Может, и не довелось бы мне никогда повидать эти исторически мрачные места, да помог, Его Величество – случай.
В то время на складе экспедиции со взрывчаткой совсем туго стало – закончилась. А разведке без взрывчатки как? До месторождения попробуй без взрывчатки докопаться. Вот и остался один мобзапас. Это, чтоб всё повзрывать, чтоб врагам не досталось, которые наш, где Макар телят не пас, посёлок начнут окружать и захватывать. Такое вот было строгое указание из самых верхов.
А у меня, как раз, промежуток в работе случился. Более-менее свободный, без напряжения. Вот начальство и предложило – смотайся, мол, в порт Ванино, там у нас четыреста тонн взрывчатки, надо морем доставить. У меня глаза загорелись. Это ж всего через Татарский пролив от Сахалина. А почти напротив Ванино сахалинский порт Холмск. А там, друг юности Женька Исаков, мореман, бывший капитан дальнего плавания, теперь портом командует. Да и Холмск сердцу дорог, памятью о родителях, памятью юности. Между Ванино и Холмском паром морской челноком ходит. Можете понять мою радость. В Женькиных лапах медвежьих уже костями хрустел. И ещё была причина, о которой потом, по ходу.
Бедному собраться – только подпоясаться. По пистолету подмышку – согласно инструкции, и вдвоём с геологом Витей МахновцОм вперёд, за приключениями, познавать большой всесоюзный бардак, прости Господи. Другого выражения не подобрал.
В Магадане, при досмотре перед посадкой в самолёт до Хабаровска, выкладываем на стол пушки с документами. У пассажиров и милиции глаза на лоб. Нас под ручки, и в комнату служебную. Объяснили – деликатнее нужно предъявлять, не пугая пассажиров. Пушки вернули – сдадите, мол, экипажу в самолёте.
Пристегнулись ремнями на взлёт, стюардессе куртки распахиваем, намекаем – при оружии, мол. Она нам куртки запахнула, ладошкой успокоила, молча, всё, мол, мальчики, под контролем, и улыбается. Так до Хабаровска и долетели – хоть бери и захватывай самолёт.
Из Хабаровска уже поездом на Совгавань. Посадка шумная, весёлая. Контингент всё больше в тельника нараспашку – морским ветром дохнуло, и… перегаром. Это уж по пути узнали, как поезд называют – пятьсотвесёлый. В пути и поняли, почему. В Ванино суда из далёких рейсов приходят, команду меняют. Одни – на берег, отдыхать. Другие, согласно графика, на полгода-ли, год – в моря-океаны, в загранку, корче. Вот и гуляет братва флотская, землю твёрдую башмаками ласкает, пока не качнётся под ногами родная палуба. Эту философию только душой, видно, понять можно.
Ну, а мы с Витей в поезде познавать начали. Гулять вагон начал с первого перестука колёс. Вагон плацкартный – вполне приспособлен для общего веселья. Проводницы не долго сохраняли трезвый образ жизни. Они многих знали по имени, так что, уважать стали сразу. Скоро, проводниц с чаем в подстаканниках, флотские уже передавали с рук на руки. Вагон изрядно качало, и уже не ясно было, от чего. Не то, от качества пути, не то, от разгула весёлого.
Гармошки, штуки три, отвлечься от веселья не позволяли. Ермак Тимофеич гулял по Ванинскому порту, а Сахалинский бродяга в слезах обнимал тонкую рябину. Один конец вагона всхлипывал, в другом топали копытами кони Атамана Дорошенко, и все тут были земелями и братанами.
Нас с Виктором можете себе представить. С трудом улизнув от здравиц и «ты меня уважаешь», затаившись в темноте дальних углов верхних полок, мы тревожно куняли, оберегая наши стволы. В Ванино сошли сонные и «полурастоптанные».
Я шёл по дороге к Ванинскому порту, будто отыскивая следы своего деда, уходящего к холодным трюмам угрюмого парохода в те его нелёгкие годы, будто переживал с ним ту страшную посадку. Я слышал гудки тех пароходов. Ему тогда было столько же, сколько мне. Я уйду на север тем же путём. Только север у меня свой.
Поселили нас с Виктором в домике на полозьях, невдалеке от складов. Нам предстояло получить теплоход, загрузиться и везти свой спецгруз на самый север Охотского моря, в Гижигинскую губу Залива Шелихова. Всё довольно просто.
– Ждите теплохода, пока свободных нет. Когда будет, не знаем. Ну и что же, что мы вас вызывали? Судами распоряжаемся не мы. Связывайтесь с министерством. Ну и что же, что у вас спецгруз. Ждите.
Месяц с лишним мы слушали эти монологи от начальника порта. Через неделю ожидания, сообщили, что теплоход получим, когда он вернётся из полярки, а какой и когда, никто кроме Бога не знает.
На следующий день, я отпустил Виктора к родне в Хабаровск – командировочные требовали аккуратного обращения. И тревожные телеграммы во все концы за так не принимали. Сколько мне предстояло одиночества – Бог весть.
Склады взрывчатых материалов впечатляли и размером занимаемой площади и объёмом «добра». Отсюда взрывчаткой снабжались все буро-взрывные работы огромного региона, именуемого Северо-Восток нашего, тогда, Советского Союза. Всё, как предписано инструкциями – два высоких ряда колючки, сторожевые вышки с прожекторами и подразделение ВОХРа, военизированной охраны, с соответствующим помещением.
Командовал ВОХРом мужик, внешне – отставной прапор, или старшина, по тогдашнему. Крепкий мужик – ростом, плечами удался, глядит соколом, и голосист соответственно положению. А личный состав у него – бабы. Пусть простят меня, грешного, но на милых дам они не тянут никак, ни весом, в пудах, ни размерами. Когда смена караула совершалась, хотелось бежать подпереть худосочную вышку. Уж больно скрипели и раскачивались. Зато уж когда взгромоздилась, да трёхлинейку свою вдоль колючки направила – монумент. Не видал, не знаю, как у них с показателями в стрельбе, из каких положений в зачёт, но уж если в дежурке, эта женщина в домино завершала «рыбой», у меня в домике кружка с гвоздя падала. Спокойные были времена, без экстремизма. Это уж потом, когда в московском метро рвануло, след, по слухам, к нашим складам протянулся.
А ночью однажды сорвалась крепкая непогода, с ливнем и сильным ветром. Гудит всё вокруг, бабулькам на вышках каково? Хоть и в шинелках чёрных своих, на вышках будто вороны в гнёздах, крупные. А вышки-то всем ветрам открыты. Жалко тёток. Служба. А тут вдруг треск, искры посыпались – раскачало провода, да и коротнуло. И темнота – глаз коли, да буревей с ливнем. Полный кирдык. Где те прожектора? Бог с ней, с взрывчаткой – охрану бы не покрали.
На случай такого форс-мажора, положено запускать аварийный дизель – всё по уму. Ну и кинулись заводить, мигая фонариками. Легко сказать, если он паутиной укрыт да ржавчиной выкрашен, и заводился когда – большой вопрос. Ковыряется начальник охраны, тычет пальцами во все кнопки – ключ на старт. А вот это видели – молчок, никакого шевеления в дизеле. Туда-сюда, в чём причина? Ёкарный бабай! Аккумулятора-то, тю-тю. Кто, когда, для чего скомуниздил? Может и сам начВОХР – поди, разбирайся теперь. Рассосались мужики по округе аккумулятор добывать. Какого-то шоферюгу под дождём из кабины достали, сонного, объясняют что к чему. Втолковали, уговорили, подключили. Воет стартер, скрипит дизелёк ржавыми цилиндрами, да шатунами, и ни гу-гу. НачВОХР блажит сквозь вой ветра – Может там и соляры вовсе нет? Вопрос законный. Откуда ему там быть. За долгий срок может пауки с мухами вылакали. А может и не заливал никто. Нервничают все кругом. Достаётся и Всевышнему, и маме его, и один другого эпитетами отоваривают, мокрые все, да на ветру. Аж к утру откуда-то из заначки бочку выкатили. Кастрюлей залили – ни шланга, ни лейки. А тут уж и светать начало.
Обошлось как-то. Только вот задумался я – А вдруг такую лихую погоду враги выберут, да окружать, да нападать начнут. Слава Богу, чеченских следов вокруг этого склада союзного значения в те времена ещё не было. Не клюнул ещё жареный петух, хотя глазом уже коси-и-и-ил.
Ну, а я поднимал пыль по дороге между портом, почтой, жилищем на складе – это километров пятнадцать. Загрустил совсем в одиночку-то. Брусника вокруг складов поспела, крупная, как вишня у бабушки в саду. Ну чуток поменьше, чего придираться-то. Сразу. Набузовал целый ящик, по полу рассыпал просушить, так жить негде стало. А главное – пушка меня доконала. Служебное оружие, значит ты за него и отвечаешь головой. В моей беготне, оно мне, как зуб в носу. За пояс ткнуть – тяжеловат, опер я что ли. Куртку не расстегнёшь – людей пугать. В столовке портовой расстегнулся по неосторожности – повариха загляделась, целый половник щей горячих мимо тарелки, да себе на ноги. Чуть не повязали.
Прихожу в портовую милицию – Помогите, братцы. Вот оно где у меня, возьмите на сохранение под расписку. Они мне – Нет у нас такого права, тебя обезоруживать. Пойди к погранцам. Я на погранзаставу, убеждаю начальника – Вооружён и очень опасен, и пушку ему поднос. Это в запретной зоне. Смеётся капитан, дескать, рожей ни на шпиона, ни на контрабандиста не тянешь. Извиняй. Вот и носился, как дурень со ступой. Даже до ветру – вооружён, оставить в домике боялся. Ответственный.
Может и не так бы дрейфил, но единыжды взял, да оставил пушку свою. Повесил замок на домик наш и ушёл по делам. Возвращаюсь – замок сорван. Захожу, аж руки дрожат. Валяются на наших кроватях два доблестных офицера. На Витиной – майор, толстый как боров, слюну пускает. На моей – старлей, хворостиночка с тонкой шеей, сапоги на кровать сложил, рулады выводит. Я руку трясущуюся под подушку – на месте родной. Уволокли эти два тела русскоговорящие сержанты-дембеля, спасая от комендатуры. Утром же, два этих крайне не свежих отца-командира проводили поверку боевой строительной роты таджикской национальности. Молодой контингент, по-русски ни бельме, ел отцов-командиров голодными глазами. Деньги на прокорм офицеры пропили, а не русские новобранцы ночью потрошили окрестные дачки на предмет чего-нибудь пожевать. Им предстояло возводить какие-то сооружения. Смешно и горько было смотреть на этот строй, ниже среднего роста. Новая солдатская форма на них выглядела единой мотнёй, ниспадавшей на сапоги, украшенной уныло провисшей солдатской бляхой.
Вот уж скоро месяц болтаюсь я, будто цветок в проруби, посреди этого бесконечного бардака. Добродушный кап-три, начальник охраны порта, согрев жалостливым взглядом, будто погладил бездомного пса, соединяет меня со своего телефона с другом Женькой на другом берегу пролива. Они заочно знакомы, решают нелегалом переправить меня, обнять друга. Пропуск оформить – долгая волокита. Я уже пробрался нелегалом на борт парома, но погранцы знали своё дело туго. Хорошо не повязали.
Зато, пробираясь в ночи через площадь порта, я увидел такое, от чего захотелось выть и бить кому-то морду. Передо мной открылась страшная картина. Мне, геологу, знающему цену надёжного транспорта там, в снегах крайнего севера, это видеть было нельзя.
Сотни вездеходов, тракторов, автомашин, грейдеров, выстроившись в бесконечные ряды, ожидали отправки морем. Сколько они её ждали – об этом говорил их вид. Пишу вот, и вспоминать больно. Облупленная краска, пустые глазницы кабин, ни стёкол , ни фар. Заглянул под капот – мама мия, ни генератора, ни карбюратора. Как, почему, у кого поднялась рука, кто допустил? Перед глазами лица наших ребят, отчаянных шоферов, трактористов, вездеходчиков, механиков, с обмороженными руками, лицами. Лучше бы я не ходил туда, не видел всего этого.
Вернёшься после такой экскурсии, глянешь на календарь – осень. А до дома ещё далеко. Здесь ещё тепло, а там? Где он, тот чёртов теплоход, когда вернётся из «полярки» своей. А ведь это оттуда, из наших краёв. Вот и взгрустнётся ненароко. Тушёночки на сковородку, да и звякнешь с собой, стаканчиком. Смотришь, и отпустило.
И, вот оно – теплоход «Ильинск», через двое суток обеспечьте погрузку со спецпричала. Душа поёт, бруснику в ящики, в домике приборчку. ВОХРа, тётки добрые, за меня радуются – намаялся касатик. Сроднились, считай.
Погрузка со спецпричала отработана до мелочей. Четыреста тонн, десять тысяч ящиков, пятьдесят машин с прицепами, погрузка только в светлое время суток. По графику – срок погрузки два дня. Просчёт ящиков – охранной, при въезде на спецпричал, согласно накладным. Моя роль – просчитать, подписать накладную перед погрузкой в первый трюм. Вот здесь был порядок, флотский.
С капитаном и старпомом познакомился при погрузке. Старпом руководил, я еле успевал считать, чтоб не нарушить заданный боцманом ритм – Вира, майна. Старпом определил меня в каюту к рулевому – Вдвоём веселей будет, да и качает там меньше. Улыбнулся. Трюм закрыли, при мне опечатали, и отдали концы. Теплоход загрузили северными грузами раньше, мой, «спец», шёл дозагрузом.
С самого знакомства, понял что настроение у капитана неважное, будто не очень в кайф ему этот рейс. С причиной познакомил меня старпом, человек весёлый. Ещё на погрузке мне показалось, что настроение его хорошее коньячком припахивает. Когда уже на курс легли, позвал к себе в каюту – познакомиться ближе. Первым делом выяснил про мой запас горючего. Хмыкнул скептически, распорядился – Тащи сюда, в кубрике держать не положено, вдвоём вы там, а у рулевого вахты четыре через четыре. Усекаешь? Усёк я, не дурак. Вот и поведал мне старпом, после первого «прозит», отчего мрачен капитан, почему меня команда чёрным монахом восприняла.
– Из полярки возвращались – радовались. Металлоломом загружаемся, в Японию, там и «Ильинск» оставляем. Старик уже. Жалко, конечно, под нож его, а куда денешься – пора пришла. В полярке нелегко пришлось. « Марину Сагайдак» на наших глазах раздавило. Таких в Союзе всего два. Крепкие лайбы, специально для северной беспортовой разгрузки. На борту у них свои баржи самоходные, на мелководьи разгружаться. Для льдов приспособлены, а вот на тебе – раздавило льдами, как консервную банку. Так что, нашу радость понять можно – вывернулись. А тут на тебе – ты со своим спецгрузом. Срочным. Остальной-то мог бы и подождать. А тут, куда денешься, министерство буром прёт, пароходство – руки по швам. Вот так мы крайними и оказались.
Старпом вздохнул. Мне стало становиться стыдно, и перед ним, и перед командой. Капитана жалею про себя. Вину на себя примеряю. Звякнули стаканами.
– А тут, в порту, продолжение радости у нас. Загоняют к дальнему причалу. Там мелочёвка, да россыпняк всякий, трубы, пиломатериалы с унитазами. На швартовке какую-то железяку и зацепили, мать её. Заштопались. А борт, ниже ватерлинии, пять-семь миллиметров. Усекаешь? Это все, что от четырнадцати осталось. Хихикаем нервно – «Марину Сагайдак» вспоминаем.
Закурили. Начал потихоньку себя неуважать. Прикидываю между пальцами те пять-семь миллиметров. Фигня, думаю, быть такого не может. Это ж страшно, считай, как голым задом по не струганным доскам, да через море, а там ведь не семь футом под килем. Уточнять не стал. Старпом заметил мою задумчивость, успокаивает.
– Мы проливом пошли, считай, прямо на север, через Сахалинский залив. А там уж рукой подать до твоего долбанного Эвенска. Ходили мы туда – дрянь места. Болтайся на рейде под плашкоутной разгрузкой.
Сижу, молчу серой мышкой – кругом виноват. Пару раз ещё здравицами обменялись, и ушёл я в свой матросский кубрик вину свою переживать. Среди ночи, проснулся. Душновато, вышел на палубу ветерком морским освежиться. Красота, всё небо звёздами подмигивает. Нашёл Большую Медведицу, выхожу на Полярную звезду – вот она, голубушка путеводная. Только, стоп машина. Это как же она за кормой осталась, если должна быть прямо по курсу? Глазам не доверяю. Вроде и бодуна особого нет, вот, думаю, звездочёт хренов, в трёх звёздах заблудился. Пальцем в небо тычу – всё верно, на юг идём. Белочкой на мостик. Рулевой в потёмках в картушку компаса уставился. Вахтенный штурман под настольной лампочкой с линейкой колдует. Я к нему полушопотом, на мостике горланить не принято. – Почему на юг идём? Оказывается, выход из пролива льдами закрыло. О, Санта Мария, чтоб поприличнее, вот тебе и ягода-брусника. Дотелились. Нутром почуял, что все мои Ванинские геморрои – это всё были цветочки.
Где-то к полудню стали на рейде Холмска – капитан менял механика. Штормило баллов под восемь. Вот он город, вытянулся полоской вдоль берега. В бинокль вижу знакомые места – бумкомбинат , бараки на высоком обрыве, бывший дом родительский. Потеплело на душе. А капитан, добрый человек, по телефону Женьке, другу моему, объясняет – Высылай механика, стоим не больше двух часов, ну а друг твой, если хочет, пусть рискует, я ему не указ. Так вот мы с другом и обнялись по телефону, слезу пустили. Связь отличная, голос – будто рядом стоит. Так вот и разошлись пути наши.
А уж как механиков меняли – это видеть надо. Подошёл буксирчик портовый с механиком. Пришвартоваться в такую волну – дело пустое. На волне буксир то поднимет до уровня нашей палубы, то, будто в яму, вниз кидает. Какой тут шторм-трап. В первый подскок чемоданами механики обменялись. Во второй – сменный механик к нам на борт сиганул, подхватили его матросы. В третий – на буксире, нашего влёт приняли. Опасный цирк, я вам доложу. Погудели прощально порту, другу моему, и ушли оставляя их за кормой, для меня, навсегда.
В Проливе Лаперуза левй рукой помахал родному Сахалину, правой – приветливым японцам, и-и-и-и, вот оно Охотское море, холодное, скупое на ласку, ограниченное тревожными берегами, имя которым – горизонт. Ласковое Чёрное, кто там не быва? И я нежился. И Бора Черноморский повидал. Только, всё не так, братцы. Не серьёзно. Пусть простят меня черноморцы.
Исчезли за горизонтом сахалинские берега. Где-то на востоке горизонт прятал щербатую гребёнку Курильской гряды – этой ветхой ограды от буйного соседа, Великого, или Тихого Океана.
Охотское море мне было не внове. До нашего северного берега доносились отголоски ураганов, которые гасило наше прибрежное мелководье. Хотя буйство ветра, в купе с восьмиметровыми приливами-отливами, иногда, заливали посёлок двойными водами. Да и цунами местным жителям напоминали о себе развалинами посёлков.
Охотское море, предупредило нас о серьёзных намерениях крепкими ударами в правую скулу «Ильинска». Капитан со штурманом сошлись головами над метеокартой. Эту карту они ежечасно получали на копировальной «синьке», воруя её у японской службы метеооповещения. Всё карта была усеяна кругами, каждый из которых грозил капитальной трёпкой. Капитан, постоянно менял курс, уходя от центров этих зловещих кругов.
Выходя из Ванино он рассчитывал довезти меня за четверо суток. Двое суток вокруг Сахалина добавили ещё пару. Метеопрогнозы подсказали мне – не лезть к морякам с глупыми вопросами.
Начинались ягодки. Радиограмма плотно уронила на стул – «Эвенск закрыт льдами. Разгрузка не возможна». Капитан долго молчал, воруша седину. – Идём на Магадан. Вы наблюдали когда-нибудь улыбку идиота? Это я смсотрел на себя со стекла капитанского мостика. Вокруг была ночь. «Ильинск» зарывался носом в крутую волну. Жаловаться было некому. В кубрике меня, болтающегося между переборками, жалел рулевой. Заодно и себя – он должен был сейчас покупать в Йокогамме три пары джинсов. Потом в Союзе он толкнёт их в придаток к своим ста рублям – его, рулевого, зарплате.
Дальше – хуже. На запрос капитана, Магадан приветливо оповестил – Спецпричал закрыт. Спецгруз принять не можем. Целуем.
Я долго стоял на корме, спрятавшись за камбуз от дикого ветра и ливня солёных брызг. Вокруг шипела и клокотала вода. Глухо рокотал где-то подо мной винт, обнажившись на высокой волне. Команда за трапезой ещё здоровалась со мной, а мне, в их взглядах, чудилось желание вышвырнуть меня за борт.
Теперь мы шли на северо-восток. Нашим спасением был Петропавловск-Камчатский. Знать моё мнение не имело никакого смысла. Капитану нужно было избавляться от взрывчатки – Ванино принять её назад не имело права. Типа – умерла, так умерла. Ну а мне уже было всё равно. От меня ничего не зависело.
Завершающим ударом прорычала Петропавловская морзянка – «Порт закрыт льдами. Проводку обеспечить не можем. Ледокол работает на севере». Стоп машина. Цветку в проруби было легче, нас мотало посреди Охотского моря. Все мы были заложниками моих четырёхсот тонн долбанного жёлтого порошка. Пошла вторая неделя дурацкого рыскания. Тихий океан с востока нагонял льды. Капитан помнил о своих пяти-семи миллиметрах. Не надеясь ни на что, он позвал Эвенск, отстучал ситуацию. Молчание было долгим и тревожным. И вдруг, как тяжелый вздох – Разгрузку обеспемим.
Мы опять шли на север. Справа, на горизонте угрожала своей холодной белизной полоса льдов. Впереди вода была чистой. Ещё сутки и Камчатка прикрыла нас от океана. Море успокоилось, и только вздыхало пологой волной. Я открутил барашки иллюминатора, в душный кубрик ворвался морской ветерок, сквозь облака пробивались лучи заходящего солнца. Я высунул голову и дёрнулся в страхе назад, ударившись затылком.
Прямо подо мной, на расстоянии нескольких метров, воду резал плавник касатки. Чёрная гладкая, блестящая спина её то поднималась, то уходила под воду. Первым желанием было – захлопнуть «форточку». Уравняв с теплоходом скорость, эта гроза китов шла с нами «ноздря в ноздрю». Она видела меня. Мне даже показалось, что она подмигнула мне своим страшным лиловым глазом. Дескать, как ты там за своими ржавыми семью миллиметрами. Ну-ну, мол, живи пока. Я высунул ей дулю. Мой сосед по кубрику смеялся. У нас было хорошее настроение.
Утром, поднявшись на мостик, я увидел впереди белую полоску берега. Это был мой Эвенск. Здесь уже была зима. На душе потеплело. Из большого материкового бардака, я вернулся в свой маленький привычный бардачёк. А в памяти сохранились те девять дней в роли чёрного монаха, среди отчаянных ребят в полосатых тельниках, которых с уважением называю тружениками моря.