жены: "Хоть дезодорантом побрызгайся, уже неделю не мылся". Какую тему он мог пропустить, если бы послушался!
Взгляд заведующего застыл на клавиатуре в ожидании, когда слова лаборантки будут занесены в протокол.
Катя медлила.
Петр Петрович закурил.
Наконец она нерешительно взобралась на эшафот документально зафиксированного факта.
- Грязь, Катенька, не есть однородное разрушительное антивещество, - начал развивать свою мысль Сторожевский. - Это лишь обозначение неких материальных факторов, которые обозначающий не желает воспринимать имеющимися у него органами чувств, например, обонять. Это – жизнь, которую человек стремится исключить из своей жизни, сужая тем самым диапазон своего восприятия жизни. Это – текст, который он отказывается читать своим телом.
Клавиши бодро слепили из прозвучавшего объяснения оправдание предшествующей сентенции. Получалось, что лаборантка всего лишь приняла участие в научной дискуссии. И выходить из нее она не спешила.
- Я не это хотела сказать, - сказала она и тем не менее осторожно повела ноздрями, взяв на пробу несколько молекул окружающего пространства.
Сторожевский понял, что выдал себя.
- Мой ответ был метафорическим, - соврал он. - Вы, конечно, хотели сказать, что при виде гомосексуалистов у вас в сознании возникает диссонанс между тем, что вы видите, и тем, что должны были увидеть. Именно поэтому вы выносите данный объект за пределы сияющего логической и нравственной чистотой мира. Так?
Ваша интерпретация моих слов кажется мне несколько витиеватой, отстучали клавиши.
- Иначе говоря, дело тут в функциональной определенности визуального образа тела, - продолжал Сторожевский. - Женщина сотворена, чтобы принимать в себя детородный мужской орган. Последний же, являясь атрибутом мужчины, предназначен для проникновения в женское лоно. Так?
Катя перестала печатать, о чем-то задумавшись.
- Если видимое нами тело оказывается заряжено обратными его функциональному предназначению интенциями, мы испытываем дискомфорт. Тем более, что дело касается самих условий существования человеческого рода. Эти неправильные интенции грозят человечеству уничтожением. То есть, мы в данном случае сталкиваемся с абсурдом, хаосом, чьим-то физиологическим безумием и протестуем против него. Я правильно вас понял?
Катя нехотя кивнула.
- И в этом я с вами полностью согласен, - сказал Сторожевский. - Не правы те, кто утверждают, что неприятие гомосексуализма есть результат порочной игры воображения. Якобы мы представляем, что это делают с нами, что это нам в анальное отверстие засовывают детородный орган, и поэтому испытываем отвращение…
- Так вы же это и утверждали на банкете, - напомнила лаборантка. – Когда спорили с Ириной Михайловной о драматургии Теннесси Уильямса.
- Да? – удивился Сторожевский.
Катя полезла в сумочку за блокнотом.
- Наука не стоит на месте, Катенька, – нашелся Сторожевский.
Катенька отставила сумку в сторону.
Петр Петрович задумался. Образ Ирины Михайловны, возникший на пути его научно-физиологического дискурса, представлял серьезное препятствие. Необходимо было преодолеть этот барьер.
- Есть, конечно, в гомосексуальной страсти и эстетический элемент, - зашел Сторожевский со стороны. - Красота мужского тела может вызвать в другом мужчине чувства, которые традиционно вызывала красота тела женского, и аналогичную функциональную реакцию. Нечто подобное произошло с Густавом Ашенбахом в «Смерти в Венеции». Однако…
Петр Петрович посмотрел на место, которое некогда занимал Иван Сизоголубкин, и брезгливо поморщился.
- …в нашем случае речь об эстетике вести неуместно.
Ну, еще бы, вы же ценитель, съехидничали клавиши.
- Итак, абсурд! Но! Не есть ли и вся наша жизнь абсурд?! А Катенька? Скопище хаотически разбросанных знаков, на которые мы накладываем свои рационалистические трафареты. Однако жизнь живет нами, почти не принимая в расчет эти удачные формулы, и постоянно увлекает в область необработанного материала, оставшегося за рамками трафаретов. Разве не так, Катенька?
Катенька нехотя кивнула.
Сторожевский нахмурился.
- Жизнь, ****ь, трахает нас во все щели! – неожиданно закричал он. - ***сосит и пидорасит, где и когда ей захочется! Сраный пигмей может так отъебать тебя подлой бумажонкой, что до конца дней жопа болеть будет! Вот она, *****, правда жизни!
Клавиши осторожно, словно опасаясь, что гнев заведующего обратится на них, стреноживали дикие слова цепочками знаков и тайком переправляли в загон экрана.
- Или, ****ь, схватит за шкварник и несет тебя прямо на стену, сметая на пути все мусорные баки! Думаешь, ****ец, довыебывался! Нет же, тормознет, сука, мордой так несильно ёбс, и словно кнопка там какая была – сразу запах охуительный!
Голос Петра Петровича переключился на умилительный тон.
- А на уровне пояса нежные цветочки из стены ползут и обнимают тебя всего, щекочут, ласкают, аромат женский в воздухе разливается. Достанешь член, сунешь прямо в центр букета, и кайф-кайф-кайф… Спасибо, сука-жизнь, за такой подарок, спасибо за экстрим, спасибо за драматургию…
Петр Петрович закрыл глаза и осклабил рот в оргиастической улыбке.
Допечатав фразу до конца и некоторое время подождав продолжения, Катя кашлянула.
- А она сразу ***кс член твой зубами! – проснулся Сторожевский. - И в жопу тебе, и меж ребер, и в висок, и давай ****ь во все дыры и трещины! ****ь, сука, сука, сука! И ведь каждый раз так! Каждый раз! *****! *****! *****! А еще указывает: ты смотри, мудозвон, ходи прямыми путями, кривыми не ходи, чтобы мне легче было тебя вычислить и отпидорасить по всем правилам. Хуй тебе! Хуй! Хуй! Хуй!
На последних словах дверь в кабинет открылась и вошла Ирина Михайловна, высокая красивая блондинка лет тридцати, напоминающая древнегреческую статую периода ранней классики.
Насмешливый миндалевидный взгляд остановился на заведующем.
Взгляд Петра Петровича выразил мистический ужас.
- Прошу прощения за опоздание, - сказала Ирина Михайловна.
Сторожевский взял себя в руки.
- У вас сегодня занятия? – начальственно спросил он.
- Только что закончились, у заочников.
Петр Петрович посмотрел на электрочайник.
Опоздавшая преподавательница, не спуская глаз с шефа, села на стул, стоявший у входа.
Петр Петрович засунул руку в карман, что-то нащупал, хотел достать, но передумал.
Катя хмуро и беззастенчиво разглядывала сотрудницу кафедры.
Поймав ее взгляд и еще раз оценив состояние шефа, Ирина Михайловна почувствовала недостаток информации.
- Можно посмотреть, что я пропустила? – спросила она, встала, прошла мимо Сторожевского гордой аристократической походкой, зашла за спину лаборантки, склонилась перед экраном, вытянув длинную тонкую шею, и промотала мышкой на начало протокола.
Во время чтения на ее лице красовалась сдержанная улыбка.
- О, Екатерина, вы, я вижу, тоже приняли участие в дискуссии! – иронично изумилась она.
Катя бросила осуждающий взгляд на Сторожевского. Это всё он.
- Ну что ж, не буду вам мешать, - сказала Ирина Михайловна, дочитав до конца. – Дома работы много, надо разбирать вещи.
Скосив насмешливый взгляд на Сторожевского, она прошла к шкафу, открыла его, сняла с вешалки короткий бежевый плащ и направилась к выходу.
У самых дверей она остановилась.
- Петр Петрович…
- Да? – мрачно ответил Сторожевский.
- Я вас прошу, не курите, пожалуйста, в кабинете.
Петр Петрович ничего не ответил.
Дверь захлопнулась.
Сторожевский включил электрочайник.
- Они уже разъехались? – тихо спросил он.
- Два дня назад, - тихо ответила лаборантка.
Клавиатура халатно молчала.
Петр Петрович сделал попытку избавиться от назойливых мыслей, мешающих развитию темы.
- Со стороны может показаться, что меня смутило появление уважаемого члена кафедры, - членораздельно продиктовал он. – женщины, которую преподаватели-мужчины единодушно провозгласили самой красивой в нашем вузе…
Изумленный Катенькин взгляд выдал ее неосведомленность о результатах последнего опроса.
Петр Петрович подмигнул лаборантке, давая понять, что Ирине Михайловне будет приятно прочитать это место.
«П.П. Сторожевский подмигнул лаборанту кафедры К.Д. Сушковой, давая понять, что Ирине Михайловне будет приятно прочитать это место», зафиксировали клавиши.
- Не стану скрывать, на какой-то момент я и вправду почувствовал себя не в своей тарелке…
Вы уверены, что это приличная метафора? усомнилась клавиатура.
- Однако по зрелому размышлению мне открылось судьбическое значение данного вторжения в ход нашей не очень обычной дискуссии. Сама Красота искушала меня вернуться к традиционным сексуальным ориентирам. Но этим, безусловно, только укрепила меня в принятом решении.
Правильно! Так и надо! восхитилась клавиатура. Вы настоящий мужчина, Петр Петрович!
Сторожевский сделал паузу, выжидая, пока разоблаченный агент покинет территорию мозга.
- Но боюсь, у вас, Катенька, может сложиться впечатление, что я собираюсь заняться гомосексуализмом, исходя исключительно из теоретических соображений, - сказал Сторожевский. - Решиться, так сказать, на эксперимент.
Ну, вы же ученый, подсказали клавиши, за эксперименты вам деньги платят.
- Что я из одного научного любопытства собираюсь ковыряться свои членом в грязной заднице этого юного квазимодо и подставлять ему для тех же целей свою задницу.
Ох, зачем вы на себя наговариваете? всплеснула руками клавиатура.
Петр Петрович насыпал в чашку пакетик кофе, налил кипятку, достал из кармана еще одну конфету «Коровка».
- Нет, тут не расчет, не стремление вписаться в логику абсурда, Катенька, - наставительно продолжал Сторожевский. - Дело только в физиологическом удовольствии, которое один человек может получить от другого и доставить ему такое же. Но почему-то они оба этого не делают.
Катенька инстинктивно бросила взгляд на стул около двери, но тут же сосредоточилась на экране.
- А впрочем, зачем я вру? Именно стремление вписаться в логику абсурда, - исправил себя Сторожевский, – точнее сказать, в сам абсурд с его отсутствием всякой логики. Однако неправильно будет сказать, что это стремление является следствием определенной теоретической установки. Теория - это тоже своего рода поэзия, выражение чувств на особом языке, рефлексия на душевные переживания, на зов желания. Теория – это не расчленение объекта, как часто о ней говорят, это его повторное творение, попытка причаститься к истокам его существования. Если призадуматься, кто что расчленяет на самом деле? Никто! Разве что ****аты-физики. Да и они стремятся собрать в итоге грандиозную поэму об устройстве вселенной. А на кой хер нужна эта поэма? Что она объяснит нам о жизни? Так просто, для красоты. Гармония знаков, музыка формул, поэзия уравнений. К жизни это все не имеет ни малейшего отношения.
Петр Петрович, возможно, Олег Юрьевич был не прав, когда не поддержал ваше предложение на ученом совете, но это вовсе не означает, что его кафедра занимается еще более бесцельным трудом, чем наша, заметили клавиши.
- Жизнь расстилается перед нами панорамой и отдельными картинами, манит нас ими…
Катя оглядела кабинет, не остались ли где следы воспоминания об Ирине Михайловне?
- … но на самом деле она начинается, только когда мы к чему-то прикасаемся своим многострадальным телом. Это и есть правда, а не всякие там образы, представления, формулы. Вместо того чтобы осязать, вбирать в себя ее, погружаться в это сырое и теплое место, мы мысленно отбегаем подальше и начинаем настраивать окуляр наших предрассудков и псевдознаний, вгонять жизнь в тупые трафареты.
- Вы это уже говорили, - заметила лаборантка.
- Поэтому она и **** нам мозги, - с грустью в голосе произнес Сторожевский. – Точнее, наши мозги просто не могут попасть в такт жизни, из-за чего им кажется, что их ебут не так, как следует.
Иначе говоря, экспрессивно-матерная часть вашей речи, прозвучавшая накануне прихода Ирины Михайловны, никакого научного значения не имеет? озадачилась клавиатура.
Катя сопроводила вопрос недоуменным взглядом.
- Возьмем к примеру выражение «засунуть *** в жопу».
Помнится, уже брали, и ничего хорошего из этого не вышло, предупредили клавиши.
- Ведь это и есть суровая правда жизни. Грубая, но прочная языковая спайка живых поверхностей. Если мы сравним эту фразу с «засунуть *** в ****у», то сразу заметим, что во втором случае присутствует навязчивая биологическая прагматика. Подразумевается, хотим мы этого или не хотим, последующее зачатие и рождение. Следовательно, это не жизнь как таковая, а некий логический механизм, действующий в условиях жизни и ее обуславливающий. В первом же случае имеет место нечто стихийное и абсурдное, по-настоящему живое, происходящее само по себе, без всякой практической цели. Но что получится, если мы к первой фразе добавим родительный принадлежности?
Катенька хотела ответить, но вспомнила ироничную улыбку Ирины Михайловны.
- Получится некоторое дистанцирование. Как будто мы отошли и разглядываем одного из спаянных – мужчина это или женщина? – пытаясь включить его или ее в готовую логическую конструкцию. Можно ли будет после этого назвать происходящее непосредственной жизнью? Конечно, нет. А если мы скажем: поместил пенис в анальное отверстие? Получится лабораторный опыт, не более того. Я уж не говорю о долбанутых поэтических эвфемизмах, типа «пчелка, собирающая нектар с голубых цветочков». То есть, сам язык нам подсказывает, что надо делать, если мы хотим жить настоящей жизнью – засовывать *** в жопу, не вникая в ее гендерные и прочие признаки..
В стуке клавиш послышалась тревога, вызванная беспощадностью языковых механизмов.
- Зачем вы мне все это рассказываете? - спросила Катя.
- Скоро поймете, - ответил Сторожевский и продолжил свои построения. - Рассмотренный нами акт - это частный случай телесной спайки. То же самое можно сказать о всех других ее видах.
О каких? потребовал конкретизации стук клавиатуры.
Сторожевский снова мечтательно закрыл глаза.
- Целовать мужчину, теребить пальцами его сальные волосы, чувствовать, как он слизывает с тебя твой грязный пот, как он шутливо покусывает жировые складки на твоем животе, взять в руки его член. Ведь это, наверно, не то же самое, что держать свой?
Надо полагать, согласились клавиши.
- Потереться щекой о его грубую пятку, впиться ногтями в задницу, шутливо боднуть головой в грудь…
Сторожевский глубоко вздохнул.
Катя тоже.
- Как многого мы лишаем себя только потому, что в наши мозги впаяна давно устаревшая система нравственной сигнализации! Система, которая зиждется на ничего не значащих при таком контакте понятиях.
Услышав элементы научной лексики, сбившаяся с курса лаборантка снова пришла в себя.
- Задумайтесь, Катенька, чего на самом деле стоят пол, возраст, красота, другие логические, эстетические, физиологические категории, когда мы вступаем в непосредственный телесный контакт?
На последней фразе клавиши споткнулись.
- Почему для того, чтобы ласкать человеческое тело, обмениваться с ним нежностями, проникать в него, нам нужен разбег разглядывания? Зачем мы мысленно дистанцируемся от объекта и включаем механизмы абстрактного восприятия в то время, когда занимаемся непосредственным, живым телесным восприятием? Ведь сказано: люби ближнего своего! То есть, чем ближе, тем лучше! А какое значение имеют половые признаки на таком расстоянии?! Какая тут к черту красота?!
Сторожевский вскочил с места и закурил, наплевав на вежливую просьбу прекрасной как богиня Ирины Михайловны.
Между тем неровные замедленные серии постукиваний сигнализировали о каком-то препятствии, исходившем от о чем-то задумавшейся машинистки. Размеренный ритм тщетно пытался справиться с беззаконным контрапунктом.
Петр Петрович прислушался. До него наконец дошло, что в сегодняшнем заседании участвует еще одна знаковая система.
Катенька еле заметно покачивалась из стороны в сторону.
Сторожевский подошел к столу и уставился на руки лаборантки. Они нервно дрожали, почти наугад стреляя пальцами по клавишам. Подкрашенные бледнорозовым цветом недлинные ногти, казалось, блестели от пота. Указательный палец правой руки сжимало готовое лопнуть маленькое серебряное колечко. Взгляд заведующего перешел на округлые плечи, одетые в невзрачную зеленую кофточку, сквозь которую проступали, но не просвечивали толстые лямки лифчика. Среднего размера груди вздымались часто и коротко. Жесткие прямые черные волосы грозили вот-вот вспыхнуть от тлеющих в голове углей.
- Вы меня неправильно поняли, Катенька, - с отеческой лаской произнес Сторожевский. – В своей контекстуальной основе моя теоретическая поэма не так универсальна, как вам показалось. Речь в ней идет о мужчине, а не о женщине, обойденной сексуальным вниманием.
Ирину Михайловну вы бы без всяких теоретических поэм трахнули, негодовала клавиатура. Да и трахнете, дай вам срок.
Сторожевский сделал вид, что не понял смысл фразы.
- Хотя я признаю, что секс с непривлекательной женщиной тоже можно рассматривать с данной точки зрения, – и вправду, чего стоит привлекательность на обозначенном нами расстоянии? – однако…
Стук клавиш напоминал авангардную джазовую композицию. Петр Петрович без труда угадал стиль голландского барабанщика Хана Беннника. Он достал из кармана конфету «Коровка» и положил рядом с клавиатурой.
Руки лаборантки продолжали свое пронзительное соло.
- Однако в моем случае подмена сексуального объекта будет обозначать полную беспринципность, - неуверенно произнес Сторожевский, - Потянувшись за куском сырого мяса, лежащим под роскошным пиршественным столом, рука вдруг ухватит свалившийся туда же ломоть черствого хлеба. Разница существенна, согласитесь?
Но его же нет, он ушел, отчетливо пробарабанили клавиши.
- На компьютере есть его адрес, - не задумываясь, ответил Сторожевский.
А кроме того, у меня самой были на него виды, вы у меня в долгу, неожиданно холодно отстучала клавиатура.
- Это меняет дело, - задумчиво сказал Сторожевский и сел на стул.
Несколько минут он молча курил.
Катя продолжала печатать, время от времени двумя резкими ударами требуя от Петра Петровича каких-нибудь действий.
Он молчал, со страхом ожидая, когда лаборантка закончит оформление протокола.
Решительный призыв прозвучал последний раз. После чего заурчал принтер.
Сейчас она достанет распечатанные листы, сунет ему на подпись и грозно прокомандорствует в направлении деканата. Такая концовка представлялась заведующему драматичной, заслуженной и нежелательной.
Он встал и прошелся по кабинету взад-вперед. Приближаясь к столу лаборантки, Петр Петрович не сводил с нее глаз. Вот она! Сама Логика! Прямолинейная и безжалостная! Его тыловые действия находились под строгим контролем. Думая, что роет лаз в направлении свободы, он угодил в западню. Неужели все зря? Неужели все рухнуло? После такого фиаско этот путь будет закрыт для него навсегда.
Петр Петрович подошел на максимально близкое расстояние, протянул руку и стряхнул с рукава лаборантки маленькую белую бумажку. Где он допустил ошибку? В каком месте?
Катенька смотрела на него исподлобья.
Был знак! вдруг вспомнил Сторожевский. Был знак! Приходила Она!..
Но он не свернул, не споткнулся, не свалился в молчание, как следовало… Неужели теперь все потеряно?!
В этот момент дверь кабинета распахнулась…
Сторожевский резко оглянулся, ожидая увидеть…
В дверях стоял Иван Сизоголубкин с заплаканными от любви глазами. Он, не отрываясь, смотрел на научного руководителя.
Петр Петрович тяжело вздохнул. Его лицо приобрело печальное выражение. Глупо было рассчитывать…
Иван зашел в кабинет и прикрыл за собой дверь. К безумной любви в его глазах присоединилось выражение безумного страха.
Вдруг на устах заведующего мелькнула улыбка. Она тут же исчезла, но вид его прояснился. Казалось, он только что легко раздвинул плечами сжавшие их намертво Симплегады. Петр Петрович строго кашлянул и пронзил испытуемого строгим испытующим взором. Иван запаниковал еще больше, его тело била нервная дрожь. Сторожевский сделал несколько шагов в сторону, повернулся и увидел лаборантку, хмуро уставившуюся на обалдевшего аспиранта. Петр Петрович провел между ними гипотенузу, измерил ее, подровнял катеты, загадочно улыбнулся, оглядел внутреннее пространство кабинета, оценил расположение столов.
После чего попросил аспиранта закрыть замок на защелку.