Эта тема придет,
прикажет:
– Истина! –
Эта тема придет,
велит:
– Красота! –
И пускай
перекладиной кисти раскистены –
только вальс под нос мурлычешь с креста.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эта тема день истемнила, в темень
колотись – велела – строчками лбов.
Имя
этой
теме:
. . . . . . !
В.Маяковский
Все ухищрения и все уловки
Не дали ничего взамен любви –
Сто раз я нажимал курок винтовки,
А вылетали только соловьи.
Б.Окуджава
Oна собрала вещи и ушла. Не потому ушла, что решила показать характер; не оттого, что разыгралась семейная драма, и не мучимая ревностью подозрительного мужа, ведь она – не жена, не подруга и не соседка. И речь вообще не об этом – не о семейных конфликтах.
Она ушла не с работы, не из квартиры, а с Неба. Она – Любовь. А вещи, которые она взяла с собой: труба, флейта, фиалки, белые кружева, костюм шута, детская юбка и три платья: траурное, кроваво-красное и самое обычное, ее “домашнее” – свадебное.
Она спускалась по небесной лестнице и думала о том, что люди не хотят и боятся любить, они все время пытаются разделить ее на любовь платоническую и физическую; трагическую и радостную; обогащающую и аскетическую; детски беззаботную и беспощадно требовательную.
Но ведь это потому, что они никогда не видели ее живой – разнообразной. Теперь, увидев, они обязательно примут ее такой, какая она есть.
С этими приятными мыслями она и постучалась в окно – чтоб дальше не спускаться – верхнего этажа первого попавшегося дома, предвкушая радушный прием...
* * *
Уйди, слышишь. Не трогай. И не светись – я не могу разглядеть твоего лица. Но знаю кто ты. Не подходи!
Зачем ты приходишь? Что тебе нужно? Я жить хочу, а ты мешаешь – являешься. У тебя страшное имя из шести букв. Оно начинается на “л”, в конце “ь”, а посередине одни прочерки загадочные... Только я не хочу играть в эту игру, она ведь называется “виселица”, не “кроссворд”. Проиграешь – петля на шею. Потому что чем заполнить прочерки, кто же это может знать?
Мне завтра вставать на работу, а ты не даешь уснуть, поешь. Совершенно игнорируешь правила общежития. Если разбудишь соседей, они милицию вызовут. Правда, посадят меня. Наша милиция тебя не увидит. Ладно, спать. Завтра я придумаю, что с тобой делать.
Я справлюсь с этим несчастьем – твоим явлением.
У меня есть ум, талант, энергия. Вот я их на борьбу с тобой и потрачу. Проснулся, про тебя даже не вспомнив, и не помнил целых две минуты.
Что ты – реальность? Сон?.. Что на тебе надето такое белое?.. Подожди, подойду к телефону. Ура. Сегодня вечером я отправляюсь в гости, а тебя оставляю здесь, и пой одна, сколько тебе вздумается, хоть все песни земли перемурлычь. Вечер обещает быть прекрасным: вино, женщины, музыка и, главное, никаких мыслей. Думать устал. Напиться бы, забыться и в лужу упасть. Где бы найти такую лужу – поглубже?..
…Что это – лужа или диван? Ничего не соображаю. Что я пил? Кто меня обнимал? Не помню. Смех дурацкий, это не мой смех... Кружится все…
...Ты?! Как ты попала сюда? Как выбралась из-под замка? На чем ты там играешь? На флейте!.. Да у тебя же слуха нет. Убирайся. Эй, официант, выведи ее!
…Ну, скажи, чего ты хочешь? Чтоб мы отсюда ушли, ты и я?! Глупости. Мне тут нравится. Это от тебя мне плохо, понимаешь, от тебя!
Сейчас, я надену кому-нибудь на голову скатерть. Посуда разбилась?.. Замечательно! Полюбуйся, как ты выглядишь.
Не смей меня “прощать”, я этого не люблю. И гладить по голове не обязательно, обойдусь без телячьих нежностей. Да как ты не можешь понять, что мне совершенно все равно – чьи руки, губы, глаза и плечи! Ясно?!
Дайте что-нибудь тяжелое, я в нее швырну. Кажется, победил... Разобрала флейту и удалилась. Эй, таперы, вы что, уснули? Играйте громче!
...Идет время, месяц за месяцем. Я ем, сплю, работаю, зарабатываю, трачу, снова работаю и снова трачу, и что?..
Это все ты виновата. Ты привила мне эту дурацкую привычку задаваться пошлыми вопросами. Никакого покоя, с тех пор как явилась. Молчишь?
Кстати, куда ты подевалась? Почему не приходишь, не надоедаешь, не являешься в неурочный час, не теребишь, не занудствуешь? Скучно. Снег идет... Давно. Несколько месяцев идет снег. Это длится так же долго, как твое исчезновение. Каждый день еду в метро, расталкивая пассажиров. Куда-то все прорываюсь, стремлюсь, тупо перебирая ногами и бормоча: “Приветствую вас, слившиеся в толпы, мы с вами одной крови! Я ненавижу вас, вы меня. Только это нас и роднит”.
Нет, зря я ищу тебя в толпе. Ты в ней не бываешь...
Почему я не захотел тогда, чтобы ты меня погладила по голове? Сколько с тех пор к моей глупой башке чужих ладоней прикасалось – все не то! Мне сейчас нужно твое тепло.
Надо зайти сегодня в храм, чтобы почувствовать себя невинным, как в детстве, и расслабиться, раскрыться как майский мак. Пусть у меня не получается измениться, в церкви меня и такого примут. “Не надо, не меняйся”, – так мне песнопения пропоют. Она ведь добрая, музыка церковная, она пожалеет меня.
…Появилась! Так я и знал, что найду тебя здесь. Что-то новенькое у тебя... труба?! Да ты что?! Так ведь инфаркт получить можно! Все испортила. Нашел тебя на свою голову...
Может, объяснишь, почему ты все всегда делаешь наоборот?! Когда мне хотелось буйства, ты мурлыкала детские песенки, а теперь этот горн... Не гармонирует громогласный походный марш с утихомиривающим духовным песнопением, не слышишь? Я на все согласен, даже стать пожизненно христианином, только чтобы тебя тут не было. Я не понимаю религиозных требований, но ведь можно притвориться: чуть-чуть слащавости в голосе, походить в больницы, пораздавать милостыню, попринимать “странников”... Найти дома последнюю рубашку и кому-нибудь ее отдать... Все это “не достаточно искренне”, тебе не нравится! “Мало”? Тебе всегда всего мало! Ну и хорошо, и убирайся. Иди вон из моей церкви!
…Невозможно каждый день просыпаться под трубный звук. Почему ты поселилась в моей квартире, как у себя дома и нарушаешь порядок? До твоего появления все было на своих местах. Даже с религией я совладал. Молитвы и псалмы у меня были для того, чтоб бормотать их как заклинанья; храм, чтобы ставить свечки и бить поклоны; святые, чтобы рассортировать их по определенной “специализации” – кто от какой болезни будет лечить. Евангелие, чтобы тыкать им в лицо “неверным”, вбивая в них кувалдой прочные основания христианской морали. Священник – чтобы с его помощью устраивать дела семейные и бытовые, так, чтоб все было тихо, мирно, шито-крыто-гладко. Это соблюсти, сюда поклониться, там перекрестить – все! А тебе это не нравится. Я запоминаю все, что тебе неприятно, ты учти...
...Спой что-нибудь, а? Ну, где ты? Ну, не молчи! Опять исчезла. Меня тошнит от “правильности”, от какого-то запланированного “зубоврачебного” милосердия.
Знаешь, я на днях купил трубу и повесил ее на стену. Смешно, да? Ну, появись!
Хорошо, не приходи. Презираешь меня, да? А без тебя спокойней. Только мелодия эта дурацкая привязывается... Ля, ля-ля... ту-ту-ту... Твоя? Не помню как дальше.
Да я тебя вообще могу заменить, куплю белый тюль, из которого занавески шьют, разрежу его на куски, повешу на окна – вот и вся твоя красота!
…Лучше бы я тебя не звал. Неожиданно ночью проснулся и подсмотрел, притворившись, что сплю, как ты с факелом вошла. Трубу забрала, купленную, между прочим, на мои деньги. Вот, значит, когда ты орудуешь – ночью. Пользуешься тем, что я, сонный, не могу сопротивляться?
Тюль, которым я тебя “заменил”, вспыхнул как бензин. Мой диван и твое платье запылали разом. Но ты ведь не можешь сгореть, а диван – новый.
Спасаясь от огня, я вырвался на воздух, запыхавшийся, полуголый... А во дворе загорелась трава. “Сгорев” она почему-то осталась зеленой. Идиотское пламя, не сжигающее предметов... Но ведь я не предмет, меня-то жжет насквозь!
Всю ночь я проскитался по улицам. А утром зашел в кинотеатр отвлечься. Кто-то там женился по сценарию – на экране появилось платье, похожее на твое, и от фаты загорелся экран. Кресло, на котором я сидел, тоже запылало. Мне сзади: “Не вертитесь, молодой человек”. Как же, “не вертитесь”! Без меня почему-то ничего не горит. Когда я выходил из зала, заметил, что экран и кресло погасли.
Потом зашел в какую-то забегаловку пива попить. Взял стакан – кипяток. Руку отдернул, стакан – вдребезги. Выходя из пивной, удостоверился: все сидят, пьют из ХОЛОДНЫХ стаканов. Я зло пнул дверь ногой: ладно, приходи! (Как можно, чтоб все горело?!) Ну, не бойся. Я буду мирным.
…Явилась. Вся в каких-то бантиках! Комнату мою обвешала гирляндами, конфетами, набросала цветков. Сижу как дурак – с фиалками на голове.
Теперь, когда хожу по улицам, замечаю дурацкие улыбки, и все потому, что ты стала меня всюду сопровождать. Кажется, ты становишься заметна не только мне, я подпустил тебя к себе слишком близко...
Что их смешит?.. А ну-ка, покажись. Конечно! Что ты надела? Шляпа, мантия... Это старомодно, такое давно не носят.
Немедленно переоденься. Мантия – кошмар! Перья хотя бы спрячь.
Пока я ходил с тобой рядом всего один раз встретил взгляд без насмешки: один парень долго смотрел куда-то за мою голову как зачарованный.
Чего его так привлекло? Понравилась ты ему, наверное. Вот к нему и иди, его преследуй.
Перестань меня сзади обнимать. Щекотно. Ну!.. Люди же кругом. Они не поймут, почему я стою-разговариваю и дергаюсь. Обидно, честное слово. Решат, что у меня нервное заболевание (до этого, кстати, недалеко). Ну, отойди. Пожалуйста!
Еще одно новшество – изобретательница! – приноровилась пришивать рюшки к моему деловому костюму. Комедия – я на работе при галстуке, в тройке, в лакированных ботинках, одет с иголочки, а на рукавах эти кружева дурацкие. В первый раз, придя на службу, обнаружив их, я стал отрывать манжеты прямо у кабинета директора. Тот вышел, высоко поднял бровь, а я поспешил спрятать руки за спину. Когда он уставился на мою грудь, я опустил глаза и обмер: на ней красовалось широкое кружевное жабо. (Замечательно! Что будет следующим? – пижама сверху брюк?!..)
Как-то утром в сумерках рассвета я разглядел, как ты сидишь и старательно пришиваешь эти манжеты.
Я начал вещи прятать, но не тут-то было. Для тебя ведь нет замков!
…Послушай, давай поговорим серьезно.
Я – взрослый, уважаемый человек. Ты пойми, у нас это не принято. Я не должен показывать, что ты где-то там у меня за спиной витаешь. Кружева... что удумала! Еще бы бантик к уху приторочила!
Дурака из меня делаешь? Так ведь работу не долго потерять. Где-нибудь тайно можно все эти бантики...
даже фиалки. Только не на людях, прошу тебя. К внутренней стороне пиджака, пожалуйста, лепи манжеты, если уж тебе неймется и так сильно хочется что-нибудь пришить.
...Никакого эффекта своими внушениями я не достиг. Пришлось заворачивать манжеты в рукава. Отрывать их смысла не было (все равно ты бы обратно пришила какими-нибудь не рвущимися нитками).
С жабо дело обстояло сложнее, я его запихивал под застегнутую доверху рубашку, а оно на горло давило и душило. Из зеркала на меня смотрел какой-то шут гороховый с бугром на груди.
…Ох, мамочка! Даже не верится, что жил когда-то спокойно, был уверен в себе... Теперь заикаюсь, краснею, слова подбираю с трудом. Катастрофа!
– Я не хочу любить, отстань ты от меня. Я жить хочу! – эту фразу я уже устал повторять.
Чтоб избавиться от видения, стал водить к себе женщин, меняя их с виртуозностью жонглера. В этом деле самое главное и трудноосуществимое – никогда их больше потом не видеть. Пришлось сменить режим, просыпаться ни свет, ни заря, чтоб выдворять посетительницу, не видя ее лица. Думал, нет лучше лекарства от тебя...
Я лежал, развлекался, а ты сидела себе в углу, отвернувшись, и читала книжку – завернувшись в плед и заняв мое кресло. Мне опостылел этот внеурочный шелест страниц в самые интимные моменты, я вырвал у тебя книгу, взглянул на обложку... Философия, богословие – тоска!
По мере того как в квартире скапливались мои пустые бутылки, множился твой книжный хлам. Я спрашивал, не нужна ли кому макулатура, но сейчас с этим – проблема.
Однажды ты схватилась за живот рукой, сквозь которую проступила кровь. Зрелище было жуткое. Но как раз вовремя подоспел летний отпуск, и, греясь на солнышке, я позабыл кровавое видение. Однако когда я вернулся, загоревшего и поправившегося, меня ждал дома сюрприз – труп, и, что самое невероятное, разрезанный на две части. Я занервничал (не оттого, что тебя пожалел, просто испугался: вдруг в убийстве обвинят, посадят). Стал метаться: куда деть тело – спрятать под кровать, выбросить в окно, зарыть ночью во дворе?..
Но пока я метался, верхняя часть твоего тела исчезла. На ковре остались только безжизненные, почти кукольные ноги в белой юбке и туфлях с бантами. Ничего не соображая, я стал запихивать их в шкаф и закидывать тряпками...
А на утро встал обновленный, отдохнувший, посвежевший, приготовил себе замечательный завтрак, комнату убрал, открыл окно, выветривая вечерние страхи... Я ел, посмеиваясь над “галлюцинациями”, жевал котлету и подавился, увидев, что ты сидишь, как ни в чем не бывало, в кресле, что-то напеваешь и шелестишь страницами.
Я откашлялся, залез в шкаф, достал кукольные ноги и свирепо швырнул их в окно: “Надувательство!” Сел и продолжил завтракать.
Ты же встала, отложила свою книгу, вынула из моей руки вилку, свернула скатерть с посудой и невозмутимо отправила ее вслед за кукольными ногами. Потом, вытерев мои руки салфеткой, вложила в них книжку, сама взяла другую и так же безмятежно углубилась в чтение.
“Ах, так? Так, да?! Ну, держись!”, – я бросился к стопкам книг, которыми успело зарасти и без того не просторное мое жилище, и с ожесточением стал наваливать их на кровать. А дальше было вот что: сев в позу лотоса, я погрузился в чтение, надолго – на месяцы.
Я забывал есть, перестал причесываться и мыться. Мне говорили, что я “пропадаю”: посередине разговора могу унестись мысленно в неизвестном направлении и продолжать глядеть на собеседника ничего не выражающим взором.
Но когда вдруг неизвестно почему – видимо, из вечного своего самодурства – ты стала у меня отнимать свои книги, я взбесился:
– Нет уж! Не отдам. Пусть я хожу в мятом и рваном, пусть перестал обращать внимание не только на женщин, но на все, к чему прикасаюсь; пусть чуть не потерял престижную работу, два раза едва не оказался под колесами машины, зато сообразил, что в философских книгах – секрет моего освобождения. В них, хоть и очень заумно, все – о тебе. И знаешь, что я придумал?
Я тебя “пойму”! Одолею логикой, разложу по полочкам, раздроблю мыслью. Хватит играть в загадочность, прочь дымчатые вуали! – произнеся эту речь, я ушел на улицу, а, вернувшись, застал тебя за уборкой квартиры.
– Что это ты? С чего вдруг решила заняться домашним хозяйством?
Выглядело это нелепо: подвернув рукава бального платья, подогнув одну из легких юбок, словно фартук, ты своеобразно “наводила чистоту”, отправляя книги в окно. Потом, вычистив комнату до блеска, накрыла на стол и пригласила меня к обеду.
– Разве сегодня праздник? – спросил я, но вместо ответа получил зеркало, бритву и теплую воду.
– Да!.. Я столько тебя изучал... и, видимо, совершенно напрасно. Нет, я не знаю, что ты выкинешь в следующее мгновение!
Следующая минута была, как и положено ей было быть, поразительной: ты начала обнимать и целовать... вещи (вот для чего, должно быть, предварительно их помыла), прижималась щекой к столу и табуреткам, целовала тапочки, гладила руками ковер...
– Сумасшедший дом!
Тапочки стали последней каплей, я рассвирепел и перевернул сервированный стол.
– Что же это делается, а?! Ведь ты сама дала мне читать все эти книжки. Помилуй. Ну что стряслось? По-че-му?!
Я швырнул в тебя нож, разгромил все, что попалось под руку, и ушел, хлопнув дверью. Конечно, вернулся, не на улице же жить. …На столе лежала разрезанная пополам, окровавленная кукла с тряпкой в руках, с раскиданными руками и распахнутыми глазами, на этот раз – верхняя часть туловища...
Я эту куклу выбросил. А ты... ну, разумеется, ты ожила и запела!
– Давно что-то я не слыхал твоего ангельского голоса! Эврика: “Я тебя не-дос-то-ин!” Смотри: дотрагиваюсь до платья и пачкаю его. Я же говорил, что мне надо держаться от тебя подальше...
Когда же ты исчезнешь? Слышишь, я не боюсь больше этого ужасного имени, я могу тысячу раз повторить: люблю-люблю-люблю-люблю-люблю! Всюду буду писать – на бумаге, на стенах, на потолке…
Не помогает? Не уходишь?! Тогда так: не люблю-не люблю-не люблю-не люблю! Тоже не реагируешь? Тогда вот как: ты мне НЕ НУЖНА.
Да разве только мне? Никому! Послушай, думаешь, я один такой жестокий, тебя прогоняю, а с другими тебе повезет? Как же! За последние месяцы я насмотрелся на то, как люди прятали стыдливо твои манжетики, как трубы со стен снимали, краснея, когда кто-нибудь к ним входил.
…Вдруг я почувствовал силу, которая стала обращать мои слова в гвозди: “Я прибью тебя к стене, и все дела. И ты никогда больше не будешь никого преследовать. Договорились?”
“Не нужна!” Громче, еще громче: “Никому не нужна!” – прекрасно, одна рука готова. Я тебе покажу, как не давать мирным обывателям спокойно проводить их краткое земное существование. “Все что угодно, только не ты...” – вторая рука прибилась хуже. Что бы еще такое придумать?..
– Все этим занимаются, слышишь?! Все только и делают всю жизнь, что убивают тебя в себе! Не участвуют в этом азартном процессе безумцы, так называемые “избранные”, которые не в счет. Тебя ведь ни к чему нельзя применить. Из тебя нельзя извлечь никакой выгоды. Убирайся, слышишь! Не из комнаты, не с работы, не из жизни, не из церкви – вообще! Иди вон с моей планеты!
А... больно? Так тебе и надо. Мне тоже больно... любить. Виси, виси. А я спать пойду.
Думал, хоть во сне от тебя отвяжусь. Но начали мучить кошмары. Приснилось, что ты вырвала кусок из стены по форме своего тела – крестом – и повисла над полом.
– Зачем ты ломаешь стену, знаешь, сколько сейчас стоит ремонт?
В ответ – какие-то потусторонние голоса: “Савл, Савл, что ты гонишь Меня?”...
– Какой Савл? С ума я сойду, этим кончится.
На кресте вместо тебя вдруг появился какой-то мужчина с измученным лицом... Потом ты опять...
А когда я проснулся, ты стояла в углу, живая и невредимая, что, впрочем, уже стало привычным.
– Не надо подходить так близко. Зачем ты в меня влезла? Руки не мои – манжеты? Твои это руки! Перестаньте, зачем вы меня прибиваете, что за шутки? Я так и знал, что этим кончится, догадывался, предчувствовал! Не даром прятался, не даром убегал. Я же никому жизнь не портил, как вы со своими видениями. Бедные мои ноги, были такие хорошие, я ими ходил... Откуда взялись в моей квартире такие громадные гвозди? Вы их с собой принесли?
Но кто “вы”, если нет никого? Это она меня прибила, ее рук дело.
– Не стой там, сними меня. Манишь?.. Куда же я пойду, когда ты меня прибила.
Кошмар – то надо было сидеть на месте, когда я был свободен, а теперь идти, когда весь в гвоздях!..
– Ну, ладно, все. Сдаюсь, слышишь? С тобой ведь бесполезно бороться. Чего ты хочешь? Чтоб я тоже стал сумасшедшим?! Идти в трубы трубить, глупые бантики пришивать?! Да, пожалуйста, мне все равно! Какая разница мертвому – висеть, идти или банты вязать?
Бедные гвозди, как покорежились об мои ноги...
Стой там. Я сам к тебе подойду.
...Начал подходить и как будто вступил в тропическую полосу, от шагов погрузившись в тепло.
– Зачем я так долго сопротивлялся? Мучался... Дурак... Ведь не больно, совсем, ни капельки...
* * *
Он шел по дороге в Дамаск и был остановлен: “Савл, Савл, что ты гонишь Меня?” “Кто Ты”... “Я Иисус, которого ты гонишь”. “Трудно тебе идти против рожна”, – это ты мне прочитала из Евангелия. А потом открыла окно…
Я прожил в своей квартире больше десяти лет, но никогда не видел этой белой лестницы, которая была реальной, начиналась у самого подоконника и уходила куда-то в небеса. Я смог прикоснуться ладонью к белому мрамору, охлажденному ночным ветром. Когда ты поднялась на несколько ступеней, то оглянулась и поманила меня.
– Куда я пойду. Сейчас ночь. Какие ночью могут быть прогулки?
По моему лицу скользнул белый шелк. Это ветер теребил твою длинную накидку, похожую на фату.
– Может, ты хочешь, чтоб я ее нес? Разве мы на свадьбе?
И все-таки я нагнулся, чтоб поднять край “фаты”, который тут же выскользнул из рук. Оглянувшись, я с удивлением увидел далеко внизу горящее окно собственного дома… Вроде всего на один шаг поднялся... Когда я снова посмотрел на тебя, ты была не одна. Красивый мужчина, одетый в белоснежный фрак, держал тебя под руку.
С порывом ветра прилетел вальс, ты сделала реверанс и пригласила своего спутника на танец. А я замер, очарованный тем, как вы кружились, перелетая через ступени. Я не представлял себе, что можно танцевать вальс на лестнице (если это и возможно, то должно быть очень трудно, а ваши движение были легки, как дыхание).
Под музыку, как на балу или на брачной церемонии, вы взялись за руки и стали подниматься по лестнице.
– Я не хочу и не умею любить. И по воздуху ходить не желаю, – с этими словами я поднимался, не чувствуя тяжести тела, но не мог догнать стремительную пару. Мне это удалось лишь тогда, когда вы остановились.
По лестнице спускались люди в сером рваном тряпье, они не давали вам пройти. Лица у них были худые, тощие руки тянулись за подаянием.
В твоих руках раскрылся белоснежный веер из страусовых перьев. Повинуясь волшебному движению, веером расположились на лестнице столы, богато и празднично накрытые, а на стульях возле них появились роскошные бальные наряды. Нищие переоделись из серых обносков в белые платья. Торжественные звуки вальса сменились разудалым пением цыган, гости расселись, пир начался.
Я тоже присел за столик, хотя на мне оставались мои любимые джинсы, свитер и кроссовки. Но переодеваться в костюм, фасон которого был в моде разве что в прошлом веке, я не собирался.
Когда ты станцевала “цыганочку” раздался гром аплодисментов, но главным событием праздника стала игра “Выполнение желаний”. Каждый из твоих гостей имел возможность подойти к тебе с просьбой и получить все, что ему хотелось. Заветные желания и мечты исполнялись мгновенно. Но мечты были вполне реальные, поэтому через несколько минут лестница была уже зава-лена дорогими вещами.
Лилась и лилась нескончаемая река удовольствий… Лилось на столах шампанское...
Я опьянел и подобрел:
– Смотри-ка... оказывается, ты можешь, когда захочешь, делать людям приятное. Среди твоих безумных поступков попадаются и неглупые.
Пока я переживал внезапный “приступ доброты”, праздник перешел ту черту, за которой он мог превратиться в скандал. Пьяные голоса, перекрикивая друг друга, бранили тебя, требуя новых подарков. Руки гостей уже не тянулись за подаянием, они сорвали с твоих плеч дорогую накидку и начали раздирать ее на части.
На лестнице валялись обноски, сброшенные нищими. Ты и твой спутник переоделись в них и в рваном тряпье стали танцевать вальс. Ты положила в котомку несколько бутылок вина, фрукты и приготовленные для них ножи, и стала увлекать своего спутника наверх.
В тот же миг я почувствовал, что рот набит какой-то слипшейся горькой кашей. Желая ее запить, я отхлебнул вина, но оно оказалось кислым. Пирог, который только что таял на языке, стал черствым, а куски разорванной, расшитой золотом накидки, превратились в дырявые тряпки.
– Ну, ни в чем не можешь быть последовательной. Зачем портить людям праздник? Сделала доброе дело, так нет, надо все испортить!..
Вы поднялись так высоко, что я еле различил два силуэта, но узнал твой манящий жест.
– Отстань, я не могу идти.
У меня скрутило желудок от кислоты и горечи, которые я успел проглотить.
– Я люблю праздники, удовольствия. Разве этого недостаточно? Куда еще надо подниматься?
Не желая уходить ни с чем, я стал хвататься за все, что попадалось под руку, бросаясь от одной вещи к другой. Но смог ухватить только большой кожаный чемодан, дорогую шубу и шкатулку с бриллиантами.
Однако в следующее мгновение я уже бежал наверх по ступеням, бросив все и осуждая самого себя:
– Зачем я это делаю? Какая непрактичность. Неужели я стал таким же сумасшедшим, как ты?!
Что-то непривычно удобное облегало ступни. Посмотрев вниз, я обнаружил на своих ногах лакированные белые ботинки и проговорил с иронией:
– Спасибо за подарок! – я был просто уверен в том, что это – очередная издевка. Ведь все, что находилось выше ступней, теперь стало выглядеть чудовищно нелепо.
Мне захотелось скинуть с ног “эту гадость”, и я уже нагнулся, чтобы это сделать, как вдруг мое внимание привлекли странные звуки. Кто-то рыдал. Я увидел несколько человек, спускавшихся нам навстречу. Все лица были заплаканы. Тонким кружевным платком ты вытерла каждому слезы и превратилась в клоуна в шутовском наряде, раскрашенном в красную шашечку. Нарочито нелепо двигаясь и жонглируя апельсинами, ты специально по одному роняла их, кувыркалась, делала потешное подобие сальто.
Твои заплаканные “зрители” рассмеялись. Через мгновение они хохотали уже в голос, с какими-то взвизгивания-ми и похрюкиваниями. Я заразился общей атмосферой и захихикал. К общему хору присоединился твой тоненький смех, заливистый и звонкий, как колокольчик. Когда в звучной смеховой симфонии появились режущие слух визгливо-истерические звуки, “колокольчик” стих.
Ты раскрыла черный веер... Все, что на тебе раньше было белым, стало траурным, без единого “светлого пятна”.
– Как тебе к лицу черный цвет!
И тут я посмотрел вниз и вздрогнул: веером на лестнице теперь стояли гробы. Черная красавица, переходя от одного гроба к другому, ты целовала руки мертвых. Куда меньше, чем твой наряд, мне понравился траурный марш, который так подействовал на психику, что я истошно завопил:
– Ты что? Зачем на балу – гробы? Не мешай людям веселиться! Я хочу смеяться, я жизнь люблю! Не могу я любить страдание!
Тогда ты повесила мне на шею траурный венок, так что я стал похож на коня в оглобле, молча взяла своего спутника под руку и увела е г о наверх.
– Почему я – не такой как все? Ведь они все правильно делают: чтобы не бояться смерти надо о ней забыть!
Намереваясь поддержать атмосферу бездумности, я хотел отправиться вниз с веселой компанией, но смех застрял в горле, а гробовое видение потянуло к себе, как магнит.
– Что это за любовь такая?! – воскликнул я с досадой и почему-то бросился вниз и стал трясти за плечи одного из весельчаков, чтоб привести его в чувства. Из полуоткрытого рта вырывался звук, похожий на кудахтанье.
Мои действия и я сам вызвали бурную реакцию: новый взрыв глупого смеха. Один из хохотавших тыкал пальцем в мои лакированные ботинки, рядом с которыми действительно нелепо смотрелись джинсы и еще нелепее траурный венок.
– Почему ты меня бросила, зачем сделала посмешищем? – кричал я сквозь слезы, взбегая по ступеням, – я, видите ли, должен рыдать, когда все остальные смеются.
После траурного марша без всякого музыкального перехода и объявления начался следующий танец: менуэт. Танцуя, на ходу ты черным кружевным платком вытерла мне глаза. Повинуясь движению черного веера, лестница внизу превратилась в гладкую горку, а гробы покатились по ней, догоняя спускавшихся и наезжая на них.
– Оставь ты людей в покое! Ну, какая это любовь?! Их ведь надо пожалеть!
– Ты со мной будешь спорить о том, что такое любовь? – вдруг, словно музыка прозвучало у меня в ушах. Мне даже показалось, что кто-то включил радио, и я услышал песню со словами “что тако-о-е лю-бо-о-о-вь”...
– Конечно, буду.
– Со мной?!
– Ну, хорошо, – сказал я, уступая, – тогда скажи: почему они все делают тебе наперекор?
Ты не ответила, но ко мне повернулся твой спутник:
– Разве ты не видишь – они идут в обратную сторону.
– Зачем?
На этот вопрос ответа не последовало. Вы поднимались молча. А я шел следом, с удивлением разглядывая элегантные белые брюки, появившиеся на моих ногах и прикрытые черным свитером.
На верхних ступенях показались четверо, одетые в какие-то странные серые короткие юбочки и в пиджачки с рукавами до локтей. Они топтались на одном месте: с трудом взбирались на одну ступень, а потом спускались с нее же. Вид у них был усталый, наверное, уже не раз и не два эти четверо совершили свое бессмысленное “восхождение”.
Ты стала танцевать польку в короткой плиссированной юбке и кофте с кружевными рукавами-фонариками, и я смутился, хотя уже успел привыкнуть к переодеваниям и странностям на твоем фантасмагорическом балу. Если честно, мне понравилось, как ты по-детски вертелась и прыгала, но кругом были чужие люди, и я зашептал нервно и зло:
– Что ты себе позволяешь, где твоя величественность? Подумай о своей репутации.
В твоих руках сложился и раскрылся маленький пластмассовый веер и так же, как до этого столы и гробы, неизвестно откуда на ступенях появились детские кроватки. “Дети”, расталкивая друг друга, побежали их занимать и попытались завернуться в крошечные одеяльца.
А ты запела им колыбельную (так прекрасно пела когда-то моя мать) и стала кружиться вместе со своим партнером, проходя в арку из двух сомкнутых рук.
Под успокаивающую мелодию колыбельной я подремывал, сидя на лестнице, и бормотал в полусне:
– Мне ты, конечно, поспать не дашь? Я у тебя на отдельном счету, “осчастливлен особым расположением”, – никакого сарказма в моих словах не было, я слишком ус-тал взбираться неизвестно куда и зачем, чтобы продолжать иронизировать, – почему я обязан стеречь сон незнакомых мне людей, вместо того, чтобы отдохнуть самому?..
Великовозрастные дети безмятежно посапывали во сне, смешно чмокая губами. Но скоро их сон стал опасно-глубоким. Из дремы, в которую я провалился, меня вызволила внезапно ворвавшаяся в подсознание тишина.
Тут же я услышал боевой марш. Ты заиграла на трубе, а мне велела бить в барабан, хотя я никогда не владел ни одним музыкальным инструментом. Когда “мертвые” повскакали, я невольно разжал пальцы и уронил барабанные палочки: на нас смотрели старики и старухи, морщинистые и согбенные.
Четверо стариков поплелись вниз, спасаясь от звуков. А я, все больше чувствуя усталость от бессонного восхождения по лестнице, решил прилечь в пустую детскую кроватку, но ты испуганно стала трясти меня за плечи.
– Оставь. Мне тоже нужно выспаться, – я сделал шаг вниз, чтоб догнать старичков с маленькими одеяльцами в руках, но чем ниже спускался, тем больше уставал. – Все у тебя не как у людей... Что за лестница?! Вниз должно быть идти легче, чем наверх.
Но все-таки я повернул. Зачем? Сам себя не понимая, я снова поднимался по лестнице, и движения мои становились изысканно-элегантными. После того, как я обнаружил на себе белый пиджак, они стали почти такими же легкими, как у тебя.
На одной из ступеней ты задержалась, и вдруг повернулась ко мне и протянула какие-то рисунки. Я посмотрел вопросительно...
– Это – мои любимые люди.
Я нехотя просмотрел все:
– Да я знаю этих людей...
Я действительно их знал, каждого, хотя стопка рисунков была довольно толстая. На них были изображены всемирно известные музыканты, поэты, писатели, великие артисты и художники, духовные и общественные деятели разных времен. На каждом рисунке была и ты: кого-то нежно обнимала за плечи, кого-то держала под руку, кому-то протягивала для поцелуя изящную руку. На последнем портрете я узнал человека, который сейчас был твоим спутником и партнером. Своего лица я там, конечно, не нашел...
...Снова нам навстречу шли люди в сером. Я пригляделся: это были живые манекены с резиновыми масками вместо лиц и рубленными, неестественно резкими, движениями.
Троих из них ты остановила, окликнув по имени, показала мне три портрета, на которых были не известные мне, но очень милые и жизнерадостные молодые люди.
– Смотри внимательно. Это – они, – ты кивнула на три застывшие силуэта.
– Не может быть... совсем не похожи.
Забрав у меня рисунки, ты раздала их “манекенам”, каждому из них приветливо улыбаясь. Они всмотрелись, ощупали свои нос, губы и глаза, и их резиновые лица исказились изумлением и подобием улыбок. Один попытался отодрать от лица резину, но сморщился от боли.
Пока трое манекенов разглядывали самих себя, ты успела сделать и раздать им эскизы новых портретов. Сопоставление двух собственных изображений их настолько напугало, что они порвали рисунки в клочки и помчались вниз.
...Теперь на нас шла нескончаемая серая толпа. И я не удержался, чтобы спросить тебя:
– Кто эти люди?
– Не знаю...
– Как, разве ты можешь что-нибудь “не знать”?!
– Я не знаю этих людей... Не помню их лиц, имен.
Я не помню!
По лестнице стекал серый поток... Запомнить тех, из кого он состоял, было действительно невозможно.
– Мы стремимся вверх, они вниз. Нам надо тратить силы на восхождение, но не меньше сил и они тратят – на борьбу с тобой. Мы умрем, и они… Зачем же идти вниз, какой смысл? – говорил я, хотя на самом деле больше всего на свете хотел бы стать таким, как эти манекены и таким, каким был сам до встречи с тобой.
Внешне своих тайных желаний я ничем не выдал, но ты вдруг резко обернулась:
– Хочешь спуститься?..
Вместо ответа я взглянул туда, куда шла толпа: ступени круто уходили в темноту – в пропасть. У меня в голове промелькнула шальная мысль:
“А что если не штурмовать “вершину”? Что если сесть на корточки и съехать прямо в небытие, чтоб никогда не вспомнить твоего лица?..” У меня перехватило дыхание, то ли от глубины пропасти, то ли от пронзительности мысли:
“…Можно. Конечно, можно съехать вниз, как те гробы, и забыть о тебе... Но если… я забуду твое лицо, кто вспомнит мое?! Как уйду я из массы, что течет сверху и ползет по мне – полупрозрачная, серая, прилипающая жижа? Она не замечает меня – равнодушная, бессмысленная толпа, устремленная вниз, борющаяся во всю силу за право поскорей превратиться в песок под ногами следующих безымянных... В глубине пропасти я наверняка смогу освободиться от тебя. Только... есть ли что-нибудь на свете страшнее этого “освобождения”?!
Кем я был раньше? Обыкновенным человеком. Да я и сейчас – обыкновенный. Это ты пришла, заставила собою заболеть. Ты! Вот все, что отличает меня от серого липкого потока. Пока, во всяком случае, все...”
Я отпрянул от края мраморной ступени. Твои глаза сквозь прозрачную вуаль внимательно смотрели на меня и изучали, а рука в кружевной перчатке рисовала портрет – мой портрет. Пока только набросок...
…Лестница сузилась, как будто превратилась в вершину горы, и стала настолько узкой, что разойтись с теми, кто спускался, стало невозможно. Шедшие сверху пытались столкнуть нас, а мы – протиснуться сквозь их ряды.
Разозлившись на то, что ты мешала им спускаться, они вытащили пистолеты и стали стрелять. Но ты раскрыла веер, пули полетели обратно и “серые” стали падать от собственных выстрелов. Но вместо падающих тел без всякого твоего повеления стали появляться на ступенях мраморные надгробья с одинаковыми изображениями людей с резиновыми лицами.
– Гробы, надгробья!.. Может, придумаешь что-нибудь поновей? – злобствовал я, хотя прекрасно видел, что на этот раз ты не делала никаких жестов.
“Серые” падали во множестве, но такое же их множество все еще кишело на лестнице. Выстрелы не умолкали. В давке кто-то сорвал с твоего плеча котомку и, остановившись через несколько ступеней, вытряс ее содержимое: на ступени со звоном посыпались бутылки и фруктовые ножи.
Серые манекены расхватали их, и стали протыкать себе животы. Эти зверские действия почему-то не причинили им ни малейшего вреда, осколки бутылок и ножи входили в тела как в хлеб. Но, протыкая самих себя, “серые” убивали тебя: ты схватилась за руку, потом за живот и за сердце. На белом платье проступили красные пятна. Кровь впитывалась в шелк, круги быстро расширялись...
Ты пошатнулась и упала, а манекены подставили гроб и быстро запихнули в него твои многослойные воздушные юбки.
Встав вокруг “тела”, держа в руках вместо свечей, как это положено в таких случаях, окровавленные фруктовые ножи, они заговорили металлическими голосами. Из немигающих, неподвижных глаз потекли глицериновые слезы.
– Какие пиршества она нам закатывала...
– Как хорошо танцевала...
– Как замечательно смеялась...
– Как мы любили ее...
Выслушав эти фразы без интонаций, ты открыла глаза, разомкнула скрещенные на груди руки, одну подложила для удобства себе под голову и стала смотреть на тех, которые тебя “убили”, долгим изучающим взором.
Я наклонился ко гробу:
– Зачем они лгут? Разве они умеют любить?
– А они не лгут. Я им действительно нужна – теперь. Они меня обожают, мертвую, – с этими словами ты заговорщически подмигнула мне: “Смотри!”
Вокруг гроба собралась большая толпа, народ сверху и снизу прибывал. В одинаковых физиономиях невозможно было узнать всех, кто спускался за время нашего пути, но то фигура старика, то детские платьица, то десяток разноцветных пиджаков, надетых один поверх другого, выдавали их...
Сквозь серую толпу протиснулся твой спутник:
– Вставай, по-моему, они тебя не замечают...
Ты сделала повелительный жест веером, и толпа превратилась в стаю серых облезлых кошек.
– Брысь! – вырвалось у меня почему-то, и кошки, испугавшись, пулей слетели вниз.
Когда они исчезли в пропасти, твой партнер помог тебе выбраться из ящика и, чуть склонив голову, снова пригласил танцевать. Ты с отвращением пнула опустевший гроб мыском белоснежной туфли, и он покатился по ступеням, скрываясь в пропасти, гулко громыхая и переворачиваясь, а вы закружились в вальсе.
Когда он закончился, снизу снова появились “серые” и, воспользовавшись тем, что вы остановились, стали целиться в твоего партнера. В этот момент в руках у тебя появился щит. На тебе засверкали кольчуга и шлем. В следующий миг град пуль застучал о железную поверхность щита.
Откуда-то донеслась тоскливая, щемящая мелодия, и скорбные тихие скрипичные звуки переросли в строгие и мощные – органные.
Твой спутник обернулся, и хотя о н улыбался тебе, лицо е г о показалось мне изможденным: тени под глазами, резко обозначенные морщины возле рта...
И тут ты убрала щит, хотя “серые” продолжали стрелять.
– Что ты делаешь?! Е г о же могут убить. Нет, это не любовь, это – безумие!
Ты подтолкнула своего партнера вперед, тонкие руки на несколько мгновений остались вытянутыми: они то ли направляли е г о, то ли провожали, то ли благословляли...
Как только о н стал подниматься не защищенный щитом, раздался громкий выстрел, и музыка оборвалась...
Я увидел нож, торчащий в спине. Раненый стал падать, оборачиваясь к нам. Я хорошо запомнил лицо того, кто с тобой танцевал, но к нам обернулся другой человек.
Он упал на лестницу, а музыка возникла с новой силой.
Тогда “мертвый” встал.
Послышался второй выстрел – я снова увидел спину в белом фраке, на которой было несколько рваных пулевых ранений. Человек посмотрел вниз через плечо и стал оседать – лицо было другое.
И второй убитый тоже поднялся.
Грохнул третий выстрел – вокруг вставшего запылал костер. Это были разные люди, те самые, “твои любимые”, которые точно сошли с карандашных портретов. Это они падали и вставали один за другим.
Наконец крещендо в музыке достигло кульминации, и с последним выстрелом звуки органа оборвались…
Последний обернувшийся оказался твоим спутником. У н е г о был рассечен затылок, по лицу текла кровь. О н упал и больше не поднимался...
Наблюдая эту мрачно-торжественную картину, я словно примерз к ступеням, не смея и не имея сил шевельнуться. Меня никто не трогал: моя персона “серых” не интересовала…
…А ты сидела на лестнице и плакала. Звучал вальс, но тебе не с кем было больше танцевать. Я тебя пригласить не решался. На бездвижном теле, которое ты держала на коленях, фрак из белого превратился в красный. И твое платье, пропитавшись кровью, стало пурпурным.
Когда ты встала, в руках у тебя я увидел...
– Пистолет? Зачем? Ведь это не в твоем стиле, я знаю, что ты никогда не признавала оружия! – еле выговорил я от страха. – Где он был раньше, твой дамский пистолетик, когда надо было защищать живых людей? “Любимые, любимые”, слова одни, пустые слова!
Мои слова оборвал выстрел, громкий как взрыв, и я упал, закрывая голову руками. Мимо меня полетел сноп огня, казалось, что стреляли из десяти пулеметов. Я посмотрел из-под руки вниз и не поверил глазам... Казалось, что виденное мной сотни раз за время жизни на земле, было заснято на пленку, а теперь прокручивается в обратном направлении.
Прозвучал один выстрел из твоего пистолета – надгробия над могилами “серых” раскололись надвое и на белую ступень выскочили гробы, обшитые в разноцветный ситец с рюшками.
Второй – от гробов отлетели крышки.
Третий выстрел – умершие вздрогнули, встали, и украшавшие их могилы цветы сложили в букеты и подарили друг другу.
Все это происходило рывками, словно киномеханик ритмично крутил в обратную сторону ручку киноаппарата. Ты расстреляла все могилы внизу, но продолжала сжимать рукоять единственного пистолета, вызвавшего такой невероятный эффект.
Тело твоего спутника исчезло, вместо него появился деревянный крест и могильный холм, в который ты сделала последний выстрел, после чего, наконец, отбросила на ступени дымящийся пистолет.
...Вы снова были вдвоем и кружились в танце. На плечи твоего партнера, который легко вел тебя по ступеням наверх, был наброшен такой же красный, как твое платье, плащ. Вы стали похожи.
– Я понял, что ожидает меня, если я перестану убивать тебя в себе… Убьют меня. Скорее всего, так и будет... Я так много о тебе говорил там, на земле, а ведь все давно уже сказано – множеством людей, шепотом и в голос, в стихах и в прозе, толстыми научными трактатами и громадными живописными полотнами. Другие все сказали за меня, оставив мне одну возможность – стать тобой...
На этом мои размышления прервались, потому что я увидел, что ты будто раздвоилась... Дама и ее спутник, одетые во все красное, уходили наверх; и точно такая же дама, облаченная в белое, в одиночестве неспешно поднималась снизу с пистолетом в руке.
Когда белая дама подняла вуаль, я увидел не лицо, а зеленый безглазый череп. Это была не ты, а какой-то монстр, ходячий скелет. Гнилые зубы содрали с кисти перчатку, костлявый палец лег на курок. Скелет прицелился, его мишенью стала твоя спина, открытая глубоким вырезом на платье. И тут я испугался, что это страшилище может тебя убить по-настоящему, испугался, как за самого любимого человека...
Костлявая рука, раскрыв веер, повторила твой жест, и я все понял:
– Вот кто бросал гробы на лестницу так легко, точно это – карты, а мы, непременное содержимое этих ящиков, – обреченные заложники шулерской игры без правил.
Задыхаясь от ненависти к этому пугалу, я поднял твой маленький остывающий пистолет, и стал крутить его в руке. Я никогда в жизни не стрелял – даже в тире. Но, пытаясь не думать об этом, прицелился глазами в желто-зеленое лицо черепа, нелепо прикрытое шляпой, и палец нажал на курок сам. Раздался грохот – и черная дама разлетелась на множество гробов, которые превратились в один громадный расшитый черным бархатом ящик.
После двух выстрелов в него вонзились сотни гвоздей.
Три выстрела подряд – и разбросанные точно скорлупки орехов, осколки надгробий, соединились в одну мраморную плиту. На ней появилось изображение убитой зеленой страшилищи, которое превратилось в перекрещенные череп и кости, какие бывают на предупреждающих щитах.
...Представилось мне все это или я действительно чудесным образом попал в цель несколько раз подряд? Не могу сказать – пространство вокруг заволокло дымом, стало невозможно толком что-либо разглядеть.
…А когда дым рассеялся, лестница была пуста. Птицы щебетали, встречая рассвет. И под звуки вальса ты спустилась мне навстречу в белом бальном одеянии, с красным шелковым шарфом в руках.
Только теперь ты подняла вуаль, в первый раз не скрывая от меня свое необыкновенно красивое лицо, улыбнулась и сделала свой – то ли манящий, то ли приглашающий – жест.
– Неужели на вальс любви ты приглашаешь меня, не умеющего любить?!.. – с этими словами, задыхаясь от волнения, я потянулся к белой руке... и… чуть не выпал из окна... Хорошо, что вовремя успел схватиться за подоконник, на котором сидел.
…В комнате орал телевизор, из динамика доносился какой-то вальс, кажется, Штрауса. Я выключил телевизор, провел рукой по лбу, отгоняя безумные видения. Слез с подоконника, лег на диван... и сразу вскочил как ошпаренный. На мне были сверкающие белизной – костюм, ботинки, рубашка и бабочка... Валяясь на диване, столь шикарный наряд можно было помять!
Я заглянул в календарь и убедился в том, что впереди меня ждал обычный будний день. Однако в костюме, в который я был одет, отправляться впору было только на бал. И вместо того, чтобы идти на работу, я начал по-праздничному долго бриться и причесываться.
– Куда ты собираешься, – мысленно спрашивал я у себя, – ведь ее нет на самом деле, она – абстрактный, собирательный образ, который никогда не станет конкретным, это только фантазия. Она не может придти, позвонив в дверь, как приходит, к примеру, соседка… – и тут же добавлял вслух:
– Ну, где ты? Пригласила меня на танец и исчезла. Мы же опоздаем на бал!
И вдруг... я услышал звонок в дверь. Посмотрев в глазок, увидел белую вуаль…
Но вместо того чтобы сказать нежно:
– Я всегда знал, я верил, я чувствовал, что ты придешь, я ждал тебя всю жизнь!..
Со слезами и неожиданной ноткой угрозы в голосе, распахивая дверь, я выпалил:
– Как можно позволять себе так опаздывать?..
А пораньше нельзя было придти?!
(Глава 9. Часть 3. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
иллюстрация Натальи Салтановой)