Следователь МУРа Екатериничев.
Это опять реальный случай из моей жизни. Слово «опять» не совсем верно отражает ситуацию, которая нуждается в уточнении. Я пишу «опять», потому что другой случай, а именно, путешествие в Асланбек-Шерипово к сему моменту уже описан и опубликован, но этот, о котором речь пойдет здесь, происходил в 1971 году, то есть на пять с половиной лет раньше той моей поездки в горы тогда Чечено-Ингушской АССР. Наверняка среди открывших и читающих эту страницу много любителей детективов. Детектив это или нет – судите сами. Могу только сказать, что это – реальная жизнь, а жизнь – это такая вещь, которая охватывает все аспекты бытия, криминальные в том числе. Но началось все с событий весьма далеких от детектива. Началось все с истории моей первой любви и, как бывает чаще всего, безответной, а если сказать точнее, потом безответной, увядшей, не успев расцвести. Если бы эта любовь была абсолютно безответной с самого начала, вряд ли она могла бы называться любовью и удостоилась бы не больше внимания, чем пролетевшая мимо муха или пролаявшая вдалеке собака, давно бы забылась и, конечно, никоим образом не удостоилась бы войти в мемуары.
Я пишу «история первой любви», просто чтобы сначала грубо приблизительно указать направление истока событий, но главное здесь не любовь, а ошибка, потому что любовь была мнимой. Ее не было. Эта ошибка весьма распространенная. Очень многие наступают на эти грабли, поэтому сия история весьма поучительна. Когда я осознал, спустя годы, в кого я так влюбился, было сильное чувство облегчения, как принято говорить «гора с плеч свалилась». И было очень смешно и забавно: дешевую фальшивку принял за бриллиант. Подумайте сами: разве плохо, если человек вообразил, что съел бледную поганку, и жизнь теперь кончена, но вдруг узнает, что это была всего-навсего сыроежка? Нет, после этого жизнь покажется еще прекрасней и насыщенней, а трагедия превратится в нечто смешное. Плохо другое. Плохо то, что когда человек субъективно ошибочно считает, что жизнь рушится, он может натворить бед, может стать опасным для самого себя, может стать жертвой обмана, и вообще: может произойти все, что угодно. В неблагоприятной социальной среде, как Советский Союз, например, (да и современное то, что называют Россией, если и лучше, то ненамного) вероятность большой беды для заблудшей души резко возрастает.
У нее было (да и сейчас оно есть) распространенное имя: Лена. Фамилию раскрывать не буду. Светло-рыжая, с изобилием веснушек на лице – именно такой она мне нравилась. Жили мы в одном большом доме в Москве, в ближнем Замоскворечье: я на шестом этаже в комнате с балконом, а ее комната с балконом этажом выше. Началось все в 1967 году, четырьмя годами раньше, чем мне пришлось познакомиться с этим злосчастным следователем, в весьма нежном возрасте, когда мне было 17, а ей – 15. Конечно, сексуальный инстинкт давал себя знать и до этого, но я воспринимал его, как что-то второстепенное, не имеющее большого значения. Так смотрят на яркие сны, приснившиеся ночью: интересно конечно, но дневная жизнь важнее и заслуживает большего внимания. Она была первой, кто разбудил во мне мужчину, хотя потом между нами так ничего и не произошло. Не произошло больше по моей «вине». Я терялся там, где надо было проявить активность, и назвать это последствием воспитания было бы не совсем верным. Это было последствием введения в заблуждение, обмана. Правду о действительности узнать было невозможно: кругом вранье и лицемерие. Самые близкие люди врали, врали зачастую потому, что сами являлись жертвами обмана, еще потому что если представить точную картину действительности, пришлось бы назвать много вещей своими именами, а язык не поворачивался говорить такое, а иногда это была сознательная ложь с мнимыми «благими намерениями», чтобы предотвратить возможную беду или пусть невинный поступок, но последствия которого вдруг окажутся роковыми. Оболваненное сталинское поколение боялось чего надо и чего не надо было уже бояться в конце шестидесятых.
Достаточно будет привести один пример: мне с сознательного детства, то есть с конца пятидесятых внушалось, что такое действие, как поцеловать девушку, является тяжким для нее оскорблением, и, если она порядочная, а не проститутка, то должна развернуться и ударить по лицу в ответ. Приходилось слышать и альтернативное мнение от курящих и матюгающихся в школьных туалетах субъектов, но подобные учителя жизни внушали еще меньше доверия. Вранье и преувеличения были слишком заметны. Послушав их совета, не зная истинных жизненных реалий, можно без вины схлопотать попытку изнасилования, и подобный бахвалящийся «секс-инструктор» будет потом над тобой же посмеиваться.
С высоты теперешнего знания действительности, теперешнего жизненного опыта я могу уверенно утверждать, что действуй я тогда посмелей, поактивней, я бы всего от нее добился, но и с этой же высоты теперешних моих знаний я бы предпочел ничего от нее не добиваться, а поискать другую, более близкую по духу. Одна из великих Истин, которую мне удалось узнать, это то, что БЕЗОТВЕТНОЙ ЛЮБВИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Если вы любите, но вам не отвечают, это означает, что все достоинства этого человека вами же вымышлены. И ежели вдруг удастся добиться близости, то будете неизбежно разочарованы и сами пожелаете разойтись в разные стороны. А пока объект вашего воздыхания недоступен, вы будете фантазировать, приписывая ему или ей те достоинства и преимущества, которые и рядом-то с ним не стояли. Если вы возмущаетесь, почему она на других обращает внимание, а вас игнорирует, то это уже с вашей стороны тщеславие, и никакой любви здесь нет вообще. Но если у вас прекрасная романтическая натура, а он или она вас не замечают, то опомнитесь: это – иллюзия. Вы думаете, что там человек, но человека там нет. Это жалкое бездушное существо, мертвечина. Именно о таких людях Христос говорил: «Гробы окрашенные, полные мяса и костей…» Ведь красивые привлекательные формы могут быть и у куклы, но души-то в ней нет.
В одной из своих книг Герцен писал: «В тридцать лет человек умирает, а после живет только его тень». Наконец, мне исполняется тридцать, но никакого процесса умирания я в себе не наблюдаю. В сорок лет – я не изменился, я прежний, но еще опытнее, еще сильнее во всех смыслах. В пятьдесят лет – опять я прежний! Но все же Герцен не врал. Тут не хватает маленькой оговорки: умирает человек общества. Он умирает не тогда, когда устраивается на работу и начинает ежедневно высиживать неважно, в какой конторе, по восемь часов. Он умирает тогда, когда все суждения, мнения окружающего его коллектива начинает принимать всерьез. Ведь вполне возможно внешне «нормально» выглядеть, говорить «правильные» слова, но в душе называть вещи своими именами, дураков считать за дураков, и это даже забавно: шпионской романтикой попахивает. Но, к сожалению, очень немногие находят этот выход. Большинство то, что не скажут и не сделают на людях, то и не сделают и не скажут наедине с собой, даже в глухом лесу. Душа начинает постепенно умирать. Неизбежны и внешние физиологические изменения. Но такова уж физическая материя, что эти изменения происходят не сразу. Она еще красиво сверкает глазками, вид бойкий и жизнерадостный, все черты правильные, а если в кино сниматься, то только в роли положительного персонажа. Но ядовитые семена в душу уже могли быть посеяны. Это лет через десять-пятнадцать вы увидите в ней или уставшую от жизни тупую бабу, или подлую производственную интриганку-сплетницу, или алкоголичку, воняющую перегаром. Это далеко не все: возможные варианты долго перечислять. Все думают, что отталкивающим человека делает возраст. Нет. Отталкивающим человек становится, когда все прекрасное, что есть в его душе, кладется в жертву на алтарь общества.
Конец марта 1968 года. Один из переулков недалеко от метро «Добрынинская». Я наблюдал за ней. Она только что рассталась со своими подругами. Я подхожу сзади и голосом Фантомаса:
-Привет, Элен!
-Боря, отвали!
-Я все написал в письме. Что ты на это скажешь?
-Ты меня спрашиваешь, да или нет. Я тебе отвечаю: нет!
-Но 14 октября было все по-другому! Что изменилось?
-Я тогда еще маленькая была.
Это она пять месяцев назад была маленькая! Чудеса, да и только! Я быстро понял, да и она особо не скрывала, от кого исходило влияние, разрушившее нашу любовь. Как же я возненавидел тогда ее родителей! Мне хотелось их убить! Это сейчас я смотрю на все совсем по-другому. Что ее родители, что мои – это несчастные люди, образно говоря, по головам которых проехал социалистический трамвай. Кто они? Семья чернорабочих, которые неизвестно по каким понятиям возомнили, что они выше меня на сословную ступеньку. Да, не скрою, я «прикалывался», лазил по крыше в маске Фантомаса, сделанной из велосипедной камеры, ну и что? С местной шпаной и пьянью я не общался. Друзья у меня были серьезные из других районов Москвы, но это ее родителей скорее не привлекало, а отпугивало: не по-советски игнорировать дворовый коллектив. Конечно же ее родители настоящими врагами не были. Это не враги, а дураки, достойные жалости и сочувствия, а о тех, кого действительно не жалко убить, речь пойдет дальше.
Спустя много лет, когда понял, из-за кого я так переживал, я долго смеялся. А тогда мой мир рушился. Частично выход из ситуации я нашел: как только мне исполнилось восемнадцать, я нашел другую работу, тоже геодезическую, но с дальними командировками, чтобы отвлечься, сменить обстановку, посмотреть мир, а точнее часть мира в рамках СССР, а главное – попытаться понять и изучить этот уродливый иррациональный двуличный советский социум.
Если описывать процесс изучения идеологической науки на практике – это была бы тема отдельной книги. Что поражало больше всего, так это идиотизм народных масс. Это настолько было ярко выражено, что не верилось своим глазам. Напрашивались сомнения: «А вдруг я что-то недопонял? А вдруг во всем этом есть какой-то скрытый смысл?» Но волей-неволей приходилось делать вывод, что это обыкновенный идиотизм, и не было в нем никакого скрытого смысла. Спустя сорок лет я могу заявить то же самое с той лишь разницей, что теперь я говорю это без малейшей тени сомнения. А тогда, при попытке указать людям на явные, даже дураку понятные нестыковки, несоответствия в их жизненных установках, можно было услышать такого вида аргументы: «Молодой еще, жизни не знаешь», или: «Тяжелый ты человек, что с тобой спорить, поживи с мое…» А теперь так и хочется снова увидеться с такими спорщиками и ответить: «Ну вот и пожил я с твое, и то, что я все же выиграл этот спор – это ерунда. Главное: я выиграл эту жизнь! Я не позволил сделать им с собой то, что они с тобой сделали. Начни думать своей головой хотя бы сейчас. Не говори больше: «Я – колхозник, и нечего грузить меня своей философией». Я не философские дебри тебе открываю, просто пойми элементарные вещи…»
Но ответить некому, потому что вряд ли кто из тех спорящих оппонентов дожил до 90-100 лет. То, что эти люди ущербны, не развиты, было хорошо видно, и этот факт приходилось признать, несмотря на все сомнения, отрицать факт невозможно. Этим многое объяснялось. Но появлялся еще более трудный вопрос: «Почему они такие? Почему они хотят быть такими? Что с ними сделали?»
О сталинских репрессиях я, конечно, слышал, но представлял их себе совсем не такими, какими они были на самом деле. При Хрущеве могли еще писать об их масштабах в газетах, но в 10-14 лет мне не приходило в голову, что я могу найти что-то интересное для себя в опубликованных длинных речах Хрущева, а с приходом Брежнева уже ни репрессии, ни Хрущев, ни Сталин в газетах, кроме редких исключений, не упоминались. Я полагал, что шла борьба за власть, грызлись политические противники, уничтожая друг друга, ну кого-то где-то там посадили за то, что сболтнул лишнее, но то, что это был геноцид с количеством жертв превосходящем количество жертв гитлеровских оккупантов – если бы и услышал от отдельного частного лица, то вряд ли бы поверил. Но услышать было не от кого. Люди продолжали молчать, врать, не договаривать, несмотря на то, что Сталина уже давно не было. Люди попавшие под тоталитарное иго советской власти перестали быть людьми.
Тогда в командировках, сначала в Чечено-Ингушской АССР, потом в селах и степях Ставропольского края, в болотах Тверской и Смоленской областей по вечерам у меня было достаточно времени для размышления. Иногда сослуживцам удавалось меня напоить, но, как правило, без продолжения, и если бригада уходила в запой, то, напившись один раз, я находил после более интересные занятия, в основном чтение всего, что могло меня интересовать, а постольку, поскольку интересовало меня очень многое, совершенно разные аспекты науки или жизни, что-нибудь интересное для себя я находил всегда. Теперь можно было взглянуть на московские события, касающиеся миоей неразделенной любви, как бы со стороны, при этом лучше обдумать, сделать заново переоценку, тем более никто не мешал, не отвлекал.
Довольно быстро я пришел к выводу, что не должен с этим мириться и так это оставлять. Конечно, насильно мил не будешь, но ведь было время, когда я был ей мил не насильно. Глупость, сказанная ею, что она пять месяцев назад была «маленькая», а теперь «поумнела» и «повзрослела» выдала то, что произошло на самом деле. Я хорошо знал, что именно мать имеет решающий голос в их семье. Сравнительно часто в то время показывали старый советский фильм «Женщины». Этот фильм хорошо отражает, до какого маразма были доведены люди в Советском Союзе. КГБ и не думало этот фильм запрещать. На Западе и так давно всем было известно об ущербности и недалекости советских людей, а сами ущербные и недалекие люди не способны были увидеть в этом фильме больше, чем обычные житейские сплетни, которые они всегда охотно слушали и смотрели, лишь бы убить время. Если найдется умный и опытный – он будет молчать не только из боязни репрессий, а из соображения, что объяснять этим людям что-либо бесполезно, это все равно, что собаку обучать высшей математике, а для умных, но неопытных, горячих и неосторожных репрессивный аппарат был хорошо разработан.
В этом фильме есть сцена, как мать бежит через поле, задыхается от бега, но продолжает бежать с целью, как ей кажется, исправить, а фактически – испортить дочери жизнь, разлучить дочь с тем, кто ей пришелся по каким-то ее обезьяньим соображениям не по вкусу. Она поспевает вовремя: молодые еще не успели отплыть на пароме с пристани. Дочь становится на сторону матери. Парень видит, что это семья дураков, и рвет с дочерью отношения. Именно так следовало поступить и мне.
Но не тут то было. «Я спасу ее, я спасу нашу любовь! Я вытащу ее из этого болота! Я открою ей глаза, и она пойдет за мной и отвратится навсегда от их скучного глупого мира! Мерзавцы! Грязные обыватели! Хотят испортить своей дочери жизнь! Ведь она по их советам выйдет за кого-нибудь нелюбимого, но уважаемого в этом гнилом обществе и будет страдать всю жизнь или останется одна». Действительно, примеров несчастных браков вокруг хватало, а один из моих прогнозов сбылся: она действительно осталась одна. Когда мне исполнилось пятьдесят, я навел справки. За всю свою жизнь она родила одну дочь, которой было уже шестнадцать, а сама она замуж так и не вышла.
Так получилось, что мы оба сменили место жительства, но ее новый адрес я быстро вычислил. Я начал писать письма ее родителям. Первое письмо было написано для чистой совести в миролюбивом тоне. Оно было рекордно-длинное, на двадцать с лишним страниц, заказное, адресованное ее матери, и в нем я четко ясно и последовательно высказал свои соображения по существу дела. Конечно, никакой ответной реакции. Тогда я начал писать обоим родителям все, что я о них думаю, а по возвращении из командировок звонить им по телефону. Мать вешала трубку, а отец в ответ на первые мои звонки красочно описывал, как он будет сообща с дворовыми мужиками меня избивать, а при последующих моих звонках его тирада начиналась со слов: «Жидовская рожа!» Я объяснял дураку, что, во-первых, я не еврей; во-вторых, я и не антисемит, а потому его глупые высказывания бьют мимо цели и не могут быть для меня оскорблениями. Но он упорно держался своей версии о моей, якобы, принадлежности к народу Израиля. Пересказываю дословно один из его перлов: «В тебе все-таки есть какой-то арабско-семитско-еврейский душок».
Общеизвестно, что слово «жид» шовинисты используют, когда хотят оскорбить лиц еврейской национальности, но последние десятилетия, особенно в последнее время это слово начинает принимать несколько иной смысловой оттенок. Обозвать жидом, независимо от вашей национальности, вас могут, например, в случае, если ваш интеллектуальный уровень, ваша эрудиция хотя бы чуть-чуть возвышается над толпой. Умным в России быть «западло», то есть предосудительно. Это единственная страна, где вас могут обозвать интеллигентом со злой ругательной интонацией. Еще вас могут обозвать жидом, опять же независимо от вашей национальности, если вы на стороне свободы, демократии и европейских ценностей. Был еще вопиющий случай, когда меня обозвали жидом – об этом нельзя умолчать, раз уж пришлось к слову. В сентябре 2001 года я ехал в автобусе в одном подмосковном городе. В этом же автобусе ехали мужчина с женщиной, обоим лет за сорок. Они очень радовались взрыву Торгового Центра в Нью-Йорке, происшедшему на днях. И когда я всего-навсего сказал: «Как вам не стыдно?!» - в ответ услышал: «Жид! Еврей!» Хорошо бы, если бы это было правдой: я уж давно был бы в Израили с очень большой вероятностью. По моим наблюдениям в России процентов десять населения радовались этому чудовищному теракту. Так что подозревать Россию в прямом или косвенном соучастии в данном теракте у меня побольше оснований, чем было у следователя Екатериничева, когда он говорил, якобы подозревает меня черт знает в чем. Это всего лишь мои личные подозрения, которыми я откровенно делюсь с читателем. Вот уж такой я подозрительный. По крайней мере, именно Советский Союз внес нестабильность в Афганистане, Иране и Ираке. Одна страна безуспешно попыталась пойти за коммунистами, две другие встали на путь религиозного мракобесия, используя одну из правильных религий, как прикрытие. Но, как говорят французы: «Revenons ; nos moutons», что дословно означает: «Вернемся к нашим баранам».
Подкарауливал я и Ленку несколько раз рано утром, когда она шла на работу. Отношение у нее к моим выходкам было двойственное. Она говорила, как ужасно я ей надоел, но нельзя было не заметить, независимо от того, как она ко мне относится, что такое высокое внимание явно льстит ее самолюбию. Для меня главной целью было пригласить ее к себе домой. Теперь я не растерялся бы и, конечно, добился бы ее, не нарушая уголовный кодекс, действуя активно, уверенно, но в рамках закона. У меня были вполне серьезные намерения. Я хотел создать дружную большую семью со множеством детей. Я видел, как живут люди на Кавказе. Здесь же разводы, алкоголизм, брошенные дети и, что больше всего меня бесило, взаимная беспричинная ненависть и грызня. Собственные слова, написанные мной в одном из писем к ее родителям: «…общество, где вы, как ненасытные насекомые, соревнуетесь, кто кого сильнее укусит…»
Вы удивитесь, если узнаете, что в то время я еще не был антисоветчиком. Пожалуй, это был период моей наибольшей лояльности. О масштабах сталинских репрессий, как вам уже известно, я не имел представления, но я также был ошибочно уверен, что такой бардак, как в Советском Союзе, творится во всем остальном мире, и «Каждый кулик свое болото хвалит», как гласит русская поговорка.
Письма из командировок ее родителям были в резких тонах, но в них я все же чтил Уголовный Кодекс. Прямых угроз и матерных оскорблений в них не было. Я делал упор на своей осведомленности, например, в подробностях их быта, планировке квартир. Демонстрировал также свои способности к наружному наблюдению и вычислению адресов. Меня это даже развлекало. Охотничий инстинкт, наверное. Была бы машина времени, подъехать бы на ней к себе 20-летнему и сказать: «Оставь ее. Она – совсем не то, что ты думаешь. Ты не исправишь ее никогда. Ищи другую, которая реально обладает теми качествами, которые ты приписываешь этой. В лучшем случае ты тратишь силы и время попусту. Даже если сойдетесь – разочаруешься сам».
Всю зиму с 1970 года на 1971 год я провел в командировках, а весной, накопив небольшую сумму на лето, уволился с работы. И вот, наконец 28 апреля утром я снова появился около ее 9-этажного дома в Кунцеве и даже особо не прятался, а напрасно. Против возможного нападения у меня было 2 футляра из под фотопленки, набитых черным перцем, чтобы, в случае чего, бросить в глаза и убежать и нож «рыбка». Был такой нож в советское время с синей пластмассовой рукояткой, которая в сложенном виде изображала рыбу. «Рыба» разнималась на две части, при этом от хвоста в одной руке оказывался нож, а от головы «рыбы» в другой руке – вилка. Но лезвия были небольшие, из явно некачественного металла, и, если пустить в ход такое «оружие», им можно было только обозлить противника, но никак не вывести из строя. Сейчас-то я знаю, что обычной шариковой ручкой можно серьезней навредить, чем таким «ножом», но тогда ошибочно думал, что в случае нападения на меня этот «нож» мне существенно поможет, поэтому слава Богу, что мне так никогда и не пришлось его применить.
«Что они могут мне сделать?» - рассуждал я.- «Я не хулиганю, не ворую. Конечно, могут набить морду, оклеветать, но сейчас собрать кодлу дворовых мужиков проблематично: утро будничного дня, и все спешат на работу. Если заберут в милицию – будут вынуждены отпустить, так как ничего криминального нет в том, что я хочу встретиться с девушкой, а родители ее против наших отношений – типичная житейская история. Если полезут драться – брошу перец в глаза и убегу». От самой Ленки я никаких провокаций уличных скандалов не ждал и, возможно, в этом не ошибался. При прошлых подобных визитах она восторга не показывала, но никакого гневного протеста с провокационным обращением к за помощью к прохожим и милиции не было. Я же тогда решил действовать постепенно, как вода точит камень, и пусть на это уйдут годы, но своего добиться.
В тот день мне явно не везло. Сначала лифтерша в резких тонах потребовала предъявить документы. Я подавил справедливое негодование и показал ей паспорт, спросив: «Как по-вашему, если я хочу встретиться с девушкой, мирно поговорить, а ее родители против такой встречи – разве это преступление?» Она кивнула, изобразив понимание, и вернула паспорт.
Через полчаса из подъезда вышел отец «Элен», несколько секунд стоял и зло смотрел на меня, находящегося от него метрах в пятидесяти, но ко мне не подошел. Я решил постоять еще час и, если за это время она не выйдет – значит или на больничном, или не работает, сидит дома.
Минут через двадцать я заметил двух милиционеров, крадущихся к тому месту, где меня видел ленкин отец, но я уже сменил дислокацию и, увидев их, инстинктивно зашел в подъезд. Но вскоре подумал, что все равно день, по-видимому, пропал зря, и пусть забирают: все равно у них на меня ничего нет, а я заодно узнаю, какие претензии могут быть у ленкиных родителей ко мне. Надеюсь, за мнимый «арабско-семитский душок» меня не посадят. Я вышел из подъезда, стражи порядка предложили проехать с ними, и я охотно принял предложение, с улыбкой усевшись на их трехколесный мотоцикл.
Часа через полтора после задержания меня позвали «играть на рояле», то есть снимать отпечатки моих пальцев, мотивируя это тем, что «надо кое-что проверить». Вскоре меня вызвал к себе начальник этого отделения милиции, расположенного на Молодогвардейской улице Москвы и начал задавать вопросы в лоб о моей интимной жизни. Помню, смеясь, я ответил:
-А у вас какой-то нездоровый интерес к моей интимной жизни. У вас что, есть компроментирующие меня фотографии? Хотелось бы посмотреть.
В ответ он злорадно улыбался и смотрел на меня… Верно говорят, что так смотрит баран на новые ворота.
Вскоре меня снова позвали на этот раз в один из следственных кабинетов. На отдельном стуле выделялся, трудно сказать чем, наверное своим не злым, но проницательным взглядом человек лет тридцати пяти и, если не ошибаюсь (ведь прошло почти 40 лет), в черном костюме. И еще почему-то чувствовалось, что он не из этого отделения. Остальные, их было двое-трое, тоже в штатском, то ли в чем-то светло-сером, то ли в синем. Их взгляд не был проницательным, но презрительно-насмешливым. Я почувствовал, что они читали мои письма к ленкиным родителям, хорошо осведомлены о моей жизненной позиции, о моих взглядах.
-Плохо, что у тебя нож нашли. Ведь ты хотел эту девушку убить?
-Доказывать эту вашу фантазию придется вам, а не мне. Вы читали мои письма. Вы за мои взгляды меня ненавидите? Чужое дело хотите повесить? Только ничего не выйдет. Не те времена сейчас.
-Да кому ты нужен, тебя ненавидеть. Ты – не веревка, а уголовные дела – не белье, чтобы на тебя их вешать, понятно?
-Тогда что я здесь так долго делаю? Ведь три часа уже прошло.
-Да свозить надо тебя кое-куда, рентген сделать. Проверить.
-Меня интересует,- наконец сказал сидящий на стуле впереди,- когда ты в последний раз был в районе Варшавского шоссе, за развилкой?
-На Варшавском шоссе у меня нет ни друзей, ни знакомых, ничего интересного. А вот сюда в Кунцево я ездил и буду ездить. Это личное. Или это по-вашему преступление?
-Ты беспокоишь людей, письма нехорошие пишешь.
-Тогда под какую статью Уголовного Кодекса эти письма подходят?
Насмешливо улыбаясь, они попросили меня выйти и подождать в коридоре. Я чувствовал зло, исходящее от этих людей, но не грубое кулачное, а зло как бы в белых перчатках. Очень быстро они позвали меня в кабинет опять.
-Вот жалоба лифтерши, ты обругал ее нецензурными словами – это мелкое хулиганство. Сейчас сходим к судье: за это от десяти до пятнадцати суток полагается.
Конечно, я воздержался от глупостей таких, как кричать, ругаться, топать ногами или махать кулаками. Но взрыв негодования был написан на моем лице. Они стояли довольные, злорадно улыбались. Сейчас, прожив ровно шестьдесят лет, в той же ситуации я бы вряд ли удивился, потому что знаю, что от вражеских оккупантов, от мерзавцев можно ожидать все, что угодно. Это была по сути мелкая пакость. Все равно было досадно несправедливо попадать даже на сутки: я и так несколько месяцев не был дома, все по командировкам.
До судьи я дошел, естественно, в сопровождении этих деятелей. Один из них, как я позже узнал, следователь местной милиции Бухвалов. А тот, кто сидел впереди всех на стуле в черном костюме с проницательным взглядом, и есть следователь МУРа Екатериничев. Фамилии настоящие, не измененные. С какой стати я буду делать «благородные» жесты и покрывать их. Я пишу все, как было.
Судья находилась в другом здании, недалеко, минутах в пяти ходьбы. Иногда интуиция может рассказать нам очень о многом. Это была женщина средних лет, похоже, измученная советской жизнью, вовсе не походила на чиновницу-негодяйку, возможно даже совестливая. Есть такая категория подневольных людей, которые не хотят, но за грошовую зарплату, чтобы прокормить семью, вынуждены делать гадости, а искать другую работу боятся. Мне даже стало ее жалко. Я вкратце рассказал, как было дело, добавил, что я трезвый и не настолько глуп, чтобы поддаваться на провокацию и ругаться нецензурными словами там, где меня, возможно, уже ждут крайне недоброжелательно настроенные родители той девушки, из-за которой я приехал в Кунцево. Судья слушала, задумавшись и опустив глаза, потом выдавила из себя:
-Десять суток ареста.
Она поняла, что я не виноват, но что она могла сделать? Если бы она объявила, что я ни в чем не повинен, ее сочли бы за сумасшедшую и, если не сразу, то постепенно выжили бы с этой работы. Она сделала все, что могла: хотя и назначила арест, но минимальный.
В отделении после этого я надолго не задержался. Через полчаса я уже ехал на заднем сидении «Волги» между двумя милиционерами, а с шофером сидел следователь Екатериничев. Машина развернулась в направлении центра Москвы. Ехали долго: уже начинался вечерний «час пик». Следователь не молчал в машине. Из его разговоров я понял, что где-то в южной части Москвы зимой была изнасилована и убита ножом девочка лет тринадцати. Екатериничев же никак не может найти преступника и ищет, на кого бы это дело повесить. Ни малейшего чувства опасения у меня не возникало не только потому, что это сделал не я, но еще и потому, что меня не было в Москве почти всю зиму, приезжал только на праздники. Съездить оттуда тайком в Москву, чтобы никто из сослуживцев по экспедиции и жителей деревни, где мы работали, этого не заметил, было невозможно.
-Значит вы подозреваете, что я совершил убийство, сопряженное с изнасилованием несовершеннолетней в Москве, в районе Варшавского шоссе?
-Вовсе нет. Просто ты ведешь себя странно, и надо кое-что проверить. Ты приехал к девушке, которая не хочет с тобой встречаться с ножом в кармане.
-Я с этим ножом и в булочную хожу за хлебом: привычка после командировки на Кавказ. Этот нож продается свободно во всех магазинах со спортивными и туристическими товарами, и даже в ношении холодного оружия вы не сможете меня обвинить. А девушку восстановили против меня ее родители, и как раз это я хотел уладить, вы же читали мои письма?
-Да тебя за одни такие письма посадить можно.
-Тогда скажите, какие слова в этих письмах и паод какую статью Уголовного Кодекса подпадают?
-А зачем ты Уголовный Кодекс изучал? Думаешь правосудие обмануть можно?
-Правосудие ваши сотрудники уже сегодня обманули. Я не ругался матом, а мне дали десять суток. Плюс незаконное задержание. Показался подозрительным? Родители ее пожаловались? Ведь явно видите, что инкриминировать мне нечего, значит через три часа надо было отпустить. А лично вы со мной напрасно теряете время. На вашем месте первое, что я сделал, это проверил бы алиби.
-Только не учи нас работать.
-Ну хорошо, пусть будет по-вашему: я убил, расчленил, выколол глаза, закопал, на камне написал. Только я сомневаюсь, что за одно ваше мнение обо мне вам заплатят премию.
-Ха, ха, ха! Как интересно ты сказал: убил, расчленил, закопал…- следователь, как я понял, был не прочь вместе пошутить и посмеяться. Неужели он надеялся, что я настолько увлекусь шутками, что в порыве веселья начну выдавать на себя реальный компромат, даже если бы таковой у меня был? По-видимому, ему часто приходилось иметь дело с идиотами, и это еще один аргумент в пользу концепции идиотизма народных масс.
А машина ехала уже по Петровке. Миллиционеры по бокам от меня сидели довольные, как видно эта беседа их развлекала.
-Мы, кажется приехали на Петровку 38?
-Не волнуйся, сейчас тебе рентген сделают, и поедешь обратно. (Дался им этот рентген. Неужели не могли фантазировать поразнообразней?)
-Ас чего вы взяли, что я хочу ехать обратно? Ведь все равно десять суток сидеть. На Петровке, думаю, интереснее.
-Вот у тебя сейчас будет много свободного времени, чтобы подумать, вспомнить, а потом честно мне рассказать, где и когда ты хулиганил, за тобой гнались, люди тебя видели, у нас на тебя много жалоб, и будет лучше, если ты честно во всем признаешься. У нас и такие случаи были, и другие, так что вспоминай.
Да, такой глупый и дешевый «понт» в такой солидной, казалось бы, организации.
В трехместной камере, куда меня привели, сидел один сорокалетний вор, в качестве сокамерника безвредный, как мне показалось. Лет двадцать он сидел по тюрьмам и лагерям. Не похоже было, что он хорошо нажился на своей «профессии». Я вкратце рассказал, как было дело.
-Дурак! Что ты улыбишься?!- сочувствующе возмутился он.- Ведь мокруху тебе шьют! Понимаешь? Убийство!
-Ерунда все это. У меня алиби: я в командировке был.
-Тут приходили, тоже говорили: алиби. А потом оказывался целый букет статей, и смотришь: поехал на лесоповал лет на пятнадцать. Думаешь, сможешь МУР обмануть? Ну что ж, попробуй, раз такой умный.
Сейчас, спустя тридцать девять лет и оглянувшись назад, я доволен тем, как разговаривал со следователем. Одно я его не спросил: как бы прореагировали родственники той девочки, убитой зимой с 1970 на 1971 год в южной части Москвы, если бы услышали, какие глупости он мне говорил, увидели бы этот «нож», к которому менты так придрались, узнали бы обо всем в совокупности, чем занимался этот следователь вместо того, чтобы искать настоящего преступника, и, если они люди не глупые – какое мнение у них сложилось бы о МУРе, о Советском Союзе и о самом Екатериничеве? Я хотел бы, чтобы они прочитали это сейчас. Эта информация немного охладила бы их ностальгический пыл по Советскому Союзу, если таковой они испытывают.
Ночью сквозь сон я слышал, как в камеру привели еще одного мужика, который, поминая всех матерей, возмущался, что его за хулиганство (?) забрали в МУР. Не знаю, что он делал в МУРе. Впоследствии в разное время у разных людей, побывавших в не столь отдаленных местах, я интересовался, возможна ли подслушивающая аппаратура в следственных тюрьмах, особенно в таком месте, как МУР? Все, как один, это отрицали, аргументируя словами: «Тогда они (следователи) совсем по-другому бы разговаривали. Вот стукачей там полно».
В отличие от вора, этот тип был довольно неприятный, и, если бы мы находились в настоящей тюрьме, такой, как Бутырка или Матросская Тишина, рано или поздно, наверное, сцепились бы. На Петровке драки между заключенными не практиковались. Я сделал опыт: пооткровенничал в камере, якобы однажды на Казанском вокзале попробовал ночью продать несколько бутылок водки по дорогой цене, а на следующий день услышал от Екатериничева:
-Говоришь, что у тебя все чисто, а сам водкой на вокзале спекулировал.
От камеры до следователя вели через двор в другой корпус в наручниках на руках за спиной. В кабинете следователя наручники снимали.
-Часики попрошу одеть,- шутил один из милиционеров, одевая наручники.
Первый раз меня вызвали к следователю на следующий же день после поступления, с утра.
-Ну, как спалось? Как питание у нас?
-Для тюрьмы сойдет.
-Ничего не вспомнил?
-Я же вам вчера говорил: мне нечего вспоминать; точнее: интересных воспоминаний для меня много, но интересных для вас нету.
-А ты помнишь, как хулиганил, люди за тобой гнались, кричали: «Стой! Стой!», а ты - в электричку и так быстро укатил, что только ветер свистел?
-У вас богатая фантазия.
-Вот иди сюда. Это – карта Москвы. Здесь есть Варшавское шоссе.
-Вот оно, ну и что?
-Вот и попался,- сказал он, смеясь и грозя указательным пальцем.- Ты ведь знаешь, знаешь этот район!
-Уголовный Кодекс разве запрещает знать, где находится одна из главных магистральных улиц Москвы? Это преступление? Какой статьей оно предусмотрено?
-Статья от тебя никуда не денется, не волнуйся. Лучше иди в камеру и вспоминай, вспоминай.
Не знаю, кого больше развлек следователь в тот день этой беседой: себя или меня?
Когда я вошел в камеру, сокамерники вели себя уже по-другому. Они начали посмеиваться:
-Знаешь, зачем тебя сюда привезли? МУР позорить. Кого-то там поймать не могут – вот и хватают всех подряд. Мы-то думали: убийство, изнасилование, как к этому отнестись. Сюда люди за серьезные дела попадают, а у тебя с твоей Леной проблемы – анекдот, да и только!
У зеков есть жизненный опыт, хоть и своеобразный. Да и в интуиции им не откажешь. Они на второй же день поняли, что я ни в чем не виновен. А следователь не понял? Вот в это я никогда не поверю! Даже тупой человек, выполняя одну и ту же работу в течении нескольких лет, какой-никакой навык приобретает. А как эти-то догадались о моей фактической невиновности? Это произошло в момент моего возвращения с первого допроса. Я находился в блаженном неведении, не видя никакой опасности в происходящем. Откуда мне было знать в мои двадцать лет в той стране, где самые близкие люди врали и лицемерили, что вскоре несколько невинных людей будет расстреляно за похождения маньяка Чикатило, потом кто-то будет расстрелян за похождения маньяка Михасевича? Сталинизм не умер. Он продолжал шагать по планете и продолжает шагать по сей день. Уже не такой заметный, не такой ярко выраженный, намного более слабый, но бесценные человеческие души, хотя намного в меньшем количестве, но продолжают гибнуть под чекистским сапогом советской скотины.
Я находился в блаженном неведении и думал, как это «круто» и «прикольно»: я сижу на самой Петровке 38, меня водят на допрос в наручниках к следователю. Да это интереснейшая экскурсия! И вместе с тем мне ничего серьезного не грозит. Да еще следователь на допросе развеселил меня. И сокамерники, взглянув на меня, все поняли: человек, убивший и изнасиловавший несовершеннолетнюю и сидящий за это в следственной тюрьме МУРа, не вернется с допроса от следователя с улыбкой на лице.
Что касается пыток, не знаю, как сейчас, но в 1971 году в МУРе их уже давним-давно не было. Говорят, они практиковались во всю в 30-е и 40-е годы. Один зек в подмосковной Истре, отсидевший свыше двадцати лет в лагерях и временно подрабатывавший у нас геодезистом, рассказывал, что когда в начале 50-х годов, кажется, еще были живы Сталин и Берия, его доставили в МУР, он увидел, как там пытают и упал в обморок от ужаса. Сокамерники рассказывали, что в МУРе, якобы, есть какой-то подвал с ужасными антисанитарными условиями, и туда сажают, когда им серьезно надо человека психологически сломать. Но они сами в этом не были уверены, это только лишь предположение. Лично я думаю, что если в планы властей в 1971 году не входило пачкать МУР подобными действиями, скорее всего там подобных подвалов не было, а если им действительно надо было кого-то пытать – вряд ли было проблемой подыскать для этой цели более подходящее место.
На следующих допросах Екатериничев вдруг пристал ко мне с вышеупомянутой спекуляцией водкой, что стало усиливать мои подозрения насчет «стукачества» второго сокамерника, поступившего тогда ночью. Наконец, я сказал следователю:
-Предположим, я действительно где-то, когда-то из под полы продал несколько бутылок водки. А теперь подумайте, что легче: раскрыть десять убийств или доказать факт этой мелкой сделки с водкой? А если я занимался этим в крупных размерах, тогда почему у меня такая скромная сумма на сберкнижке? (Сберкнижка была у меня с собой при задержании, и я не успел положить на счет даже те деньги, которые накопил на лето в экспедиции, и они лежали у меня дома).
-Да, сумма действительно скромная.
После этого диалога разговор о спекуляции водкой Екатериничев больше не затевал. Похоже, он цеплялся за любую возможность, которая дала бы законный повод продлить мое задержание под стражей. И все же дураком этот следователь не был. Если вы думаете, что его цель была докопаться до истины, честно раскрыть преступление – тогда действительно он вел бы себя, как дурак. Но это был хитрый прием. Если вы никогда не имели дело с милицией – это вовсе не значит, что этот прием никогда против вас не использовали. Этот прием используют работники ЖЭКа, пришедшие к вам чинить неисправную сантехнику; мастера, к которым вы обращаетесь с целью ремонта вышедшей из строя любой бракованной вещи; чиновники, когда вы добиваетесь от них каких-то благ, положенных вам по закону, но предоставлять вам эти блага им очень не хочется – все они (а милиция – в первую очередь) пытаются ВНУШИТЬ ВАМ КОМПЛЕКС ВИНЫ. Внушить вам, что вы сами в чем-то виноваты, что вы ведете себя странно, или неблагородно, или ненормально. Если это милиция – они внушают вам, что вы не безгрешны, что вы находитесь у них не зря. Если вы юридически безграмотны, они наплетут вам про несуществующие статьи Уголовного Кодекса, и если вы внешне начнете уступать, соглашаться – им этого недостаточно. Их цель еще не достигнута. Она достигнута будет тогда, когда вы сами будете искренне верить в то, что вы в чем-то виноваты. И первой главной ступенью для Екатериничева было не установить какой-нибудь конкретный факт того или иного мелкого правонарушения (это, конечно тоже имело место), а чтобы я сам вспомнил: где-то чем-то спекульнул, когда-то кого-то куда-то послал, может быть в морду дал или помахал ножом и убежал, но главное, чтобы не обязательно рассказывал ему, но вспомнил об этом сам и почувствовал себя преступником. В этом плане он действовал очень даже неглупо.
Но здесь как бы коса нашла на камень. Он метал стрелы отнюдь не в слабое мое место. Поясню для сравнения: медведь может напугать меня, обратить в бегство, покалечить, убить, но я никогда не почувствую себя от этого ниже его. Для меня, что бы он ни сделал, он сам останется медведем, а я все равно буду чувствовать себя человеком. Если меня оскорбят на улице – я нисколько не почувствую, что мое достоинство пострадало. Для меня это – сборище зверья, с которыми надо умело вести войну, чтобы в конечном итоге плохо было им, а не мне. Даже если мне изменит жена, я не почувствую, что стал от этого хуже: это будет означать, что что-то не в порядке с ней, а не со мной. Видимо поэтому чувство ревности у меня практически отсутствует. Это моя индивидуальная особенность, очень выгодная, как оказалось, и, естественно, создать в моем сознании комплекс вины, тем более, когда ее нет, вряд ли какому следователю удастся. Для меня он нисколько не лучше врага на войне, гитлеровского оккупанта. Я думал над тем, как намекнуть ему, не навредив при этом себе, что если бы я даже и стал когда-нибудь убийцей, то первой моей жертвой не были бы никакие ни девочки и не мальчики, но он сам. А такие вещи, как то: влияние, власть, физическая сила, офицерское звание – вовсе не помогают воскрешать покойников.
-К сожалению, так уж устроен мир, что сильные бьют слабых. Вы – следователь, представитель власти, наделены многими полномочиями, и в этом ваша сила. В ваше поле зрения попадает молодой, согласно вашему мировоззрению, то ли разгильдяй, то ли хиппи, то ли не пойми что в моем лице. У него нет ни власти, ни влияния, да еще вдобавок личные проблемы: он пытается спасти любимую девушку от дурного влияния ее родителей. Родители хотят от него избавиться и вызывают милицию. Работники милиции в Кунцеве оказываются такими же негодяями, как и ее родители, испорченные пережитками прошлого, средневековыми предрассудками. Мои гневные, но справедливые письма этим родителям вызывают у них ненависть и злобу. Им хочется меня уничтожить. И тогда они звонят к вам на Петровку 38 и сообщают, что есть подходящий клиент, на которого есть шансы повесить трудно раскрываемое дело. Сейчас не те времена, и вряд ли у вас чего получится, но вы не учитываете еще одну деталь: сильные могут бить слабых до определенного переломного момента. Если у слабых отнять все – они становятся сильнее сильных, потому что САМЫЙ СИЛЬНЫЙ ТОТ, КОМУ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ.
-М-да, интересная у тебя теория.
-Да, да. Самый сильный тот, кому нечего терять. Он может все.
-Что именно?
-Все, что физически возможно.
Воцарилась пауза, во время которой он то щурился, то раскрывал глаза, то качал головой. Вполне возможно, он догадался, что если меня осудить за то преступление, которое я не совершал, я намерен мстить и мстить страшно. К угрозам, даже к прямым и откровенным, люди его профессии конечно привыкли, а озадачила его, вероятно, та замысловатая обтекаемая форма, в которой я эту угрозу преподнес: вроде и придраться не к чему, и вместе с тем для неглупого понятно. С тех пор при каждой встрече после традиционного «здрасти-здрасти» он добавлял с улыбочкой:
-Ну что, Боря, сильные бьют слабых?
-Верно. А самый сильный тот, кому нечего терять.
Этот повторяющийся ежедневно диалог начинал забавно походить на пароль и отзыв.
На следующих допросах он потребовал от меня подробно написать на бумаге, в какие дни я был в командировке и в какие дни приезжал домой, какими поездами уезжал и приезжал, кто со мной работал и может подтвердить, что я надолго не отлучался. Однажды милиционер, сопровождавший меня к следователю, настоятельно рекомендовал одеть мою кепку, потому что на улице сильно похолодало. Я вышел с ним во двор – никакого похолодания, тепло и солнечно.
-Стой здесь.
А издалека прозвучала команда:
-Зайдите все сюда.
Вдалеке показалась группа людей, которые как-то неприятно на меня смотрели. Расстояние до них было, если мне память не изменяет, метров тридцать.
-Это было опознание?- спросил я уже в кабинете у следователя.
Екатериничев этого не отрицал. Вид у него был на этот раз какой-то недовольный. Вероятней всего те люди не признали во мне того, кого он искал, хотя опознание проводилось не по правилам: с большого расстояния, и я был один, а положено в таких случаях к подозреваемому ставить двух посторонних людей, чтобы уменьшить вероятность ошибки.
Срок административного ареста на десять суток подходил к концу.
-Фантомас скоро будет белый хлеб есть,- пошутил один из сокамерников. Он не ошибся.
Только спустя годы, я понял, в какой опасности я находился в те дни. И слава Богу, что все так обошлось. Даже нельзя сказать, что я отделался легким испугом, потому что испуга вообще никакого не было. По-детски наивно воспринималось, что происходящее «круто» и «прикольно». Только однажды мне в камере приснился сон: сцена, на сцене стоит пионер в пионерском галстуке и своим детским голосом поет в микрофон популярную лагерную песню:
А по сибирской железной магистрали
Нас отправляют, мама, в дальний путь.
Проснувшись, я тогда подумал: «Черт возьми! Этого мне еще не хватало!» И все. Больше никаких волнений, кроме злобной досады на клевету лифтерши и подлость кунцевских ментов, вред от которых был давно возмещен такой, как мне казалось, интересной и увлекательной «экскурсией» на Петровку 38 изнутри.
Сколько их было таких наивных мечтателей, которые, как и я, верили, что сейчас ошибка раскроется и их отпустят, но им не суждено было вернуться живыми. Сколько их вернулось через многие годы с испорченным здоровьем, с покалеченной психикой, с почерневшей душой, испытавшей фантастических масштабов обиды и источающей бессильную злобу? Что было бы со мной, если бы я не был всю зиму в командировках? Есть ли невинно загубленные души на счету у следователя Екатериничева и сколько их? Тогда весной 1971 года мне было двадцать лет, еще не исполнился двадцать один. Ему было на вид лет тридцать пять. Значит сейчас ему где-то около семидесяти пяти. Интересно, попивает он коньячок с лимоном или, как говорят в народе, «копыта отбросил». Если он жив – у него только один выход: пойти в церковь, неважно какой конфессии, лучше, конечно, любой из протестантских, и искренне покаяться. ИТ тогда Господь простит его. А если есть силы, то описать все случаи заведомого осуждения невиновных, подстроенных им лично и его ведомством, и сделать эту информацию достоянием всего мира, выложив в Интернет. Это было бы христианским подвигом, но, к сожалению, такой расклад событий мало вероятен.
Мир должен знать правду, и пора перестать верить в наивные сказки про Жеглова и Шарапова. Это злое, варварское, сатанинское государство, пришедшее взамен погибшей под чекистским сапогом России в 1917 году. И следует почаще напоминать правительствам всех цивилизованных демократических стран, что любые сделки с сатаной и антихристом никогда не бывают выгодными, а рано или поздно обязательно выйдут боком. «По плодам их узнаете их»,- сказано в Писании. Злых плодов, накопившихся в чеченской войне, больше, чем достаточно для того, чтобы понять, с ке приходится иметь дело, понять, что эта страна не исправилась, а по-прежнему опасна для всего мира.
После моего освобождение от административного ареста имел место еще один безобразный эпизод по этому же делу. Когда меня не было дома, в середине мая 1971 года нагрянули к нам в квартиру с обыском, напугав мать и бабушку, и тоном, не терпящим возражений потребовали выдать им большой нож. Бабушка вытащила все ножи, которые у нас в доме были, и выложила их перед незваными визитерами.
-Нет, нам нужен большой нож!
Но, увидев, что люди советской закваски напуганы, а следовательно, вряд ли что-то от них скрывают, удалились. Зачем им нож, если алиби установлено и опознание дало отрицательный результат? Я не сомневаюсь, что для фальсификации доказательств. Это был не сам Екатериничев, «почерк» разговора не его, но это были его люди, а если не его, то чьи же тогда? Пусть судебные ошибки бывают во все мире, но в этой стране они носят заведомый, преднамеренный характер, то есть злой умысел налицо, а потому их количество в странах, зараженных вирусом советизма, выше на несколько порядков.
После этой «экскурсии» на Петровку 38 я тогда решил временно «залечь на дно» в отношении Ленки и ее родителей. Снова проводить какие-нибудь мероприятия на территории того же самого отделения милиции было бы неразумно. Оставлять их в покое я вовсе не намеревался, и я продолжал готовиться к следующим акциям. Через год я провел эксперименты, которые в своем дневнике назвал «Хиппи-1» и «Хиппи-2». Это были тренировки на случай, если мне придется скрываться. В процессе этих экспериментов я приобрел полезные навыки: научился путешествовать без денег на большие расстояния вплоть до Красноярска и Тайшета. Когда-нибудь напишу об этом. Это были одни из самых счастливых дней в моей жизни. А самый большой праздник в моей жизни был в 1991 году, когда этот тоталитарный монстр СССР наконец развалился. И хотя сталинизм и фашизм не умерли, а продолжают делать свое черное дело, стало ясно, что будущего у них нет. Будущее за европейской цивилизацией, признающей Декларацию прав человека и Билль о правах личности. К этой цивилизации относятся не только США, Канада и Западная Европа, но и Япония. Мир освобождается от оков средневекового мракобесия, и это постепенно приведет к объединению Христианства, Ислама и других мировых религий, предсказанному еще Даниилом Андреевым.
Но вернемся к одной из главных тем этого очерка, к проблеме безответной любви, которая по своей сути любовью не является. Это наваждение, от которого очень легко избавиться, если вы поймете, что объект вашего воздыхания вовсе не обладает теми качествами, которые вы сами на него выдумали. Те, кого вы любите, существуют, и даже в большом количестве, потому что если бы ваша половинка была единственная из семимиллиардного населения планеты, то такая встреча была бы практически невероятна. Но придется все же потрудиться и поискать, а не кидаться на первого встречного, приписывая ему или ей те качества, которых у него или у нее не было и не будет. В сетевом маркетинге учат, что есть только 6% людей, с которыми стоит делать совместный бизнес. Остальные или не годятся ни на что, или вы с ними просто несовместимы. И это не в совке, а в странах, где не видели советских танков, не знают, что такое очередь за колбасой, лагерная мораль и проверка документов безо всякого повода и без причины. Здесь же часто приходится слышать мнения: «Все мужики – козлы» или: «Все бабы – шлюхи». Кто из них прав? Да обе стороны правы, потому что народы, к которым приложили свою свинячью лапку коммунисты, очень сильно испорчены, как мужчины, так и женщины, и искать подругу или друга жизни здесь – это все равно, что искать жену по борделям или мужа по тюрьмам: найти можно, но намного труднее.
Но, предположим, вы старались, искали, и, наконец, подтвердилось, сказанное в Евангелии: «Ищущий находит…» Имеется ввиду, что вы не ошиблись, а нашли именно то, что вам надо. И что же дальше? Вы думаете, что здесь в совке возможна нормальная жизнь? Вы думаете, испорченные, подлые и завистливые советские люди, которые привыкли разрушать чужое, а не строить свое, что они дадут вам жить спокойно? К этому прибавьте, что их коллективистская мораль весьма далека от западного индивидуализма, и их общительность носит навязчивый характер, вплоть до принудительного, если вы не готовы идти на конфликт, чтобы избавиться от вредоносного общения. В вашу семью будут вторгаться те люди, с которыми западные индивидуалисты и рядом стоять бы не стали. Вы думаете, что можно научиться ладить с этими людьми, подобрать к ним ключ? Ведь вам с детства внушали, что такое не только возможно, но и необходимо. Согласен, возможно ладить с этими людьми и подобрать к ним ключ, но только очень дорогой ценой: ценой собственной деградации. Милиция здесь не для того, чтобы вас защищать, а для того, чтобы преследовать вас, если вы осмелитесь защищать себя и свою семью. Если кто-нибудь попробует в США американскую старушку-пенсионерку ударить по лицу и отнять у ней пенсию – да она в ответ выстрелит из пистолета в упор, и ничего ей за это не будет, а здесь бы ее посадили только за одно хранение оружия. Я вовсе не ушел от темы. Просто многие из вас переживают, якобы вас отвергла ваша половинка, которая на самом деле не ваша, а совершенно чужая вам, и вы сами захотите с ней расстаться, если сойдетесь. Вы просто видите проблему там, где ее нет. А вот когда вы действительно найдете вашу половинку, то если вы все же предпочтете жить в этой стране, вот тогда возникнет проблема уже не мнимая, а вполне реальная, и проблема будет исходить не от вашей возлюбленной, а от этого государства.
Вам, конечно, не терпится узнать, как сложилась моя дальнейшая судьба. Как сложилась судьба у той, за которой я так гонялся, я уже писал: она осталась одна, и дочь у нее примерно 1984 года рождения. А я построил то, что хотел – большую дружную семью, почти как на Кавказе, но построил я эту семью с другой женщиной. Это моя жена, с которой я прожил 38 лет, и у нас четверо взрослых детей от 20 до 36 лет. Говорят: «Жизнь прожить – не поле перейти». Я действительно перешел не поле. Я перешел опасное топкое болото, где на каждом шагу можно провалиться, но не провалился и даже особо не запачкался, благодаря своей собственной эрудиции и Господу Богу, Который всегда выручал меня. Но это не та страна, где можно нормально жить, растить детей, создавать что-то полезное, совершенствоваться и радоваться жизни. Мне удалось выжить и даже очень неплохо. Но, положа руку на сердце, я не могу дать вам никакой гарантии, что вы пройдете это болото до конца и не провалитесь, что вам также повезет, как повезло мне. Это проклятый погибающий мир. У него ужасная Карма. Здесь правит антихрист, а пророчества Иоанна Богослова проявляются с каждым днем все явственней. Что ярче всего здесь бросается в глаза, так это неуважение к личности на каждом шагу. Страна эта – зона, и граждане ее – зеки. Социальные проблемы не решаются, а застаиваются на столетия. И никому никогда не удавалось здесь ничего изменить. Перестройка была вызвана развалом слабой и неэффективной экономики непосильной гонкой вооружений, потому что неправедный и неправильный образ жизни государства неизбежно рано или поздно отрицательно скажется на экономике, и эта закономерность – слабое место злых сил. И если вы уедете на Запад, вам лучше подальше держатся от всяких диаспор, вышедших из СНГ, иначе можете оказаться втянутыми в какое угодно зло, в какой угодно криминал и, что хуже всего, стать зависимыми от сборища негодяев. И даже иностранцам, которые едут сюда делать бизнес, я бы не стал доверять. Что они нашли здесь хорошего? Можно было бы еще понять романтиков, любителей риска и авантюрных приключений. Но благородные романтики риска побрезгуют иметь дело с такой мерзостью. Нет, лучше примкнуть, слиться воедино с передовой европейской цивилизацией и сжечь все мосты к этому погибающему миру. А старательное изучение чужих языков пойдет вам только на пользу для вашего же собственного развития. Ведь сказано в Библии: «…выйди от нее, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее» (Откр 18-4)
Да, действительно, располагая накопившимся к 60-летию багажом информации, делать то, что делал в двадцать лет, я бы не стал. Еще следует отличать чудеса от небылиц. Небылицы – это то, что не бывает и быть не может, а чудеса – это то, что бывает, но чрезвычайно редко. Попытка воздействовать на человека, надеясь, что он переменится – это ставка на чудо. Такие случаи, как перемена мышления Апостола Павла, когда из гонителя христианства он превратился в самого верного его адепта, происходят крайне редко. Вот почему великий Учитель и Пророк Мухаммед сказал: «На тебе только передача…» - имелась ввиду передача информации, а дальше можно не беспокоиться о том, как человек, получивший эту информацию, среагирует. Долго уговаривать его, тем более преследовать его годами, сокрушаясь по поводу того, что он не воспринимает истину и этим портит себе жизнь и вообще вредит – это ошибка. И все же я не считаю, якобы все, что произошло, произошло не напрасно. Как сказал великий поэт: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» Свидетелями этой истории были десятки людей: та же лифтерша, те же милиционеры, тот же следователь, их родственники, которым они рассказывали эту историю, придя домой с работы. Воздействие на них на всех моими высказываниями, моим личным примером – не могло быть равно нулю. И если хотя бы кто-нибудь один из этого длинного ряда, пусть не сразу, пусть через двадцать лет, пусть даже через сорок лет задумался над этим, то пользу от всего того, что произошло, трудно переоценить.
Я – один из немногих, кто видел Петровку 38 изнутри, и был бы просто грех об этом не написать. «Все хорошо, что хорошо кончается» - так гласит известная пословица, и в результате эта попытка злых сил меня уничтожить, обернулась действительно интересной экскурсией.