––...те, у кого был обнаружен ген дэ четыре, обладали повышенным половым влечением и сексуальностью. Носителями гена сексуальности являются не более тридцати процентов людей. Таков научный вердикт. Вот так, - горестно вздохнула Инга, как будто только что вычитанное с какой-то не той стороны процентного соотношения касалось её лично, и было ничем иным, как её приговором. Или диагнозом.
Она перестала раскачиваться в кресле-качалке, отбросила журнальчик и, коверкая свою речь под детский лепет, попросила чаю.
–– Плиииз, – состроив мину попрошайки, пропищала, дурачась.
–– С лимончиком?
–– И медом!
Когда я вернулась в гостиную, Инга, по-сосисочному обтянутая в мой шелковый пурпурный халат, стилизованный под кимоно, стояла у окна, опершись на подоконник локтями, и как будто упивалась видом ночного проспекта, дивно открывавшегося с моего пятнадцатого этажа. Сразу после того, как на улице загорались фонари и начинали подмигивать бессчетным желтоглазьем высотные постройки, а красные огоньки габаритов авто елочной гирляндой резво елозили по черному зеркалу дороги, картинка за стеклом и в самом деле, преображалась в праздничную открытку.
–– Ленок, у тебя есть бинокль?
–– Зачем тебе?
–– Тридцать процентов - это примерно треть окон дома напротив..
–– Ну ты даешь, неужели стала бы рассматривать, как треть дома носятся по квартире, размахивая геном сексуальности?
–– Выходи за меня замуж, Ленок,- не в первый уже раз и, вроде как, ни с того ни с сего - пошутила подруга детства. Я громко хмыкнула и рассмеялась.
Впервые о твёрдом намерении весь остаток жизни провести со мной и только со мной она объявила ещё в пулковском аэропорту, когда я встречала её с охапкой белых хризантем. Тогда в ответ, утирая с уголков глаз, внезапно хлынувшие, слёзы радости, я энергично затрясла головой, а теперь решила снизойти до шутки и повеселиться вместе с ней:
–– А х у й у тебя есть?
–– А надо? – Инга тоже фыркнула и расхохоталась.
Она хохотала и хохотала, и никак не могла остановиться, а я вдруг ощутила, в каком она находится тягостном напряжении. Осторожно переставив с подноса на журнальный столик две чашки с чаем и розетку с мёдом, я села в кресло рядом.
–– Что с тобой, расскажешь, наконец? Чего ты так развеселилась-то?
Подруга перестала истерически заливаться, уставилась на меня странным немигающим взглядом, будто решаясь на что-то. Без макияжа Ингино лицо смотрелось беззащитным, по-детски наивным, к тому же слегка обеспокоенным и утомленным. Всю вторую половину дня мы неутомимо разгуливали по историческому центру достославного города: буквально за руку, я вдохновенно водила Ингу от одного памятника архитектуры к другому и уходила её, бедную, так, что по возвращении она прямиком отправилась в ванную, чтобы остудить под прохладной водицей, натёртые до мозолей, ноги.
–– Ну чего ты? - ещё раз рискнула вывести подругу из оцепенения
–– Помнишь, девчонками мы мечтали, как будем жить вместе? У тебя дома на кровати, за шкафом, крепко обнявшись, помнишь, мечтали?
–– Помню, Ингуль, помню.
–– За всю жизнь, Леночка, только ты меня и любила, просто так, за ни за что. Выйдешь, Леник, а? Я богатая женщина. Детей у меня нет и никогда...- поперхнулась, откашлялась, - и ... да... а у тебя две девки навыданье. Обзаведутся семьями, нарожают деточек. А мы, мы с тобой внуков будем нянчить вместе, вместе разъезжать по курортам средиземноморья, вместе водить их в школу, в разные кружки и секции...вместе...
Весь этот вздор раскрасневшаяся, чуть ли не слившаяся в единое целое с атласным кимоно, Ингуля верещала уже из кресла, отхлебывая чай и поглядывая на меня ненормально искрящимися глазами. С виду взрослая женщина, основательная такая, важная, а в голове.. в голове - детский сад. Я представила, как утром она перекатывается ко мне со своей половины кровати, и, пихая в бок пухлым кулачком, или трогательно оглаживая по попке, горячо шепчет:
–– Вставай, дорогая, пора собираться. В ясли.
А после, в одном нижнем белье у раковины в ванной, толкаясь грудями пятого размера (а у обеих, как на заказ, вымахали бахчевые культуры), она щиплет меня за сосок и умилительно мурлычет:
–– Какая же ты была мыр-мыр-мармеладная прошлой ночью, дай поцелую, мою кошечку.
Я бы успела нафантазировать ещё ни один эпизод нашего с Ингусей повседневного жития-бытия, если бы мой мобильник не стал выводить рулады сладкоголосого Демиса Руссоса:
–– Форева энд эва... форева... – вибрировал сотовый, усиливая звук с каждой новой секундой.
Инга недовольно поморщилась, по частым настырным трелям она уже знала, что виртуозный кастрат надрывается, когда меня вспоминает мужчина по имени Данила.
–– Да, привет, - заговорила я в трубку, подстраивая голос на ласково-воркующий лад.
На том конце обрадовались и вразумительно сформулировали категорическое желание о скорейшей встрече.
–– Даня, милый, ну ты же знаешь, я не могу всё бросить и сломя голову броситься в наш долгожданный омут, у меня гостит моя любимая подруга, мы ещё не наговорились, не надышались, не нагляделись друг на друга.
Не в первый уже раз я вежливо, рисуясь, как кисейная барышня,отфутболивала нежного друга и любовника, томящегося и скучающего в недельном забвении.
–– Ты же сказала, что он несвободный, - Ингино лицо исказила ничем не прикрытая ревность, - Ну зачем тебе несвободный, зачем тебе всё это ненастоящее? Они все эти проходимцы– уроды моральные, им бы только взять.
Брезгливое негодование, с которым подруга произнесла последнее слово, взлетело на максимальную высоту непонимания. Вопрос, казалось бы, на животрепещущую тему, топориком завис в воздухе, угрожая обрушиться и разрубить пространство на две половины, проложив между нами плоскую плоскость неуместного отчуждения. Я лишь звучно выдохнула – ответ о том, что женщина вообще-то, по-определению, рождена давать тем, кто может «только взять», ёрзал у меня на языке, но я его не стала озвучивать. В принципе, если обмозговывать применительно к «проходимцам» глагол «взять» в более полном смысле, Инга оказалась бы права, как оказывалась правой всегда, когда мы о чем-либо спорили в те далекие времена нашего детства.
Серия нетерпеливых звонков в дверь и затем суматошная возня в прихожей случились, как нельзя кстати, и не дали расколоться пространству надвое. Как будто бы подгадали, удачно вернулись с киносеанса мои дочери, и скоро совместное чаепитие и беспрестанная застольная болтовня сгладили неровные края несостоявшегося бредового разговора по поводу странного Ингиного желания соединиться со мной брачными узами.
И всё же перед сном подруга не юркнула ко мне в постель, чтобы предаться трогательным воспоминаниям о наших школьно-дошкольных шалостях, проказах и прочем, как делала это каждый вечер, прежде, чем уйти в комнату, где я стелила ей на диване.
Лежа в просторной кровати и таращась в потолок, «выбеленный» полосатыми бликами, отсвечивающих с дороги, фар, я долго колебалась - а не пойти ли мне самой к подружке, не потолкаться ли задницами, созерцая друг друга в хрустальном свете ночника, не поделиться ли, задушевно щебеча, теперь уже совсем не детскими секретиками. Ничего так и не предприняв, я уснула под аккомпанемент, копошащихся в голове, воспоминаний.
Инга поселилась у меня три дня назад. Неожиданно нагрянула из-за кордона, где безвыездно прожила почти пятнадцать лет. Первые годы её эмиграции мы поддерживали общение, созванивались и даже писали предлинные подробные письма – натуральные письма, на бумаге. Пересылали друг другу кучу фотографий, а потом вдруг переписка заглохла, и созвоны как-то прекратились сами собой. Несколько лет подряд в день её рождения я продолжала набирать заморский номер, но безуспешно – абонент был недоступен. Поиск также не дал никаких результатов, когда я пыталась разыскивать Ингу через Интернет. Исчезла. Испарилась. Как сквозь землю провалилась. И вот, объявилась – здравствуйте, я ваша тетя - Инга, Ингуля моя, Ингусенька. Ингусёныш.
В аэропорту еле признала подругу - из стройной девушки с длинными вьющимися пепельными волосами она превратилась в этакую стильную мадам в шляпке – раздобрела, посолиднела - ну прямо дама из Амстердама. И только глаза, глаза остались прежними – многозначительными, влажными спелыми вишнями, с необыкновенно проницательной точечкой посередине.
Как нам обеим неоднократно рассказывали, нас познакомили в песочнице. Ну, кто-кто – наши мамы, кто ещё. Года по два нам было, может, чуть больше, и жили мы тогда в одном огромном многоквартирном доме, в одном подъезде, на одной площадке. Правда, осознавать, что мы чрезвычайно близкие девочки-соседки стали гораздо позже. А дружить... вот дружить начали буквально с ясельного возраста. Ведерки, куличики лопаточки, и прочие прогулочные аксессуары раннего детства– это наши общие воспоминания. И первые «на» и «отдай», первые невинные проказы и бурные всхлипы, первые наивные примирения за пальчик ( как-как там – мирись, мирись, больше не дерись?), как и первые признания...– в любви, в дружбе, в ненависти, да во всем – всё на двоих.
В отличие от меня у Инги не было ни отца, ни брата. Подруга моя была единственным и феноменально самостоятельным ребенком молодой и до неприличия привлекательной женщины - тёти Лиды. Не только это обстоятельство бесконечно рознило наших матерей, а ещё и совершенное иное образование и род деятельности моей материи, и, безусловно, её статус замужней женщины. Моя мама работала в управлении газового хозяйства, управляла отделом... и одновременно запросто управлялась с семьей из четырех человек. Высокий шиньон туго собранных на затылке волос придавал маминому лицу, принципиально не знавшему косметики, строгую правильность и... заурядность, что ли. Унылые мешковатые платья, серые юбки и пиджачки, безликая обувь на низком каблуке, габаритная незатейливая сумка для документов и одновременно продуктов питания - вот стандартный гардероб женщины-инженера совкового времени. Совковый гардероб, который дополнительно привносил серую будничность всему её облику и мыслям, надо полагать, тоже.
Ингина же мать на работу ходила разодетая, как на праздник - я помню до сих пор. Бабушки, рассевшиеся на скамейки в тесный ряд, как нахохлившиеся на одной ветке воробьи, неизменно, как по команде, сворачивали свои головы в след красивой женщине в обтягивающих стройную фигуру ярких трикотажных одеждах. Всегда с идеально уложенной, волосок к волоску, прической, с подведенными глазами, подкрашенными перламутровой помадой губами, с ,покачивающейся в руке, изящной дамской сумочкой, тётя Лида являла собой, чуть ли, не актрису театра и кино, и, понятное дело, была излюбленным объектом для сплетен всё тех же скамеечных пенсионерок.
Нет, тётя Лида не была актрисой, и диктором телевидения не была, не отоваривалась дефицитными шмотками, используя служебное положение в каком-либо из универмагов, и в цирке, разъезжающем с гастролями по ближнему зарубежью, не работала. Она работала секретарем при каком-то бооольшом начальнике или даже директоре, не берусь вспомнить какого производства, и выглядеть безупречно было её обязанностью. И этой обязанности тётя Лида посвящала уйму времени, а Инга с очень раннего возраста – не в пример мне – оставалась дома одна, ничегошеньки не опасаясь; умела не только с пользой занять себя, но и достойно – без ущерба для жилища - обслужить: зажечь спичку и газовую конфорку, разогреть суп или макароны.
–– Тётя Нина, не переживайте, я доведу вашу Лену до группы, идите-идите, а то опоздаете на работу.
Правильно выговаривая каждую букву – в отличие, опять же, от меня, искажающей половину алфавита, Инга в диалоге с взрослыми всегда старалась выглядеть рассудительной и ответственной.
–– Очень на тебя рассчитываю, Инга, - трафила ей моя мать. Потом она чмокала меня во все щеки и просила непременно съесть все, что дадут на обед и ужин.
–– Холосо,- кивала я, целуя её в ответ.
–– Инга, проверь, пожалуйста, что бы носовой платочек всегда был в кармашке платьица ..
–– Я проверю, – заверяла Инга и тут же, подражая кому-то из взрослых, обращалась ко мне, - давай руку, идём уже, горе моё.
Вот так вот, за руку мы шли в наш общий садик, а спустя время так же рука об руку шагали в одну школу. Ах, Инга, Инга, она действительно в те далекие годы была и взрослее и самостоятельнее, и я не особо сопротивлялась, когда она по-командирски отдавала какие-нибудь распоряжения-просьбы взрослых, хотя и была младше её всего-то на какой-то месяц.
Наши родители никогда не дружили особо, так – приятельствовали, и все же... И всё же Инга часто оставалась у нас ночевать. Как ни крути, материнство вовсе не препятствие для одинокой женщины, чтобы хотеть - не перехотеть устроить своё личное женское счастье. Однако, в те совдеповские времена подобное желание бесцеремонно обсуждали. И осуждали. Жестко и беззастенчиво. Это чувствовалось и во дворе и у нас дома, когда спорящие между собой родители, завидев меня, внезапно умолкали. Нет, тётя Лида никогда не водила к себе мужчин, она сама куда-то вечно уезжала, или её увозили на машине – то на Жигулях, а то, бывало, и на Волге.
–– Я по делам, будь умницей, - говорила тётя Лида напомаженными губами, но глаза при этом не излучали и половины той озабоченности, что излучали глаза моей мамы. Понимала ли это Инга, я не знаю, мы не откровенничали на эту тему . Зато про отца она много и охотно рассказывала сама.
–– Мой папа немец.
–– Фашист? – я с ужасом округляла глаза.
–– Глупая что ли, нет, он хороший немец, он за наших, он из ГДР немец, а не ФРГ, и поэтому у меня такая странная фамилия Шперлинг.
Био-отец Инги, с её слов, играл на гитаре в одном очень известном зарубежном ансамбле. Она называла название группы, но я не старалась запомнить название, я представляла, как он играл для тёти Лиды, а она танцевала, улыбалась и, строя глазки, виляла бедрами, как это только она умела делать, когда шла по улице - красиво и завораживающе.
–– Когда папа - давно ещё - приезжал с концертами к нам сюда, у мамы с ним случился самый настоящий роман – такой, как в кино показывают, но ему нельзя было остаться с нами, а маме было нельзя поехать к нему, поэтому мы живем одни. Но когда я вырасту я поеду к папе, он меня заберет. Маму не заберет, у него уже есть другая жена. А меня заберет.
–– А как же мама? Одна останется?
–– Она тоже другого найдет, у неё есть выбор, она сама сказала..
–– Пусть бы выбрала того дяденьку с усами на щеках, помнишь, он тебе ещё жвачки принес много-много пачек.
–– Какими усами, это называется - баки или бакенбарды, ой, ну и глупая, - закатывая глаза, она снисходительно качала головой.
Может быть, мне и хотелось на неё всерьез обидеться, но она умела быстрёхонько от этого желания отвадить, выдать какую-нибудь шуточку – и мы снова ухохатывались до колик в животе.
Складывалось впечатление, что Инга знает – ну если не всё, то очень многое. У неё была потрясающая память, и училась она легко, да и в школу пошла, перечитав самостоятельно кучу детских книжек. В подготовительном классе, когда определяли, кто и насколько глубоко владеет навыками чтения и счета, она, скучающая, сидела со мной за одной партой, и когда надо было прочесть с таблички слово, тихо подсказывала мне. Без зазрения совести я одна из первых тянула руку, чтобы продемонстрировать не худший результат. В итоге, меня определили в спец-класс с литерой А, где все первоклассники умели читать, и считали, как минимум, до десяти, а Инга стала учиться в обычном «дэ» классе. Первые два года мы вместе делали уроки, она, не уставала натаскивать меня, проверяла все домашние задания, и ругалась, если я что-то делала небрежно. Зато, когда мы выходили во двор, её покровительство странным образом слетало в момент. Среди дворовой ребятни она терялась, я чувствовала это, и старалась оградить её от задиристого внимания хулиганистых мальчишек. Понятное дело, все были в курсе, что у меня есть брат и, в конце концов, отец, которые могли запросто отлупить любого обидчика, а у Инги кроме меня никого, кто бы мог её защитить. И тогда уже я держала за руку подругу. Железно.
–– Идём, что-то покажу, - заговорчески шептала Инга мне в ухо и вела за собой на черную лестницу, ведущую на крышу. Что-то долго и осторожно выуживала из-за облезлой батареи. При тусклом свете одиноко болтающейся лампочки, она показывала мне яркую коробочку / как потом выяснялось, из под спичек / на которой блондинка с обнаженной грудью подмигивала накрашенным глазом.
–– Откуда это?
–– Не всё ли равно, - напускала таинственности Инга.
–– Вот это титьки,- изумлялась я.
–– У меня тоже, видишь-видишь, какие уже, – она задирала маячку под подбородок - так, чтобы я увидела махонькие бугорки с торчащими мизерными алыми сосочками, - знаешь, как болит, это значит растёт.
–– А у меня? Почему не растёт и не болит?
–– Потому что ты дистрофик, маленькая ещё.
Готовая тот час расплакаться, я обиженно отворачивалась, а она, уже жалея о том, что отморозила, пыталась меня утешить:
–– Да вырастет- вырастет, не переживай, вот такая! – и размахивая руками в разные стороны, показывала, какая огромная грудь вымахает у меня. Я тут же переставала дуться, я верила ей, и немедля пыталась откорректировать её благотворительность:
–– Неее, такую не хочу, пусть будет, как у неё, - и тыкала указательным пальчиком в голографическую этикетку из под спичек.
–– Пусть, - пожимала плечами подруга.
Если бы не дружба с Ингой, я не скоро бы узнала, что есть на свете такие вещи, как жевательная резинка, бакенбарды, спички с непривычно синими головками в «грудастых» кОробках, потертые фирменные джинсы, красивые виниловые пластинки потрясных групп, как Битлз, Пинк Флойд, Ирапшен, Бони-М, Смокки, АББа и мн другие.
И как все / возможно, за редким исключением /девчонки, мы с моей Ингой, взявши в руки давилку для пюре или щетку для волос, подразумевая, что это микрофоны, бесились под забойную музыку. Размалевав лица тетьлидиной косметикой, вырядившись в тетьлидины тряпки и нацепив её каблуки, мы –десятилетние соплюшки- зажигали под бониэмовскую Санни или Бабилон
- Ай лав юююю, - протяжно голосили, корча рожи, как заграничные певички: щурили глаза и вытягивали дудочкой густо перламутровые губы. Перед трюмо, оголив плоские животы, насовав под майки в районе таких же, как животы, плоских грудок огромные клочки ваты, под незабвенную песню: –– Ван вэй тикет, ван вэй тикет.. ван вэй –– мы выделывались так, что соседка снизу –баба Маша –ломилась к нам в дверь со шваброй в руках и, изрыгая матюкальники, обещала нажаловаться на нас родителям и донести в школу, учителям, какую вражью музыку мы слушаем день-деньской в то самое время, когда истинные пионеры должны изо всех пионерских сил корпеть над учебниками.
И вся Инга, рано повзрослевшая, преждевременно набухшая и слегка распушившаяся, как весенняя почка, и вместе с тем упакованная в, умело подобранные её молодой мамашей, кофточки, юбочки, шортики и маячки, была
такой же праздничной, как разноцветные заграничные упаковки с жевательной резинкой;
такой же колоритной, как лощеные карманы для винила;
такой же звонкой и манящей, как зажигательная музыка, что летала на наши головы, в наши уши с этих чёртовых черных грампластинок.
И всякий раз, оставаясь у меня на ночь, она бесстыдно прижималась ко мне всем своим детским но уже приятно-опухшим в пикантных местах, тельцем, просовывала под мою пижамную резинку свою крошечную мягкую ладошку; и я чувствовала, как она хотела, чтобы и я к ней прикасалась, обнимала её и ласкала - тискала за грудку, гладила попку, целовала ее губы, язык и десна, пропахшие капиталистической жевательной резинкой непреходяще сладостной на вкус, как, впрочем, и всё, что безуспешно запрещали нам взрослые. И что же это было, что? Не открытый тогда ещё учеными ген сексуальности плющил нас или... Или мы просто любили друг друга так, как не могли не любить, пренебрегая любыми запретами и табу.