Жила была на свете девушка. Всегда ходила грустная, печальная и плакала горькими слезами. Ничего никогда у неё не было, ни дома, ни одежды, ни еды, ни судьбы. А всё оттого, что мать у неё было колдунья – змея, которая за озером жила, людей заманивала и съедала. Девушка хотела от этого озера подальше уйти, в другие страны-королевства, может, и судьбу в тёплых краях нашла бы, да не могла. Сила колдовская будто её у озера держала, никуда не отпускала. Вот и ходила она по бережку, горько плакала да в воду всё глядела, будто утопиться хотела, так ей жить невмоготу было. Колдунья же жила припеваючи. Ни в чём себе не отказывала, ела, пила вдосталь, спала всласть. Спокойна была, ибо знала, что девушка никуда от озера не уйдёт, из её колдовской власти не вырвется, будет мучаться до скончания века.
А Берёзка, так звали девушку, ибо была она нежной и беззащитной, как деревцо, ходила, плакала, а потом одну досточку взяла, другую, сколотила их. Прибила третью, четвёртую, пятую. Досточка за досточкой, небольшой домик выстроила, стала там жить-поживать. Чуть пожила, колыбельку сделала, чурочку в неё положила, стала её колыхать та приговаривать:
Люли-люли, мой мальчик,
Мой любимый Кичмерфе,
Ты родись, появись, за меня заступись,
Буду кликать тебя зайчиком,
Буду печь тебе калачики,
Ты родись, появись, мой сынок, Кичмерфе.
Колышет да поёт, колышет и поет. Вечером спать легла, а наутро встала, глядь, а из той чурочки сделался сыночек. Да такой красивый, любый, глаз не отвести. Как обрадовалась Берёзка, затанцевала на месте. Ножками топает, ручками хлопает, улыбается, песенки припевает. Чует, спасение от колдуньи-змеи в её жизнь пришло. Теперь не одна она на белом свете. Сыночек её от беды защитит, будет кормить, поить, голубить. Имя ему дала такое необычное, чтобы колдунья-змея над ним власти не имела. Ибо не было таких имён в том краю. Берёзка услышала его, когда смотрела на птичий клин, что улетал в далёкие тёплые страны. С ними бы хотела полететь Берёзка, да не могла, сила змеи её возле озера крепко держала, травой болотной ноги опутывала, камнем холодным и мёртвым на душе лежала, ядовитой змеёй у сердца вилась, да всё беды и несчастья сулила.
Кичмерфе рос не по дням, а по часам. И не только силой, но и умом, и смекалкой. И о путешествиях всё мечтал. Так бы пошёл с котомкой по свету, обошёл бы всю землю, уму разуму набрался, людей посмотрел бы, да себя показал. Но маленький был, поэтому Березка его далеко не пускала, только сколотила лодочку да выпилила веселки, и Кичмерфе плавал по озеру, рыбку ловил. А Берёзка ему кушать готовила и три раза на день к озеру приходила, чтобы мальчик поел вволю. Звала его, кликала:
Кичмерфе мой, Кичмерфе,
Выпей мёду в молоке,
Скушай булочек, котлет,
Будешь крепкий, как атлет.
Услышала то колдунья-змея, чёрной злобой завелась. Думала, было, что Берёзке недолго осталось, что она от слёз и печали вся исчахла, а тут узнала, что у неё мальчик такой хорошенький и ладненький появился.
Колдунья-змея жила в своём жилище не одна, а с подружкой, Жабой-пузатухой. Жаба-пузатуха называла колдунью-змею пташечкой, и говорила, что она самая красивая на свете. Они вместе торты да котлеты каждый день ели, соленья да варенья, а ещё, Жаба-пузатуха женихов колдунье-змее находила, молоденьких да ладненьких, которых они после вместе и съедали, в печке испёкши.
- Что мне делать, подружка моя верная? – елейным голосом, заплакав, спросила колдунья-змея (а она, нужно сказать, была большой притворщицей и лицемеркой, могла из себя такую несчастную представить, жертву, что не знал бы – сам заплакал). – Внучек у меня появился, Кичмерфе, а я его только издалека несколько раз видела, когда он по озерцу в своей лодочке проплывал.
- Съесть, - не задумываясь, квакнула Жаба-пузатуха, сложив маленькие толстые лапки на своём безмерном безобразном брюхе. – Я так всех своих детей и внуков съела, и мороки нет, и сытно.
- Не могу я, что люди добрые скажут? Я ведь набожная, грех это!
- Ква-а-а…
Жаба-пузатуха выпучила на неё зелёные водянистые глаза от удивления.
- А что, разве мы раньше никого не ели?
- То были чужие, а это родная кровь. Нехорошо. И потом, съесть мы всегда успеем, - колдунья-змея сузила губы, прижмурила глаза и зло, хитро засмеялась.
- Хо-хо-хо, - залилась жаба-толстуха. – А я думала, что с тобою? Не заболела ли?
Часто колдунья-змея возле озера стала ходить, на мальчика в лодочке смотреть, да думать, как его на свой бережок зазвать. Однажды напекла пирожков душистых, с вишнями, какие Кичмерфе очень любил, стала возле самой воды и позвала.
Кичмерфе мой, Кичмерфе,
Сладки вишни в пирожке,
К бережку ко мне плыви,
Пирожки себе бери.
А Кичмерфе к тому времени уже очень проголодался, ибо несколько часов в его рту не было ничего. Он сидел в своей лодочке и думал, что съел бы сейчас зажаренного телёнка всего, и кусочка не оставил бы. Услышал запах пирожков с вишнями, своих любимых, аж слюнки у него потекли. Развернул он лодочку, чтобы плыть к другому берегу, да вовремя остановился: голос то не его матушки вовсе был, писклявый, потом грубый, и будто злой. «Посторонний это голос, не родной вовсе», - сказал про себя Кичмерфе. «Плыви, моя лодочка, дальше от чужого бережка, не нужно нам этого сомнительного пирожка!» Вот, какой умный мальчик был Кичмерфе!
Но вечером он спросил у матушки, что за женщина живёт на другой стороне озера. Сказал, что сегодня она пирожков с вишнями напекла и звала его. Как услышала то Берёзка, побледнела, затряслась вся, чуть чувств не лишилась.
- Что с тобою, матушка, голубушка моя ненаглядная? – Взволновался Кичмерфе.
А Берёзка трясётся, слова вымолвить не может, только глаза у неё расширились, а в них ужас. Кичмерфе побежал, водицы чистой Берёзке из кадушки принёс, дал напиться, а потом стал виски и голову ей смачивать. Берёзка чуть полежала, успокоилась, и начала свой рассказ.
- За озером твоя бабка живёт. Только злая она, за это её колдуньей-змеёй прозвали. Пока тебя не было на свете, она всё меня со свету хотела сжить, а теперь к тебе подбирается. Не верь ей, сыночек, не плыви на другой бережочек. Однажды, когда ты подрастешь, мы уйдём отсюда далеко-далеко на юг, куда птицы от зимы и холодов летят. А сейчас тебе нужно быть очень осторожным, чтобы не попасть колдунье-змее в печку, ибо они с подружкой Жабой-пузатухой много народу съели, и тебя, моя кровинушка, не пожалеют.
- У меня есть родная бабка? – широко открыл глаза маленький Кичмерфе. – И, такая злая, что людей поедает? – его удивлению не было предела.
- Да, мальчик мой, такие дела на свете творятся! – вздохнула Берёзка. – Хотела бы я, чтобы у тебя была бабушка добрая, заботливая, чтобы она подарки тебе дарила, баловала бы тебя с утра до вечера, моя жизнь, а вот как получилось!
- Не печалься, матушка моя, голубушка сизокрылая. Ты меня и сама балуешь, холишь и лелеешь. Нам с тобой вдвоём ведь хорошо. Я тебя от змеи злой, родственницы нашей поневоле, защищать буду, не на жизнь, а на смерть. И сам ей никогда в руки не дамся!
- Не давайся, голубь сизокрылый, не давайся! Мне ведь без тебя на земле не жить вовсе. До тебя маялась, а после тебя совсем сгину.
Задумался после этого Кичмерфе. Серьёзный такой стал, будто взрослый. Раньше он думал, что на свете любо-дорого жить, по речке плавать, рыбку ловить, на солнышке нежится. Думал он, что люди все друг друга любят, оттого и путешествовать хотел. А тут прямо возле него, можно сказать, под боком, какая-то змея-колдунья живет, которая есть его родной бабкой, а вместе с тем, его матушку хотела со свету сжить. Что ж тогда в других странах-то творится? А среди тех, кто чужие друг другу, а ещё хуже, враги лютые? Обо всём думает Кичмерфе, веслами так решительно и сильно гребёт. И снова в положенный час обеденный голос слышит:
Кичмерфе, Кичмерфе,
Милый, сладкий, мальчик мой,
Ждёт тебя рулет большой.
Он из мяса, из яиц,
И из белой грудки птиц.
Ты плыви ко мне, внучок,
Золотой дам пятачок.
На этот раз голос показался мальчику нежнее. В нём не было ни визгливых, ни грубых нот. «Может, матушка ошибается, и бабка-змея не такая злая? Я должен сам во всём разобраться, как настоящий мужчина», - подумал Кичмерфе. А всё дело было в том, что колдунья-змея пошла к кузнецу, чтобы он выковал ей нежный голосок. Она очень хотела заполучить внучка, и для этого готова была пойти на многое.
Кичмерфе повернул лодочку к другому бережку и потихоньку погрёб вёслами, то опуская их в воду, то вынимая. Мальчик подплыл к берегу, но не слишком близко.
- Сыночек мой, хлопчик, - залилась лживыми слезами колдунья-змея. – Отлучили тебя от меня, звёздочка моя! Я ведь бабушка твоя родная, а ты вовсе про это не знаешь.
Кичмерфе осторожно взял большой рулет, начиненный яйцами и мясом, и белой птичьей грудкой (а, нужно сказать, колдунья-змея была мастерицей вкусно готовить, ибо любила ублажать себя всевозможными блюдами), и молча начал есть, искоса поглядывая на старуху. Угощенье ему очень понравилось. Вкусный был рулет, матушка такого никогда не делала. Но не из-за рулета приплыл мальчик, а потому, что хотел разобраться, так как считал себя взрослым, мужчиной и защитником. Но пока ел, вовсе забыл, зачем пристал к другому берегу, всё у него в голове перепуталось. А всё потому, что рулет был с колдовским зельем замешан.
- Завтра приплывешь, я тебе пирожков с ягодами напеку, - елейно пропела колдунья-змея. Она дала мальчику золотой пятачок, как и обещала.
Домой Кичмерфе возвращался задумчивый и грустный, потерянный.
- Не заболел ли ты, дитятко? – встревожилась Берёзка. – И не ешь совсем.
Она щупала Кичмерфе, прикладывала его ножки и ручки к своим губам, трогала лобик, думая, что у мальчика жар.
- Ничего не пойму, - в растерянности сказала она. – Вроде жара нет. А сердце чует что-то неладное.
Кичмерфе не сказал матушке ни слова, не признался, что плавал к колдунье-змее и ел её угощения. Он повернулся к стенке и заснул. Берёзка же в тревоге прилегла рядом.
В эту ночь Кичмерфе спал плохо, всё ворочался, стонал. И снились ему змеи страшные, в великом множестве, а одна всё время хотела его съесть. Утром мальчик проснулся весь разбитый, ножки, ручки выкручивает, головка болит. Берёзка сказала, чтобы он остался дома, не плыл на своей лодочке, чтобы не заболеть вовсе. Мальчик согласился. Весь день он помогал матушке: колол дрова, воду носил в кадушку, рыбу солил. Потихоньку хворь и ломота начали оставлять его тело, и душа развеселилась. Так ему любо было возле матушки, их тихое житиё. Пожалел он, что вчера поплыл к чужому бережку, всё хотел в этом проступке перед Берёзкой повиниться, да боялся, что она расстроиться, плакать станет. Не так боялся наказания, как её скорби.
Выздоровел Кичмерфе возле матушки и душой и телом, и снова на свою лодочку сел, чтобы плыть на средину озера, рыбку ловить. Но сам в себе зарок дал никогда больше к змее-колдунье не плавать, угощений не брать. Только приплыл на средину озера, слышит, с другого бережка голос елейный его зовёт:
Кичмерфе, Кичмерфе,
Ненаглядный Кичмерфе!
Сколько дней тебя ждала!
Сколько слёз я пролила!
Приплыви на бережок
Дам тебе я пирожок.
С яблочной начинкой,
С сахарной скоринкой!
И так мальчику того пирожка захотелось, до смерти. Будто, если он его не попробует, то счастья не узнает, всю жизнь будет об этом жалеть. Повернул он лодочку, погрёб вёселками к бережку, на котором змея-колдунья его ждала. А она обрадовалась, ручки потирает, пританцовывает. Съел Кичмерфе пирожок. Когда ел, он казался ему сладким, а как съел, во рту осталась кислая оскомина.
Возвратился мальчик домой грустный, виноватый. Хотел перед Берёзкой покаяться, всё ей рассказать. Глядь, а матушка захворала, на лежанке лежит, глаза закатила, будто умирает. Бросился ей на груди мальчик, слезами заливается:
- Матушка, кровинушка моя родная, почто занемогла, ясны очи закатила?
- Мальчик мой, Кичмерфе, - простонала Берёзка. – Что-то мне неможется, нездоровится. Ты дай мне водицы ключевой, может, сила моя возвратиться.
Побежал Кичмерфе к кадушке, а у самого ножки подкашиваются, ручки трясутся, слёзы горячие по щекам бегут, сердце жалость и любовь к матушке обжигает. Принёс воды. Напилась Берёзка, вроде, ей полегчало, даже улыбнулась слабо сыночку. Кичмерфе легче на душе стало.
- Лежи, моя лебёдушка, отдыхай, моя голубушка, - целует и растирает ей ножки и ручки мальчик. – Я сам всю работу по дому переделаю.
Как заходился Кичмерфе, дело в его руках горит, работа спорится. Хату подмел, кашу наварил, печь натопил. Смотрит Берёзка на своего сыночка, не нарадуется: откуда ей такое счастье, такая награда.
На следующее утро Берёзка гораздо лучше себя чувствовала, уже вставала. По дому суетилась. Кичмерфе хотел на лодочке поплыть, рыбки свеженькой матушке наловить, уху сварить, чтобы она вконец поправилась.
- Я быстренько, туда-сюда, и буду с тобой всё время.
- Не задерживайся, сыночек, что-то тревога мне сердце сжимает, покоя не даёт.
- Я быстренько, матушка, не успеешь оглянуться, как приплыву назад.
Поплыл Кичмерфе, торопится, за Берёзку волнуется. Приплыл на середину озера, закинул удочку, но ничего не поймал, закинул второй раз – снова ничего. Расстроился Кичмерфе, не знает, что делать. Хотел, было, плыть домой, и вдруг слышит голос, нежный такой, сладкий:
Кичмерфе мой, Кичмерфе –
Солнца луч в моём окне.
Ты плыви, плыви ко мне,
Угощенья на столе
Ждут тебя давным-давно
Будет пир у нас, вино
Будет литься по губам
Золотой тебе я дам.
Кичмерфе заслушался и позабыл про всё на свете. Про Берёзку, что ждала его возвращения, про хворь её. Повернул свою лодочку к чужому бережку и поплыл, только вёсла засверкали. Приплыл, а колдунья-змея не возле озера, как всегда, стоит, а в избушке у окошечка сидит, мальчика зазывает. Вышел Кичмерфе из лодочки, позабыв всякую осторожность, и к крыльцу направился.
- Иди, мой внучек, иди, мой голубчик, - лепечет колдунья-змея. – Всю ночь не спала, всё тебя, родной ждала. Угощений напекла, ими скатерть вся полна.
Зашел Кичмерфе в избу, а там, и правда стол от яств ломится. Чего там только нет: и пирожки, и рулеты, и леденцы и конфеты, и пельмешки и запечённые в шоколаде орешки. А колдунья-змея нарядная, в белом фартуке, причёсанная, нарумяненная, будто дорогого гостя в дом ждёт. Посадила Кичмерфе за стол и потчует. Наелся мальчик, дышать тяжело. Хозяйка ему ещё мёду сладкого наливает: выпей, сыночек, все печали забудешь, только меня и будешь помнить. Выпил мальчик мёду, и сон крепкий его сморил. Ножки ручки тяжестью налились, глаза слипаются.
- А теперь, внучок, полежи, поспи, чтобы сил набраться, - поёт хозяйка. – У нас ещё работы много.
Отвела Кичмерфе на кровать, постелила мягкую перину, взбила пышные подушки. Заснул Кичмерфе крепким сном, обо всём на свете забывши.
А тем временем Берёзка почуяла неладное, встала с лежанки: хата не топлена, не метена, воды в кадушке нет, котелки пустые. Хотела, было, прибраться да кушать наготовить, ан, всё у неё из рук валится. Вышла она на бережок, а там ветер поднялся, деревья клонит, воду рябью гонит, - моторошно, холодно и тревожно. Стала она смотреть на озеро, прикрыв рукой глаза от ветра: ничего не видит, ни лодочки, ни сыночка. Стала тогда Берёзка его кликать, а ветер её слова подхватывает и в другую сторону относит. Совсем измучилась девица: села и заплакала. Капают её горячие слёзы в озеро и в жемчуг превращаются. Просит девица ветер смиловаться над нею и слова не уносить в другую сторону, а принести их Кичмерфе. Жалко стало ветру Берёзку, угомонился он, утишился, перестал шалить. Говорит Берёзке:
- Спой песенку, а я её твоему сыночку отнесу.
- Не до песен мне сейчас, ветер. Была в жизни одна отрада, сыночек мой, и та пропала.
Сидела, сидела, и как-то незаметно для себя запела:
Был у меня сыночек,
Молодой зелёный росточек,
Уж как я его любила,
Как душу свою холила.
А теперь я сиротинушка,
И взяла меня кручинушка,
Ты, студёная вода,
Отнеси меня туда,
Где сыночек мой родной,
Раз он не идёт домой.
Пела, пела, на озеро смотрела, так в воду и упала. Но не утонула, а превратилась в белую лилию. Ветер ту лилию нежно подхватил и понёс по воде к другому бережку.
А тем временем Кичмерфе в доме колдуньи-змеи от сна пробудился. Плохо ему было до смерти: животик болел, аж разрывался, тошнило и голова кружилась, а ещё, сыпь по телу пошла, вавки и язвы. Но не замечает этого мальчик, разум у него будто помутился, ничего не понимает: где он, что с ним. А колдунья-змея уже не такая с ним ласковая. Кричит на мальчика, кочергой замахивается.
- Ты что, лежебока, весь день будешь на перине качаться? В хате работы непочатый край, а он всё сны смотрит.
Встал Кичмерфе, фартук надел и принялся за работу: хату вымел, печь от золы почистил, растопил, щи наварил, воды наносил. А колдунья-змея пуще прежнего на него взъелась.
- Что, веником помахал, и, думаешь, король? Только пыль к потолку поднял. В ножки тут тебе никто кланяться не будет, не жди. Пойди на речку, белье выстирай да траву возле хаты выкоси.
Пошёл мальчик, косу наточил, всё до чиста выкосил – любо дорого смотреть. Потом бельё грязное собрал – на речку стирать пошёл. Стирает, стирает, а сердце его плачет. Хоть мальчик всё забыл, кто он и откуда, а сердце то не умерло, трепещет, бьется в печали. Слёзы горячие так и капают. Вдруг видит – лилия белая по воде плывёт, да такая пригожая, будто живая. Смотрит Кичмерфе на лилию, аж на душе у него легче становится, обиды и ругня бабки-змеи забываются. А цветок прямо в руки ему плывет, и капельки на нём серебрятся, будто слёзы. Взял Кичмерфе лилию, положил за пазуху, возле сердца, и вернулся в хату. Проголодался очень, думал перекусить, сел за стол, ложечку деревянную из-за пазухи вынул:
- Что уселся, лодырь? – взъелась колдунья-змея. – Тут дармоедов не держат!
Голос её стал грубым, как у мужика. Кичмерфе склонился от усталости на стол, уж очень много он работы сегодня переделал, деревянная ложечка из рук выпала, об пол ударилась. А колдунья-змея совсем из себя вышла, лютует.
- Что на столе разлёгся? Мало места? Иди за печку – там и спи!
Бросила ему на пол грязную тряпку, самого на неё толкнула. Кичмерфе так устал, что вовсе не сопротивлялся. Умостился на тряпочке, кулачки под щеку сложил и уснул. И приснилась ему матушка, молодая и пригожая, целовала она его и голубила, в тазике купала и ножки, ручки целовала. Так радостно было Кичмерфе во сне, просыпаться не хотелось. Тянул он ручки к Берёзке, просил, чтобы она его из тазика вытащила. Но когда мальчик проснулся, то всё забыл.
Колдунья-змея его спозаранку кочергой разбудила, ворох работы загадала, а сама снова спать завалилась. Работал Кичмерфе целый день, устал до смерти, а колдунья-змея ему даже корку чёрствого хлеба не дала.
В тот день в доме колдуньи-змеи вечеринка намечалась. Хозяйка напекла, наварила всяких угощений, аж столы ломились. Кичмерфе за печку посадила на цепь, чтобы не выходил.
Гости собрались, один страшнее другого. Все с перекошенными лицами, мохнатыми ушами, огромными закрученными носами, горбами на спине, уродливыми бородавками на носах, веках. Кичмерфе трясся за печкой в страхе. Гости пили бражку, ели кулеши и котлеты, запеченные колбасы и голубцы, лакомились куриными крыльцами, а кости бросали за печку. Мальчик был настолько голоден, что не гнушался обсасывать косточки. А колдунья-змея всё гостей подчевала:
- Кушайте, гости дорогие, ничего мне для вас не жалко.
Все напились и наелись, песни начали горланить, да всё такими страшными голосами, что у мальчика аж кровь стыла. Сидел он за печкой, там и заснул. Не слышал, как страшные гости с пирушки разошлись-разползлись.
Утром рано его колдунья-змея снова кочергой разбудила, корку заплесневелого хлеба бросила, как собаке, да затхлую воду в миску плеснула. Начала ругаться, на чём свет стоит, что в хате грязно, гора посуды немытой, а он всё спит-почивает. Работу ему загадала, а сама сладко зевнула, и спать завалилась. Спит колдунья-змея, храпит как десять мужиков, аж хата ходуном ходит. А Кичмерфе закатал рукава, принялся посуду мыть, пол вычищать после гульбища. Помыл все, выдраил, а потом сел на крыльцо, заплакал. Голодно ему было и горько. Вынул мальчик краюху цвелого хлеба, начал её грызть, и тут о лилии вспомнил. Вытащил её из-за пазухи, любуется, насмотреться не может. То так её повернёт, то эдак, то к солнышку на ладошке поднимет. Даже голод чуть утих, и на душе радостно стало. Поцеловал он лилию и снова спрятал за рубашку поближе к сердцу. А потом, глядь, на той ручке, где лилия лежала, пирожок маленький появился, свеженький, душистый, словно только из печи. Съел мальчик пирожок, и так ему сытно стало, будто он не маленький пирожок съел, а котелок с мясом оприходовал, да еще оковалок сыру, да рыбу запеченную. Поблагодарил Кичмерфе лилию, ибо понял он, что это она его от голода спасла.
Весь день работал. А вечером его колдунья-змея снова на цепь посадила, чтобы с места не двигался, ей не мешал. Сегодня она отдыхала после вчерашнего гульбища, только одна подружка, Жаба-пузатуха к ней на огонёк зашла. Сели они за стол наливочку распивать, конфетки да котлетки поедать. Ели много, для колдуньи-змеи всё было нипочём, а Жаба-пузатуха от каждого кусочка всё больше раздувалась, того гляди, лопнет. Запахи от кушаний за печку идут, у голодного Кичмерфе от этих запахов в голове туманится. Высунулся он из-за печки, на стол жадными глазёнками смотрит, слюну глотает. Увидела мальчика Жаба-пузатуха.
- О, а это ещё что? Не тот ли это, которого ты всё хотела заполучить, кушаньями приманивала.
- Он самый, - довольно ухмыльнулась колдунья-змея. – Теперь у меня заместо прислуги будет, а та припадочная пусть ревет, может, наконец, утопится с горя.
- Ха-ква, га-га-ква, - залилась смехом Жаба-пузатуха.
Её пузо ходило ходуном туда-сюда. И тут она начала задыхаться, синеть, потом повалилась на спину, стала дрыгать короткими ручками и ножками. Колдунья-змея в душе радовалась горю Жабы-пузатухи, ибо она была очень злая ко всем, радовалась всякому несчастью, завидовала всякой радости. Но внешне она вела себя совсем по-другому: суетилась и причитала:
- Подруженька моя, что тебе сделать: водички принести? Подушечку подложить?
И тут они услышали смех, который раздавался из-за печки. То смеялся Кичмерфе, закрыв рот ладошкой. От возмущения злые тётки оторопели. Жаба-пузатуха задыхаться перестала, села на пол, глаза выпучила, рот в злобе сжала.
- Съесть его, - скомандовала она, ткнув маленьким толстым пальчиком прямо в мальчика.
- Погоди, а кто будет всю работу по дому делать? – растерялась колдунья-змея.
- Хочу свежей человечины, - не унималась толстая жаба. – Моих родственников, детей и внучат ты с удовольствием ела, причмокивала, давай и твоего внучка съедим. К тому же, он мои котлетки ел, которые ты на бережок носила. Должок у него передо мною.
- Хорошо, подруженька, - согласилась колдунья-змея, боясь спорить с жабой. Только худенький он какой-то стал, одни косточки. Нужно его сначала откормить, а после съесть.
- Я свиней помоями и всякими отходами кормлю, знаешь, какие они у меня к зиме жирные становятся? Вот и ты его так же потчуй: лушпайками от картошки, цвёлым хлебом. Он у тебя как на дрожжах поправится.
На том и порешили. Стала колдунья-змея Кичмерфе всякими отходами кормить. А он этого всего есть не может, как только злая родственница отвернётся или куда уйдёт, выливает всё вон. А сам лилию достанет из-за пазухи, посмотрит на неё, поцелует, вот пирожок и появиться. Конечно, не до сытости мальчик наедался, но голодная смерть ему не грозила. Каждый день приходила Жаба-пузатуха, чтобы посмотреть, поправился ли мальчик, можно ли его уже есть. А Кичмерфе, каков был, таким и остался. Злится Жаба-пузатуха, во-первых, что её котлетки ел, во-вторых, что над ней смеялся. Хочет мальчика уничтожить. Однажды пришла она, когда колдуньи-змеи дома не было, схватила Кичмерфе и на лопату посадила, чтобы в печку засунуть. А Кичмерфе понял, что смерть ему грозит, расставил ручки и ножки, и не влазит в печку. Жаба-змея злится, лопату крутит, вертит, на мальчика кричит:
- Ты что, идиот, что ли? Сиди спокойно, не вертись.
- Я не знаю, как сидеть, - хитрит Кичмерфе. – Покажите мне, тётя Жаба, а я за вами повторю.
- Ладно, - устала от неудачных попыток посадить Кичмерфе в печку Жаба-пузатуха. – Покажу тебе один раз, если ты такой тупой идиот. В наше время, таких как ты, все били, проходу им не давали. Хорошо, что твоя жизнь будет короткой, иначе настрадался бы ты.
Жаба-пузатуха подобрала своё брюхо и полезла на лопату. Она собрала маленькие ручки и пухлые ножки вместе, прижала их к пузу и громко крикнула:
- Смотри идиот! Такое простое дело, и то не можешь сделать.
- Смотрю, тётя, ещё чуть посидите, чтобы я получше рассмотрел и запомнил.
Кичмерфе, каким бы худеньким ни стал за последнее время, остался сильным, так как много работал. Он изловчился, схватил лопату с толстой Жабой-пузатухой и сунул её в печь. Потом быстро закрыл печку заслонкой и припёр рогачом. Мальчик очень волновался, так как скоро должна была возвратиться колдунья-змея. Он выбежал из хаты и направился к своей лодочке. Не успел мальчик далеко отбежать, как услышал страшный взрыв. Это Жаба-пузатуха в печи раздулась и лопнула, при этом разнесла не только печь, но и всю хату. Колдунья-змея тоже услышала страшный взрыв и в тревоге поспешила домой посмотреть, не случилось ли что-то ужасное. Когда она увидела, что от её жилища остались только обгорелые, полуразрушенные, чёрные от копоти стены, то стала громко голосить, заламывая руки. А потом смекнула, что вся эта беда случилась по вине Кичмерфе, пришла в ярость и бросилась в погоню. Мальчик уже подбежал к лодочке, чтобы сесть в неё, как вдруг увидел разъярённую колдунью-змею, бегущую за ним и грозящую страшными проклятьями. Кичмерфе бросился в озеро просто вплавь. А колдунья-змея подбежала к лодочке и начала грызть её своими зубами. Грызла-грызла, так что один передний зуб сломала. Остановилась и в ярости побежала к кузнецу, чтоб он ей новый, железный, зуб выковал. Потом прибежала, догрызла лодочку, стала грызть вёселки. Тем временем Кичмерфе уже отплыл на середину озера. Увидела это колдунья-змея, яростью изошлась:
- Врёшь, от меня не уйдёшь! – завопила она, стала на колени и начала пить воду из озера. А рыбу, которая в озере была, глотала прямо целиком, трепыхающуюся.
Кичмерфе увидел, что озеро мелеет, ещё чуть-чуть, и вода вовсе исчезла. Тогда мальчик побежал по дну озера. Колдунья-змея бросилась за ним. Брюхо с водою мешало ей, оно хлюпало и переваливалось, это дало Кичмерфе немного времени. Но колдунья-змея могла его всё-таки догнать, так как мальчику приходилось взбираться вверх по крутой горе, в которую превратилось дно озера. А сил у Кичмерфе было немного.
Мальчик уже было посмотрел на небо, чтобы последний раз помолиться, как учила его Берёзка, и тут увидел птичий клин, летящий в тёплые края.
- Гуси-лебеди, спасите меня от злой колдуньи-змеи, заберите на свои крылья, - что было силы, крикнул мальчик.
- Не можем, - прокурлыкали лебеди. – Путь наш долог, если задержимся, не успеем вовремя к положенному месту, погибнем над океаном.
Отчаялся Кичмерфе, к смерти приготовился, ибо колдунья-змея была совсем рядом. И вдруг увидел, как маленький лебедь, что летел в самом хвосте, сильно отставая от стаи, спускается кругами прямо к нему.
- Садись ко мне на спину, - молвил маленький лебедь. – Я слаб, да и крыло у меня поранено, не долететь мне до тёплых краёв. А так хоть доброе дело сделаю.
Сел Кичмерфе лебедёнку на спину, крепко руками его шею обхватил, ножками зацепился. Начал подниматься вверх лебедёнок, хоть и тяжело ему, а крепится. Это было как раз вовремя, так как колдунья-змея уже почти добежала до того места, где мальчик был. Прыгает она, за ножку ухватить его хочет, а не достаёт: лебедёнок всё выше и выше поднимается.
- Если бы ты чуть потяжелее был, я бы тебя не поднял, - говорит лебедёнок Кичмерфе.
- Видать, худа без добра не бывает, - отвечает мальчик. – Если бы я ел так, как у матушки, ты бы меня ни в жизнь не поднял.
Поднялись они над горой-озером и потихоньку полетели. А колдунья-змея поползла вверх на своём пузе, чертыхаясь и проклиная Кичмерфе. Но на дне озера было много камней, и некоторые из них оказались необкатанными водой. Зацепилась колдунья-змея об один камень, на другой, негладкий, упала. Проткнул он ей пузо, которое по земле волочилось, вода начала из него вытекать. Заругалась старая чертовка, пробует снова воду выпить, а она у неё через дырку в пузе вытекает. Старалась, старалась, вся изнемогла, обессилела. Тут то вода вся и вытекла. Стало озеро как прежде, рыба в нём плещется, а колдунья-змея на дне его осталась, утонула. Так погиб лютый враг Кичмерфе, который за ним гнался.
Мальчик прилетел на лебедёнке, опустился на бережок. Видит, хата их запущенная, остывшая, ветер досточками играет, отрывая одну от другой. Понял мальчик, что матушки его давно в хате не было. А куда она подевалась, неизвестно: может, от хвори умерла, может, от кручины на себя руки наложила. Заплакал Кичмерфе горючими слезами, неутешными. Лебедёнок рядом пасется, травку щиплет, мальчика жалеет.
- Не печалься, Кичмерфе, здается мне, это ещё не конец.
Не может утешиться мальчик в своём горе, на себе рубашечку рвет, бьёт кулачками в грудь.
- Это я во всём виноват, - причитает. – Не слушал матушку, когда она говорила мне не плавать на другой бережок, теперь навек сиротой останусь.
Бил себя мальчик в грудь, бил, ан, чувствует, лилия под рубашкой трепещет, как живая. Забыл про неё мальчик вовсе, когда от колдуньи-змеи спасался.
- Бедная моя, и тебе досталось. Прости меня. Кормила ты меня в трудную годину, как матушка, не дала умереть.
А лилия трепещет в руках мальчика, капельками вся покрылась, будто сказать что хочет, но не может. Положил её Кичмерфе на травку, нежно так приговаривает:
- Полежи, обсохни на травке, погрейся на солнышке. Беда лютая уже миновала, да несчастье горькое пришло. Матушка моя, голубушка, исчезла. Пойду, наверное, её по белу свету искать.
- Поспи, Кичмерфе, отдохни, утро вечера мудренее, - сказал лебедёнок, положив голову на плечо мальчика.
- А, и, правда, притомился я. Отдохну немного, а завтра в путь двинусь, - сказал Кичмерфе, и прилёг на травку между лилией и лебедёнком.
И сниться мальчику сон, будто ожила лилия и говорит голосом матушки:
- Не ходи, Кичмерфе, в далёкие страны меня искать. Оставайся на берегу озера, я тебе сама явлюсь.
Проснулся мальчик поутру, дивится сну, по сторонам смотрит, лилию свою белую ищет. А её нет нигде. Только на том месте, где вчера лилия лежала, берёзка стоит, веточками шелестит. Ещё больше дивится Кичмерфе. А берёзка к нему веточки нежные тянет, будто говорит:
- Не ходи, Кичмерфе в далёкие края матушку искать, оставайся возле озера, она тебе сама явится.
Послушался Кичмерфе, остался. Дом подчинил, досточки сколотил снова, убрал везде, каши наварил. Сидит на крылечке, из котелка деревянной ложечкой кашу ест и лебедёнка большими пригоршнями с руки кормит. А берёзка недалеко во дворе стоит, листиками шелестит, радуется. Мальчик с лебедёнком наелись, напились, на солнышке растянулись погреться. На небо смотрят, как перелётные птицы в вышине летят, Кичмерфе лебедёнка и спрашивает:
- Не жалеешь, что меня послушался, спустился, от смерти спас? Не грустишь ли за братьями своими вольными, которые в небе летят, курлычут?
- Нет, - ответил лебедёнок. - Это так только кажется, что в небе воля и простор. Там жгучий зной и лютые ветра, суровый град и холод. Многие до тёплых краёв не долетают. У каждого своя судьба на небе и на земле, свои тяготы, своя награда. Только знаю я точно, что если ты кого в беде пожалеешь, то в трудную минуту и сам не сгинешь, кто-то тебя спасет. А моя судьба, видно, быть возле тебя. Я маленький и ты маленький – вместе расти будем.
- Вот матушку найдём, вырастем, путешествовать будем. Я страсть как люблю путешествовать, - размечтался Кичмерфе.
- Договорились, - согласился лебедёнок.
Стали они жить-поживать, друг о друге заботиться, как братья родные. Кичмерфе очень скучал по своей матушке, поэтому часто приходил посидеть возле берёзки, излить печаль-тоску. Деревцо слушало мальчика и тянуло к нему свои нежные веточки, будто обнять хотело. А Кичмерфе часто засыпал возле берёзки, и чудилось ему, будто матушка рядом.
Много ли времени прошло, только забрёл однажды на озеро человек странствующий. Постучался в дом, попросился переночевать. Кичмерфе обрадовался, так как понял, что путник добрый, зла никакого им с лебедёнком не причинит, только веселее будет. Поел, попил путник, ночь переспал, а наутро благодарить принялся:
- Спасибо вам за хлеб, за соль, за ночлег да за доброту. Сколько по белу свету хожу, а такого никогда не видывал, чтобы маленький мальчик с лебедёнком жили душа в душу, далеко от людей, и чтобы всё у них спорилось, хозяйство было в порядке.
- Да что ж тут удивительного? – улыбнулся Кичмерфе. – Матушка меня с детства хозяйничать приучала, а лебедёнок мне жизнь спас, он мне как брат.
- Много земель исходил, а такого мира и согласия, любви нигде не встречал.
- А я ничего кроме озера своего не видел, - признался мальчик. – Вот, вырасту, обязательно отправлюсь путешествовать вместе с лебедёнком. А ты оставайся с нами, если хочешь. Вместе жить веселее.
- Спасибо, добрый мальчик, - ответил путник. – Останусь, если вы хотите. А в благодарность научу вас на сопилке играть. Только инструмент мой потерялся, да ничего, я новый мигом сделаю.
Подошел путник к берёзке, веточку ножом отрезал, Кичмерфе не успел и крикнуть, остановить его. Берёзка вся затрепетала, капельки выступили на листочках.
- Что же ты сделал? – испугался и разгневался Кичмерфе. - Она же живая!
- Простите меня, - смутился путник. – Не хотел я зло сделать, по неведению всё произошло.
А берёзка веточками шелестит, будто их примирить хочет.
- Ладно, что сделал, уже не поправишь, мастери свою дудочку, - сказал мальчик.
Путник начал из веточки сопилку делать, да так осторожно, будто в его руках не веточка, а драгоценность какая-то была. Выпилил, дырочки прорезал и начал играть. Только к губам сопилку приложил, как полилась дивная музыка. И слова в ней будто слышаться.
Кичмерфе мой, Кичмерфе,
Я стою на бережке,
Буду хоть весь век стоять,
Тебя, мальчик, поджидать.
- Да, это же голос моей матушки! – крикнул от радости Кичмерфе.
А сопилка дальше играет:
Кичмерфе мой, Кичмерфе,
Ты цветок в моей душе
Обойди хоть целый свет,
Лучше моего сыночка нет,
Как хорош он, как пригож
На меня во всем похож!
Бросился Кичмерфе к берёзке, обнимает её, целует:
- Матушка моя родная, это ты белой лилией была, за мной к колдунье-змее поплыла, хлебом меня кормила, любовью своею спасла?
Плачет от радости, веточки гладит, листочки целует. И вдруг чудо свершилось – берёзка в матушку вмиг превратилась.
Потянулась сладко девушка, ручки размяла, охнула:
- Как же долго я заколдованной была! Мальчик мой любимый, родной, теперь никогда больше ничто нас не разлучит.
А путник как Берёзку увидел, смутился, такая она красивая и пригожая! Стан гибкий, коса ниже пояса, а глаза такие глубокие, добрые, а речь ласковая, словно речка журчит. Сколько земель обошёл, а нигде такой красоты не видывал. И девушка тоже взор потупила. Кичмерфе всё это заметил, от радости прыгать начал, в ладоши хлопать. И лебедёнок тоже крыльями хлопает, гогочет по-своему. Подвёл Кичмерфе путника к Берёзке, её руку в его вложил.
- Худа без добра не бывает. Худо мы пережили, теперь добром будет наслаждаться.
Стали они жить вместе в мире и согласии. Ещё какое-то время возле озера побыли, а потом пошли в тёплые страны. Путник там дом выстроил, просторный и светлый, из белого камня. И стали они жить, как князья. Кичмерфе к тому времени вырос, учёным стал. Слава о нём далеко в тех краях ходила. Люди его не только за мудрость и познания уважали, но и любили за послушный нрав, и за доброту. Лебедёнок тоже вырос, толстым важным лебедем стал. Ибо Кичмерфе его пирожками да кашами всё подчевал. Он плавал по озеру, и никуда не летал по причине своей упитанности. Да и летать ему вовсе не было нужды, ибо в том краю лето стояло круглый год. Всё поучал других птиц, которые садились отдыхать на его озерцо. А ещё, говорил, что скоро непременно отправится путешествовать.
Жили они долго и счастливо, и о злой колдунье-змее никогда не вспоминали.
Вот и сказки конец, а кто слушал, молодец. А мораль сказки такова: сколько бы доброго человека зло не преследовало, пасть свою на него не разевало, а всё равно не превозможет. Само зубы сломает, от злости лопнет. А добрый человек будет жить на земле долго и насытится днями.