О чем мы молчим

   
                О чем мы молчим


      Нам повезло когда-то давным-давно, и, выходя из своего подъезда, я попадаю не на грязный двор с расставленными в беспорядке машинами, а в самый настоящий сквер, заросший сиренью, тоненькими осинками и рябиной.  Всё это дышащее влагой и пронизанное солнцем великолепие    рассечено надвое липовой аллеей. По этой аллее надо пройти, наверное, шагов сто, чтобы попасть на улицу, ведущую к трамвайной остановке.

     Вот я пошла, и, овеянная  благоуханием  цветущих лип, остановилась. Хорошо-то как! - подумалось мне. – Господи, спасибо тебе, спасибо! Я не сказала вслух ни слова, но ощутила благодатное тепло где-то под сердцем. Наверное, то был ответ на мою беззвучную молитву. Вдохнула я воздух, пахнущий медом, глянула на часы и заторопилась. Быстро- быстро скверик пересекла, с липами своими попрощалась и оказалась на улице.
 Навстречу едет малыш на трехколесном велосипеде. Увидел лужу, нарочно заехал в нее и начал буксовать: туда-сюда, туда-сюда, да еще рычит, как настоящий внедорожник. Я смотрю  на него, улыбаюсь и, молча,  прохожу мимо.  Некогда!

       Вот над тротуаром  свесились кусты калины, среди них воробьи отчаянно перекликаются. Увидали меня, вспорхнули, маленькой тучкой опустились на землю, подальше от мощеной дорожки. Прыгают серенькие шарики, радуются жизни. Жаль, у меня зернышек нет, нечего им бросить. Я молчу и иду дальше. На трамвайную остановку вышла. Подкатил вагончик вишневого цвета, весь разукрашенный. Звякнул, брякнул – двери распахнулись: заходи, пожалуйста. Поднимаюсь по ступенькам. Места свободные есть. Уселась.  Еду,  молчу,  минутки считаю.
 
 Впереди меня две женщины разговаривают. Одна, полная, в фиолетовой блузке с рукавами реглан, что-то рассказывает о своем муже, а вторая, тоже нехуденькая, в сером трикотаже, слушает и поддакивает. У  той, которая  рассказывает, голос сильный, пронзительный.  Не хочешь слышать – все равно услышится. Вот она ему кашу варит на воде, а он не ест, окаянный. Вот галстуки покупает, целых пять штук, а он не носит, неряха. Душат они его, видишь ли. Одну остановку проехали – говорит, вторую проехали – говорит, на третьей остановке муж ее с дружками  во дворе на скамейке уже пиво пьет, она его домой зовет – недозовется, вот он задумал машину поменять – не знает, какую выбрать.

   Хочется зажать уши – не слышать. Мне еще десять остановок пилить. Кошмар какой! Я молчу,  беспомощно оглядываюсь по сторонам и попадаю глазами в глаза  женщины, сидящей у окна напротив. Она смотрит на меня всепонимающим взглядом, и  я её тайные мысли читаю: не повезло нам с вами, придется всю дорогу в этой семье жить – некуда деваться. Едем, молчим… а в голове шевелятся  слова нехорошие, те, которые мама в детстве говорить запрещала. Слова шевелятся, а я молчу. Вдруг какой-то мужчина  не выдерживает, сначала хмыкает, потом крякает и, наконец, гаркает: « Да утихнешь ли ты, ботало медное, оглушила всех!»

      «Ботало медное» поперхнулось на середине слова и, проглотив последний слог, смолкло.

     Недолго длилась тишина в вагоне. В следующее мгновение  мне показалось, что радио включили и настроить не могут – это зашипела, затрещала, заговорила  нехуденькая в сером трикотаже. Шуму много – понять ничего нельзя. Ясно, впрочем, что она по полной программе  отчихвостила  слабонервного дядьку. Ответить он не успел: трамвай остановился, фиолетовая блузка схватила  серый трикотаж за руку,  обе дамы нырнули в едва открывшуюся дверь, только их и видели.                Все  облегченно  вздохнули.  Едем,  молчим,  отдыхаем.

    Рядом со мной усаживается бабка с болонкой на руках. Ей явно не хватает места, она раздраженно начинает теснить меня, и молчит. Молчит так, что я невольно слышу все слова, которые мама говорить не разрешала. Только теперь они струятся в мой адрес.
   
      Я тоже  молчу, пытаясь сократиться, чтобы угодить старухе, но у меня, естественно, это не выходит, и я внутренне ругаю ее и ее тяфкалку на чем свет стоит, но молчу. Молчим целую остановку, вдруг бабка с необыкновенной для ее возраста сноровкой перескакивает на освободившееся одиночное сидение. «Похожа  свиня на коня», - посылаю я ей напутствие, но, конечно, молча, и как будто слышу в ответ: «Собака лает, а бары едут», хотя в вагоне по-прежнему тишина, граждане еще от веселой жизни в чужой семье отойти не могут. Женщина с всепонимающим взглядом, стараясь отвлечься, в окно смотрит,  цветущими липами любуется, как я недавно любовалась ими. Мужчина слабонервный в сон почти погрузился, раны, нанесенные двумя толстушками, залечивает и не знает, что я  уже с третьей хорошо поцапалась, только молча, и сейчас, как ртачливая лошадь, осматриваюсь: « Ну, с  кем еще этак-то помолчать?!»

    Глянула в окошко – остановка моя подплывает.  Я переполошилась: так молча бы и проехала мимо. Что же это водитель, чистая лемзя, остановки  не объявляет! Благо, до двери недалеко было  - выскочить  из трамвая успела, дорогу перебежала, и спокойно пошла, потому что уже не опаздываю, по делам своим вполне успеваю, только на душе  почему-то муторно, внутри огнОище преогромное.

    Навстречу женщина с двумя девочками  идет. Полюбоваться бы на детей, улыбнуться  им, но я вижу: рот у одной шоколадом перепачкан, у другой бант с головы на ухо съехал и тряпкой рваной сбоку повис. Молча прохожу мимо, проношу своё недовольство, как вонючий мешок с мусором.

     Вот впереди  островок зелени:  несколько берёз и осин. Только осины не тоненькие, как в нашем сквере, а высокие, сильные. Листья на них трепещут, крутятся, как маленькие зеркальца в руках у девчонок. Остановиться бы, посмотреть удивлённо на красоту  такую, но я замечаю  только ржавую консервную банку, брошенную у корней, да сломанную ветку над этой банкой, а в голове   прегадкой  змеюгой вьётся  пословица:  дурной глаз на осину глянет, осина завянет.

      Господи, что же со мной? Я не сказала вслух ни слова, но что же со мной? Помилуй мя,  Боже,  помилуй  мя. Пресвятая Богородице,  спаси  нас. Святый Ангеле Божий, хранителю мой, моли  Бога  о мне.