Агония эпохи шиферных крыш

Часть вторая. АГОНИЯ ЭПОХИ ШИФЕРНЫХ КРЫШ
«Когда приходят несчастья, надо помнить, что несправедливости, на которые жалуешься, явления собственного духа». (К.Антарова)
«Каким бы неуклюжим... ни казался мужик, ...и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, ...он верит, что главное на земле – правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде и потому больше всего на свете он любит справедливость». (А.Чехов)
«Мы приняли такое решение: мы примем решение тогда, когда...» (Из речи высокопоставленного государственного мужа)
КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ
Когда-то я стариков не любила. Возвращаясь с работы домой, проходила сквозь строй сидящих на лавках старух (неизбранный никем совет народных депутатов), и, не глядя, сквозь зубы цедила: «Привет». Казалось, сидят, бездельницы, судят: не так одет, не так обут, не то сказал. Потом, через годы, став мудрее и мягче (жизнь протекает не зря!), поняла, что никто столь не нуждается в заботе, как они, старики. А общество, презревшее старость и детство, будущего не имеет.
Каждый из них – часть нашей Истории: трагичной, противоречивой, наполненной горем и болью, черным трудом и светлыми надеждами, служением долгу и поиском правды, ошибками и страданиями. Такой же печальной, как печальна История Отечества, складывающаяся из их многочисленных судеб.
Однако чем дальше мы движемся, тем глубже пропасть между людьми. Все чаще слышишь о богатых и бедных, об «элите» и «простом народе». (Будто эта «элита» вышла не из «простого народа».) Видя сплоченность итальянских рабочих или английских пожарных, у меня болит душа - за впавший в отчаянье мой народ, когда-то открывший новую страницу человеческой летописи, где торжествовала Социальная Справедливость, и сдавший подобную ценность на откуп малой кучке рвачей.
Невольно складывается впечатление, что живешь в стране, пребывающей в летаргическом сне. Как же так получается, думаю я, что этот вроде бы неглупый народ не может отличить зерна от плевел и предпочитает нечисть чести? Как же так получается, что всплывший сор держится на поверхности, а совестливые идут в осадок? Кто парализовал его волю и поставил его на колени?
На мой взгляд, этому способствуют, помимо самой власти, средства массовой информации: с одной стороны, раболепие молодых журналистов перед так называемыми «сильными мира сего»; с другой, их репортажи с уличных митингов и демонстраций, где собирается так называемая «оппозиция».
То есть старики и старушки: наши родители.
Нелепо и бедно одетые, отдавшие жизнь безвозмездному труду (оплачиваемому палочками за трудодни), защищавшие и выстраивающие великую страну… Стоит ли перечислять все то, что сделали для нас наши родители, нынешние старики и старушки, ценой неописуемых жертв, на голом месте, построившие то, что, в итоге реформ, из коллективной собственности перешло в частную – неприкосновенную! – собственность?
Среди огромной массы народа, как правило, избирается некто один: злобный или выживший из ума. На нем и сосредоточено внимание телекамеры: вот, мол, любуйтесь полусумасшедшим лицом коммунизма.
Глядя на такое бесстыдство, на отсутствие элементарных чувств уважения и благодарности к своим старикам, меня охватывает ярость.
Поначалу.
Затем, вспомнив библейское «чти мать и отца», я успокаиваюсь: «Ну и пусть над ними сегодня смеются - завтра будут смеяться они. Ведь они-то чужого не брали – они всю свою жизнь отдавали. А ежели отдавали, рано или поздно, им будет дано!»
Чтобы иметь свое представление об «оппозиции», 7 ноября 2002 года я отправилась туда, куда раньше не ходила: на демонстрацию, посвященную 85 годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
Я шла по тротуару, держась в стороне от колонн и флагов, двигаясь следом за ними, от Октябрьской площади до кинотеатра «Ударник», разглядывая лица, в основном, пожилых людей. Рядом со мной, прихрамывая и опираясь на палку, шел мужчина средних лет в военной форме с орденами: он плакал.
Среди десятков тысяч людей, выплеснувшихся тот день на улицы города, отказавшихся от кровавой, лишенной здравого смысла, борьбы, я не увидела ни одного злобного лица.
Я смотрела на них, обманутых и обворованных (да и трудно ли было их объегорить; их, переживших блокаду и голод, знающих цену черствой корочке хлеба и не знающих слова «корысть»), шествующих за автомобилем, где развивались флаги всех бывших советских республик, поражаясь увиденному.
Нет, то была не безликая толпа, не массовка, охваченная бессознательным животным инстинктом, то был высокосознательный коллектив единомышленников, объединенный стремлением отстоять свое право на достойную жизнь.
То был мой народ. Точнее, малая часть того народа, в который верила я, и который, в свою очередь, верил в то, что его молчаливый протест пусть и не будет сегодня услышан властями, но когда-то будет подхвачен – другими людьми.
РАЗРУХА В МОЗГАХ СТРАШНЕЕ РАЗРУХИ ВОЕННОЙ
Всю жизнь мне везет. Повезло даже в том, что худею бесплатно. Некоторые дамы вставляют под кожу иглы - отсасывать лишнее. Здесь - безо всяких усилий. Легко худеть, когда всю жизнь недоедаешь.
Сначала обгладывали дети. Дети выросли - обгладывает государство. Но дети-то – ладно: свои грехи оплачиваем сами. А вот государство! Прожорливый монстр, насытить который вряд ли смогу. Этот монстр сожрал жизни моих родителей, поглотил труд дедушек и бабушек, с энтузиазмом строивших то, что сегодня в руках избранных. Теперь добрался до меня.
Еще не стихли предвыборные вопли, еще не утряслись кабинеты и кресла, как в почтовые ящики, вместо агитационных листовок, легли новые расчеты - за квартплату. Что поделаешь, рынок: деньги делают деньги. И, конечно, как всегда, не мелочатся. Не в российском характере скупость.
Собиралась в сбербанк - оплатить часть счетов: выложить круглую сумму полностью не было сил. Зазвонил телефон, пришлось возвращаться.
- У тебя есть кто-нибудь, у кого можно занять двадцать четыре тысячи? - с ходу в карьер бросилась Ирина. - Скажи, верну с процентами.
- Да кто даст такие деньги!? Это же... годичная зарплата врача! А для чего?
- Аренда.
- Так много?! Ты же, - я начала заикаться, - не... успела... обжить... помещение! И у тебя не было людей! А сколько вложила в ремонт! Год - хождение по мукам. Год - подписи и разрешения! – мне стало дурно: я осела на пол.
- Нет, - вздохнула она, - все же деньги, воистину, порождение тьмы.
- Дошло, наконец! Об этом не только я говорю. Многие говорят. Эпоха тьмы швырнула на кон последнюю карту - деньги! Впадем ли в соблазн? Потеряем ли совесть? Продадим ли душу? Впали, потеряли, продали! И нечего ныть, что тяжело.
- Так больше жить нельзя! Я никогда не винила людей. Всю жизнь делала добро и призывала к добру. Если им плохо, всегда говорила: сам виноват. Сейчас вижу: это не так.
- А я только сейчас поняла, в чем трагизм Горбачева. Благодаря ему мы многое узнали из того, о чем не догадывались: узнали правду о лагерях и репрессиях, о насильственной коллективизации и судилищах над «врагами народа». Время слепоты уходит. Потихоньку исчезает страх. Благодаря опять же сумбурной пока свободе. Мы бы еще сотни лет сидели в темнице, из которой выпустил он, Горбачев. Выпустил, а мы растерялись, захлебнулись, перегрызлись, кинулись во все тяжкое. Не понимая, что этот страшный период – период испытаний – пройдет. Теперь пожинаем плоды... 
Через какое-то время я все-таки направилась в банк.
У соседнего дома сверкала новая табличка: «Социальная защита граждан». Я постучала в «защиту». Дверь приоткрылась и оттуда, тяжело опираясь на палку, вышла старушка.
- Господи, когда ж кончится эта каторга?! – тяжело вздохнув, она повязала платок.
- Бабушка, - не выдержала я, - неужто сегодня труднее, чем раньше, в войну? Ведь были разруха и голод...
- В войну была каторга, сейчас - еще большая каторга. В войну, детка, было всем тяжело. Но общее горе сближало людей. Мы все делили пополам. А сейчас первым врагом стал свой человек. Разруха в мозгах страшнее разрухи военной...
Проводив взглядом старушку, я вошла в комнату, где за столом сидела женщина, худая и бесцветная.
- Сколько вам лет? - спросила бесцветно-худая, не поднимая головы. - Работаете?
- Даже во сне. Но… не зарабатываю.
- Как это? - не врубилась усохше-худая.
- Обыкновенно. Художник Иванов, к примеру, одну свою картину писал двадцать лет.
- Вам надо на биржу, - немного подумав, сказала она.
 - Я там была. Мой возраст ныне не в чести. Предложили работу с зарплатой... Короче, не хватит доехать к месту работы.
- С кем вы живете?
- Трое взрослых детей и трое внуков. Но все живут отдельно. В двухкомнатной квартире четыре семьи затопчут друг друга. Или раздавят дверьми. Они снимают жилье и помогать не могут.
- Надо на биржу! – повторила усохше-худая.
- Но там предлагают издевательские деньги!
- А вы что хотите?! Знаете, сколько я получаю?! Год назад было 10 УЕ, сейчас 20. И этому рада! И каждый день - с 9 до 18!
  (Примечание для тех, кто доживет до третьего тысячелетия: УЕ - виртуальная денежная единица, не имеющая под собой реальной основы.)
- И на что вы живете, если квартира 30 УЕ!?
- Вы прямо как королева! - возмутилась усохше-худая. Было ясно: раз плохо ей - мне должно быть еще хуже.
- А вы считаете себя рабом? Тогда пашите и терпите!
- А что прикажете делать?!
Вернувшись домой, написала рассказ. Долго думала, чем его закончить. Ходила по комнате, маялась, курила. Включила телевизор.
Борис Березовский, похоже в Америке, давал интервью. Говорил, что русские - рабы.
И я с ним согласилась.
Вспомнив же старушку, подумала: во всех битвах побеждал мой народ, а перед этой, последней, объявленной Золотым Тельцом, не устоял – сдался без боя.
БОЖИЙ ОДУВАНЧИК
Не секрет, чтобы у нас, в России, чего-то добиться, надо прежде умереть. Вот когда проводят в последний путь, отопьют и отпоют, тогда заговорят. Говорить будут долго: ах, какой хороший был человек!
Здесь любят две даты: когда пришел в этот мир и когда отправился, слава тебе Господи, в мир иной. Вторая дата предпочтительнее первой: ведь день рождения - это праздник двоих, а день ухода - день национальной скорби.
Сколько воспоминаний! Сколько знакомо-печальных лиц на экране! Вспоминают соседи, мужья и жены, друзья детства и отрочества, коллеги, сослуживцы, телефонисты, случайные попутчики. Сколько мемуаров с описанием милых подробностей и бытовых мелочей, которых так жаждет падкий на детали читатель и зритель...
Выбросилась из окна Петровна туманным утром. Долго ждала смерти - смерть не приходила. И она пошла ей навстречу сама.
Пасха была пасмурной. Обычно в этот день - солнце. А тут, год от года, солнца все меньше. Видно, устали святые угодники. Притомились и светлые силы - сражаться за человека. Ходят, поют, чадят и кадят чада человеческие - просят милости. А он, Всемогущий, настолько ли могущ, чтобы угодить всем?
Вот и опять - война. А если война - на планете или в доме – какое тут солнце? Ливень да град - омыть небесными слезами уставшую Землю.
Лет Петровне было много - под девяносто. И легка она, как одуванчик. Легка, быстра и памятлива. Столько времени прошло, уж не одно поколение выросло, а она детьми всех помнит:
- Как твоя доченька? Хорошая, добрая. Никогда не пройдет мимо. Всегда скажет: «Здравствуйте, бабушка. Как себя чувствуете?» - смахнет слезу Петровна, встретившись на тропинке. В авоське хлеб, и то - половинка.
На жизнь она не жаловалась. Сетовала лишь, что Бог не берет. Но подруги ее, старушки-соседки, рассказывали, как заели детки бабульку; что сноха ее, угрюмая толстая баба, работавшая в столовой, таскала сумки по ночам, но голодом морила свекровь; что было у нее когда-то четверо сыновей - трое погибли в войну. Четвертый сынок продал материнский дом, прописал к себе, за лишние метры, и поселил в прихожей.
Там, в прихожей, у двери, она и спала-жила, век коротала. Век же ее, долгий и горький, затягивался.
- И когда только Бог заберет? - уж все старушки по домам, а она, одна, сидит во дворе.
Писали старушки в инстанции: инстанции оставались глухи, словно ворота тюрьмы. Ходили по конторам - просили отселить от детей. Те слушали, качали головой, разводили руками: не положено - с жильем проблемы большие.
- Три сынка погибли в войну, - устало говорила Петровна.
И уходила ни с чем.
Ранним утром она вышла на балкон. Туман, густой и плотный, поглотил унылый двор, разросшиеся тополя и липы, деревянную лавку, откуда время, одну за другой, уносило ее подружек-вдов.
Она вспомнила их лица, когда-то красивые и молодые, иссушенные не знающим пощады временем, обратившим нежную кожу в грубый пергамент; вспомнила их руки, так много перемолотившие, перекопавшие, перепахавшие на своем веку…
… И потянулась навстречу им.
МАРАФОН ОДНОГО ДНЯ
Встреча наша была необычной. Я сходила с поезда, она входила - на мое место...
Батумский десантник, ехавший в родную деревню, остановился подле меня с бутылкой водки - искал собеседника:
- Хочешь выпить со мной?
- Хочу. Но пью только красное вино.
- О! - обрадовался десантник. - У меня целая канистра! Чистейшее виноградное!
Он налил и мы начали...
Через пару часов я выходила у маленькой станции: с приподнятым настроением и в шляпе с бантом. На перроне девчушка торговала цветами. Десантник, купив ведро весенних первоцветов, торжественно вручил мне подарок. Пожилая проводница ворчала - осуждала. Вера, стоящая рядом с ней, с восторгом смотрела на наше пьяное прощанье.
Так впервые я вплыла к ней в дом, куда затащила сестра ее, Вика, провожающая Веру тем поездом.
Небольшой предгорный поселок, где когда-то гремели бои за Кавказ, пересекает железнодорожное полотно: вокруг него и кипит жизнь селян. Вечерами около вокзала, у единственного на всю округу фонаря, толкутся мужики и парни: ходить больше некуда.
Вера, с которой я познакомилась чуть позже, работает табельщицей. В крохотной комнатушке с чугунной печкой она корпит над бумагами: на листке из школьной тетрадки что-то размечает, чертит, пишет. Словно стратег, расставляет иголки-вешки, каждая из которых обозначает отрезок той самой железной дороги, что стелется за окном. Зарплата ее - десяток пар дешевых чулок.
Дом, где она живет, - стены да крыша, - рядом с работой. Воды в доме нет – берут вдалеке, на колонке. Туалет, деревянный короб (как и фонарь, единственный на всю округу), за сотню метров от крыльца. Здесь же, возле туалета, деревянная пристройка для дров и угля. Скотину держать негде, да и нельзя: сам дворик мал, и с соседями густо – под одной крышей живут несколько семей.
- По-моему, сегодняшней жизни радуются лишь ненормальные, - бурчала Вера, когда мы, в один из следующих моих приездов, шли к ней на обед.
Сбросив туфли и пальто, переоделась в телогрейку и галоши. Растопила печь, поставила чайник, кастрюлю.
- Сегодня обед сразу из двух блюд, - начистив картошки, опустила ее в кипящую воду.
Вера не из тех, кто стонет. Она из тех, кто выстаивает. При любых обстоятельствах. Но обстоятельства и жизнь станционного поселка были удручающими. О времени и о том, что действие происходит на пороге третьего тысячелетия, когда состоятельные граждане летают в Космос и уже делят на сотки Луну, говорил, пожалуй, один телеэкран. Все остальное ничем не отличалось от того, чем и как жили люди в допещерный период: те же дрова, те же печи, те же туалеты, та же скудно-растительная пища, та же, извечная, нужда. Нужда во всем - от ботинок до еды. Хотя трудятся, не покладая рук - с утра до поздней ночи.
«Боже, - думала я, - глядя на Верочку и помогая ей по хозяйству, - и это - жизнь! Какую силу надо иметь, чтобы не рухнуть в этих условиях, чтобы не спиться! Или привычку? Но можно ли привыкнуть к нищете, если с того же телеэкрана не сходят картинки о райской жизни где-то вдалеке? Блещут нарядами и автомобилями доморощенные звезды - одни и те же лица! И жизнь-то их иная, театральная: будто в особой клети. Отгородились высоким забором от той безысходности, где пребывает большинство. Вспоминают, когда приходит срок служить».
Вера вышла на улицу, внесла уголь, засыпала в печь. Нагрев воды, стирала, соображая, что бы приготовить на ужин. Сложив белье в тазик, отправилась к реке - полоскать в ледяной воде.
Скоро подоспел и обед – картошка с отваром и соленой килькой. Перекусив, вновь на печку поставила воду - для мытья посуды. Пока вода грелась, разобрала кучу выстиранного неделю назад белья. Гладила, посматривая в сторону телевизора.
А телевизор серьезным голосом причесанного и напомаженного диктора вещал: президент на отдыхе в Сочи; премьер, на приеме у президента, подписывает очередные указы о новых назначениях - кому сидеть по правую руку и кому - по левую. Затем следовал комментарий, что это, по нынешним меркам, означает. Далее шли спортивные сценки: беременные мужчины с женскими задницами гоняли на корте теннисный мяч.
Вера мыла, стирала, гладила, скребла, готовила, чистила, стелила, складывала, мела, вытирала, штопала, убирала. Поминутно выбегала во двор, возвращаясь то с дровами, то с углем, то с водой, то с посудой, то с метлой...
Наконец, прислонилась к стене.
Качнулась…
И упала - на раскаленную печь.
ПОЛУСТАНОК
Платформа была оцеплена. Возле крытых грузовиков, с овчарками на поводках, стояла вооруженная охрана. Из решетчатых вагонов по одному - руки за голову - выходили бритоголовые люди. В темноте проглядывалось, как взбирались они в зловещее чрево машин.
Городок спал. Багровая луна и яркие низкие звезды светили вместо фонарей. Мартовская ночь осыпала лепестками белоснежной черешни влажную землю. Вдоль шпал, опираясь на костыли, семенила одинокая фигура.
- Поезд ждешь? - парень остановился у дерева, под которым сидела девушка. - Дай сигарету.  Спасибо, что даешь...
Колонна грузовиков, обогнув вокзал, осветив дорогу фарами, медленно двинулась в гору.
- А ведь эти парни - чьи-то дети, - девушка смахнула слезы. - В таких вагонах возят тех, кому нечем откупиться...
- Киты - на воле, мелочь - в неволе, - парень жадно затянулся сигаретой.
- Показывали на днях Бутырку. Селедки в банке и то меньше, чем пацанов в камере. Молодые, красивые, сильные. Не думаю, что это отбросы общества. За исключением убийц, конечно. Просто они не рабы – они не нашли себе места в нынешней жизни.
- Время доблести и славы рождает подвиг и героев. Наше время из героев делает преступников. Грабеж-то нынче узаконен. Если можно наверху, отчего ж нельзя внизу? -  отозвался парень.
- И где все эти «правозащитники», когда в тюрьме плачет мальчишка, стащивший с чужого балкона драные джинсы? Опрашивали недавно народ: доверяют или не доверяют соотечественники родной прокуратуре? 95 процентов звонивших выразили ей недоверие. О, если б ты знал, как я их всех ненавижу!
- Кого? – не понял парень.
Девушка умолкла, продолжая следить за мрачным шествием колонны на другой стороне городка.
- Так что рыдаешь-то? - отложив костыли, он присел рядом с ней.
- Тяжело. Невыносимо все это видеть.
- Думаешь, мне не тяжело? В отсидке и то было лучше. Там хоть не один. И какой-никакой да порядок.
- Сидел?
- Сидел.
- За что?
- Разбой. Дурная голова ногам покоя не дает.
- А, что, заняться было нечем?
- Ак-ци-они-ро-ва-ли все... Да так, что голыми остались... Так отчего рыдаешь?
- Любовное помешательство.
- А еще все друг другу любви желают! Врагу не пожелаешь таких мук.
- Ты знаешь, что это такое?
- Из-за нее и сидел, - парень всматривался в ночь: три шустрые тени, мелькнув, исчезли в переулке. - Говорят, здесь теперь часто грабят. Так, значит, любовное помешательство? - он придвинулся поближе. - Дай еще сигарету. Спасибо, что даешь.  Да не рыдай ты! – обняв девушку, вытер ей слезы. - Вокруг столько горя! А ты - любовь! Не стоит она твоих слез!
- Все радуется жизни, благоухает весной! Воздух, небо, звезды, луна... А здесь - зэки, калеки, воры... И я – одна… Совершенно одна, как перст, в этом мире, - она заплакала навзрыд.
ЗОНА ОТЧУЖДЕНИЯ
Эта женщина красива и печальна. Всегда одинакова. Когда выпьет, цветет и смеется. Может, потому и пьет. Чтобы смеяться. До смеха ли на трезвую голову, когда изо всех щелей на тебя смотрят проблемы? Одни проблемы: от сгнивших полов до голодных глаз детей. А их у нее - трое.
Она очень красива и очень печальна. Добра и невозмутимо-спокойна. Трудно сказать, чего в ней больше: покоя или безысходности. Скорее, безнадежной усталости.
Маленькое селение, где поезда, не задерживаясь, проносятся мимо. И сама жизнь скользит сквозь пальцы, как мелькающие окна освещенных вагонов. Она встречает поезда и провожает их - взглядом.
Однообразная жизнь отравила ей кровь и она слегла в больницу. Не хватало гормонов счастья и кровь сделалась почти анемичной. Ей что-то вливали, куда-то кололи - лечили. Она возвращалась домой и все повторялось сначала: через неделю ее увозили в больницу.
- Ты такая красивая, ладная. В тебе есть все, чтобы жить да радоваться, - сказала как-то ей.
- А чему радоваться? - с горечью спросила она.
- Тебе нужна диета. Гемоглобин повысить. Надо есть морковку, гранаты, икру...
- Икру есть надо, - засмеялась она. - А что будут есть мои дети?
Что едят ее дети, я потом увидела. Пятилетний малыш внес кастрюлю вареного риса - без ничего. На следующий день подруга отсыпала немного муки. Третьим днем соседка - несколько картофелин.
Стул, постель, плитка, чайник. И так - изо дня в день. Лишь бы выжить. Какой тут гемоглобин!
- И все же тебе надо держаться. Несмотря ни на что. Иначе твои дети останутся сиротами.
Она вздрогнула, широко открыв глаза.
- Твоя подавленность сегодня – это семена неприятностей, которые пышным цветом взойдут через несколько лет. Не культивируй их. Смотри на мир веселей. У вас такие чудные места! - горячо убеждала ее, испытывая при этом жуткое отвращение к самой себе. 
- Тут за каждым забором - злобные глаза…
- Вовсе не злые. Озлобленные. А что они, кроме телевизора и единственной улицы, видят? И за это на них обижаться?
Взяв в руки флажок, она вышла на улицу: встречать прибывающий состав. Вернулась скоро. Товарняк, отстучав колесами, прогремел мимо. Бросила в печь корявых поленьев: будка, два шага в длину, два - в ширину, пока говорили, успела остыть.
- А дети твои от одного брака? - спросила я, наблюдая за ней.
- Нет. От двух. Первого любила. Пил и бил. Второй тоже пил и ни черта не делал. Ты его видела.
- Да. Очень серый. Он хочет вернуться к тебе.
- Агрессивный, когда пьян. Трезвый - молчит. Придет и, молча, сидит. Торгует чем-то. Я не люблю его.
- А кого-нибудь любишь?
- Был такой. Намного старше меня. Однажды выкинул такое!
- Расскажи. Если, конечно, не трудно.
- Ему шестьдесят...
- А тебе? Извини...
- Тридцать два. И он не ладит с женой. Она ему сказала, что он, мол, слабак. Чтобы ей доказать, он завел роман со мной. Это потом я узнала. Как-то пригласил к себе домой. Я сдуру пошла. Мы выпили и я тут же уснула. Слышу во сне, будто кто-то шарит в темноте по моему телу. Оказалось – его жена. Он специально ее позвал. Доказать: раз у него в постели молодая особа, значит, он чего-то же стоит!
КТО ВИНОВАТ?
Мы сидим на крыльце. Остальные гуляют. Отъезд совпал с чьим-то днем рождения и... понеслась братва в разнос.
Начинали, как должно, честь по чести: торжественно и скромно. Даже с цветами, что несвойственно мужской компании из двух десятков человек. Тем не менее, факт есть факт: центр стола украшен букетом роз. Ну, а далее... Далее букет обставлялся батареей из отстрелянных гильз, за которыми, поочередно, бегали через дорожку, в поселковую лавку.
Все они - вне дома, вне семьи, на забытой богом станции, где и податься-то некуда. Разве что на реку. Река горная, стремительная, холодная и мутная после дождей; святая спасительница знойным летом. А зной для этих мест - норма.
Так и живут они - недели по три. Работа - на ржавой технике; сон - в конюшнях или времянках; без тепла и воды; без зарплаты, которую невесть кто получает; без жен и детей. Между рекой и магазином. Магазинчик, деревянная палатка, хоть и малая, но все же отдушина, смягчающая тоску по дому. Три недели казарменных условий дают о себе знать: в поселке – только старушонки с дворнягами.
Компания за столом ведет ожесточенные дебаты. О делах государственной важности. В нескольких километрах отсюда, перекрыв железную дорогу, бастуют шахтеры, и спор кипит вокруг их проблем.
Мы сидим на крыльце с Николаем. Он рассказывает о жене и о детях. Он уже видит, как дети бросаются ему на шею, и мне кажется, что Коля вот-вот расплачется - так жива эта картина.
- Взял ее с ребенком. Совсем молодая была. Но ничего, живем хорошо, дружно. Теперь у нас трое. Все пацаны. Ждут меня, - он отвернулся, неловко смахнув слезу.
 - Коль, а ты всю жизнь по командировкам?
- А что делать? С работой у нас, сама знаешь, хуже некуда.
- Романы-то заводишь?
- А ты как думаешь? - Коля хитро посмотрел на меня, - как без романов-то?
- И как все это в тебе уживается? Любовь к семье и любовь на стороне?
- Просто. Это разные вещи. Ты же можешь любить одновременно мать, детей, сестру, брата. Почему я не могу любить двух баб? Могу. И даже больше, - Николай рассмеялся, встал, потрепав мои волосы, и направился к веселой компании.
Зной спал, дышать стало легче. Подул слабый ветерок, донес едва уловимый пряный запах жасмина. Земля здесь скупа, немало пота прольешь, прежде чем что-то получишь. Но щедра она на цветы: тесно им в двориках и рвутся они к дороге. Множество чудных цветов вдоль разбитых дорог – словно молчаливый укор природы ее обитателям.
Николай вернулся скоро: движения его были замедленны и плавны.
- И часто это у вас? – я кивнула на именинников.
- Не часто, - он понял вопрос. - А что еще делать? Скука. Жуткая скука. То техники нет, то бензина, то цемент не подвезли, то колесо у крана отвалилось. И так – без конца.
- Замечала: когда есть любимое дело и светят хорошие деньги, народ пьет мало или вовсе не пьет.
- Еще бы! Коли знаешь, за что пашешь, будешь пахать. Пьешь ведь от безнадеги. От беспросветности. Вкалываешь, как вол, жизни не видишь, дома не видишь, а толку-то что? Как были везде дыры, так и остались. Бросишь пить – свихнешься от мрачных мыслей.
- Вчера ходила в больницу. Навестить знакомую. Так врач рассказывал: один мужик, пьющий и курящий, помер оттого, что бросил это дело. Не перенес адаптации к внешней среде.
- Представляю! – ухмыльнулся Николай. - Жил-пил, не глядя и не видя, а тут открыл глаза...
Стемнело. Из полумрака, слегка пошатываясь, выплыла тень, уселась возле нас.
- О чем беседуете? – рука тени легла на мои плечи.
- О роли алкоголя в жизни, - Коля ревниво сбросил руку нежданного гостя.
- Не городок, а выселки какие-то! Поселение старцев! Ни одной бабы. Даже поговорить не с кем, - рука гостя вновь опустилась на мои плечи. Коля мягко отвел руку в сторону.
Я засмеялась.
- А ты что веселишься? – заулыбалась, из солидарности, тень.
- Вспомнила. К слову о старцах. Где-то есть племена дикарей: там стариков сажают на высокую пальму, которую изо всех сил раскачивают. Усидит старче - даруют жизнь, упадет – съедают.
- Почти как у нас, - глаза Николая недобро сверкнули.
- Вах-вах-вах, - протянул нежданный гость, - как же я тещу-то посажу? Все надежда - только на ее пенсию.
- А на себя, что, надежды нет?
- Сейчас – лето. Денег в глаза не видел с позапрошлой зимы!
- Искать надо.
- Чего искать?
- Дело. Которое кормит.
- Нынче кормят банк и торговля, а я привык – ру-ка-ми!
- Руки кормят пенсионеров. Остальных - голова. Скажи, не привык напрягаться.
- Не могу. И не хочу. Бесполезно. Все равно загонят.
Пахло жасмином и розами. Где-то на реке квакали лягушки. В траве стрекотали кузнечики. А поодаль кипел спор: кто прав и кто виноват  - правительство или шахтеры, сидящие на рельсах?
ИВАН
За горами правила зима, а здесь, на Черноморском побережье, стояли затяжные дожди, металась в переулках истрепанная теплым южным ветром оранжевая листва. Оголенные ветви инжира казались рогами молодого оленя, вечнозеленые пальмы и туя – большими зонтами; переплетенные между собой стволы высоких платанов напоминали пятнистую форму военных.
Я шла к морю, рассматривая диковинные кусты и деревья, высаженные  вдоль тротуара, любуясь их многоцветьем. 
- Привет. Как дела? - меня догнал Иван, строитель, благоустраивающий железную дорогу. -  Бегу на работу.
- А как твои? – в свою очередь осведомилась я.
- Да никак. Остался практически один. Еще Серега с Сашкой. Всех сократили.
Пятидесятилетний Иван чем-то отличался от своих ребят: пил редко, говорил мало. Втроем, каждое утро, они приезжали на работу - играли в карты. Разруха взяла за горло - делать было нечего: не хватало бетона, горючего, техники. Оставшийся в живых бульдозер гоняли нарасхват по всему побережью.
- Вот, удумали, - Иван протянул мне газету, - выходные - опять вкалывать. А куда исчезает зарплата, не знает никто. Великая тайна трудолюбивого народа, который жил, живет и будет жить в нищете.
- Никакой здесь тайны нет, - в беседу вмешался присоединившийся к нам Саша. - Воруют. Этим сказано все. Смотри, - он кивнул на особняки, - вся улица милицейская: начальник милиции, начальник ГАИ, начальник паспортного стола...
- А эти? - я указала на пятиэтажные башни.
- Братья, Сосо и Важа. Старший - начальник вертолетного отряда. Дом построен на опорах. Пару лет назад здесь случился ураган...
- Помню!
Это было в третьей декаде января. Неделю шел обильный снег. Как теперь часто случается, под его тяжестью рухнули линии электропередач; стихия, как полагается, нанесла немалый ущерб побережью; правительство, как водится, выделило на ликвидацию ее последствий огромные средства;  огромные средства, как и следовало ожидать, не возымели должного эффекта. Прошло два года - катастрофа, с точностью до мелочей, повторилась в прежней последовательности.
- Так вот где они, эти деньги! - воскликнула я и все оглянулись на местные замки.
- А ты, думала, где? Кто считал: четыре опоры упало или четырнадцать? Сколько иномарок принес ураган! Будто снегом намело. А здесь - ворожея, - Саша показал на роскошные палаты за высоким чугунным забором. - Снимает порчу, сглаз. Эта - бывший бухгалтер. Еще в советские времена деньги переводила в валюту. Теперь живет.
- Хорошо живет.
Все остальное было одинаково: шиферные крыши, деревянные пристройки, летние кухни с навесом.
- И это - на глазах у всего честного народа! А что есть народ, дозволяющий нечистой руке потрошить свой карман?! – заметила я, обращаясь в пустоту.
Свернув за угол скромного дома, мы вышли к морю. Снежные тучи, пришедшие с севера, обволокли небо и оно зависло тяжело и низко. Но на горизонте еще оставалась золотая полоска и смотрелась она как граница – воцаряющегося рассвета и медленно тающей тьмы. Вереницы черных бакланов, летевшие к югу, осели на воду подле белокрылых чаек. Чайки сгруппировались и, покачиваясь на волнах, отплыли в сторонку от темной массы.
- Все будет нормально, - сказала я, глядя на горизонт: сквозь тучи пробивалось солнце.   
- Когда?! -  взревел Саша.
- Будет, - повторила, уверенно, я. - За спиной - наши дети. Они видели мир. Среди них много умных, толковых, честных ребят. Я поэтому и верю.
- Да, вера сейчас нужна, как никогда, - поддержал меня Иван. - И хорошая идея, чтобы сплотить народ.
- Вань, - спросила его, - а зачем ты ходишь сюда, на работу? Начальство – далеко. Контроля – никакого. Зарплату - не платят. Зачем?
- Не могу. Не могу бросить все это, - он усмехнулся, окинув взглядом, полным боли, останки искореженной техники.
- А почему не откроешь свое дело? У тебя бы получилось.
- Тоже не могу. Пробовал – таксовать и торговать. Дохлый номер! Нужен характер. Мне же проще раздать, чем продать.
Я понимала его. Такая же и Ольга, моя ровесница, тащившая на своих плечах доживающий век «общепит».
Мы не могли оставить ношу. И не могли ее нести. Мы не могли бежать поодиночке - привыкли скопом. Мы - мое милое поколение, издержки рыночного времени, плоды иной, коллективной, эпохи.
КАЗАРМА
Виталию Новицкому, терпеливому труженику научного фронта, посвящается…
Четверть века он работал над изобретением, способном перевернуть мир. Дебри физики для меня что лунный ландшафт: не имею о нем ни малейшего понятия. Потому скажу кратко - о смысле изобретения. Смысл изобретения сводится к тому, что оно решает многие проблемы, связанные с электроэнергией. Источником которой (в данном случае) является мизерный, величиной с ладонь, прибор. Один такой приборчик может заменить массу существующих ныне – экологически вредных, трудоемких и сложных.
(Да простит меня читатель за подобный ужас объяснения.)
То, что сие есть сущая правда, а не выдумка и ложь, не плод фантазии сумасбродного автора или его больного воображения, убедил меня короткий сюжет в теленовостях. Инженеры некоего российского предприятия демонстрировали что-то похожее на этот приборчик. Информация, мелькнув по трем каналам, тут же исчезла. К данной теме (видимо, из каких-то своих - национально-стратегических - соображений) больше не возвращались.
Но суть моего рассказа заключается в ином. Суть - в моем одаренном друге, потенциальном кандидате на Нобелевскую премию, и в том, что талант свой он реализовать не может - на протяжении нескольких десятков лет.
Могут спросить: почему? И я задаю себе тот же вопрос: почему?
Почему талантливые люди, бесценный дар которых должен приносить пользу всему человечеству, не в состоянии одолеть заслоны искусственно созданных препятствий даже у себя на родине? Почему открытия Энштейна, Менделеева, Бора, супругов Кюри стали базовыми для мирового сообщества, а нынешние ученые, чуть ли не из всего делая страшную тайну, пекутся о благе лишь своих стран?
Да потому что мир раздроблен. Потому что наука, долженствующая служить человечеству, обслуживает интересы только своих государств. А в государствах также есть кланы, у которых свои интересы. И так – везде и во всем. Все сбились в кланы и стаи. Кланы ученых и кланы военных, кланы олигархов и кланы бандитов, кланы юмористов и кланы кинематографистов... И у каждого клана – свои интересы. Финансовые – прежде всего. При этом все говорят о любви - и к отечеству, и к человечеству, - подразумевая под этим любовь лишь к самому себе.
Об интересах глав государств, окружающих себя пустоголовыми - преданными, бездарными, послушными, - отторгающими ярких, потенциальных и умных, я уж вообще молчу. Они либо не хотят, либо не могут. Скорее всего, не хотят. А ежели не хотят, то почему подобный порядок вещей не встречает сопротивления - ни со стороны самих ученых, ни со стороны интеллигенции, ни со стороны трудового народа? Что это – результат всеобщего зомбирования или следствие окончательного отупения масс?
Однажды им заинтересовались. То было военное ведомство какой-то далекой страны. Но он, принципиально-бескорыстный идиот, коих в России не счесть, желающий блага родине, не пожелал отдавать свое «дитя» в их воинственные руки. И от того до сих пор сидит на мели. Он ждет чьих-то звонков, каких-то обещанных денег. Ждет дни, месяцы, годы...
И запивает. На несколько дней.
Запой, естественно, приводит к нервному срыву жену. В который раз она говорит:
- Все! Больше не могу! Он извел нас всех.
- Ну что ты, - утешаю я подругу, - его можно только пожалеть. Он – святой. Бессеребренник. Гений. Разве его вина, что он родился в России и живет в России? Сюда, похоже, сослали всех грешников: для искупления грехов.
- Он не умеет делать деньги!
- И я не умею делать деньги. Все наше поколение не умеет делать деньги. Таким даром обладают немногие. Мы жили иными ценностями, мыслили иначе. Не наша вина, что в этом мире сегодня все перевернуто с ног на голову. Эту пирамиду нелепостей, подмявшую человека, необходимо ломать.
- Я написала заявление в суд. От его имени. Слушай, - она читает заявление: «С женой мы прожили 25 лет. Вырастили двух сыновей. Годы совместной жизни кажутся мне кошмарным сном. Безденежье и квартирный вопрос отравили мне жизнь... А теперь по существу. Мне категорически не нравится взгляд моей жены на многие вещи. Она работает слишком много. И работе этой конца не видно. Конфликты в семье превратились в угрозы. (Правда, не могу вспомнить, кто кому стал угрожать первым.) Семейная жизнь отягощается еще тем, что жена на протяжении долгого времени не выполняет своих супружеских обязанностей. Когда ей, если одна работа на уме? И деньги. Я-то долгое время нахожусь не у дел. Содержит семью она. Короче, полная несовместимость. Разведите нас, пожалуйста»...
- Дорогая моя, какое счастье, что у тебя такой муж! – воскликнула я, выслушав исповедь якобы заблудшего мужа.
- Ты смеешься. Тебе хорошо. А я - в казарме! Мишка из армии пришел. Знаешь, что, говорит, там самое страшное? Уединиться нельзя. Ни дня, ни ночи не бываешь один. Моя квартира - та же казарма: на квадратный метр семеро душ. Два дня назад приезжала знакомая с Кубани. Плачет. Дома нет. Все развалено. Устроиться некуда. Работает временно - проводницей. Как их там стригут! Кормят чиновников трех железных дорог: двух конечных станций и одной промежуточной. Мужики спились. Замуж выходить не за кого. Просит познакомить с кем-нибудь в Москве.
- В Москве - навалом. Брошенных.
- Говорю ей: «Только за пятьдесят». «Да ладно, отвечает, была бы крыша, а там все равно»! Представляешь? Хоть за черта, лишь бы квартира! И все считается нормой. Люди ко всему привыкли. Убивают из-за жилья. А мы ничего не можем сделать. Все идет сверху. Министр обороны вчера сказал: «Америка виновата в чеченской войне». У них, видите ли, интересы на Кавказе - подорвать наше благополучие. А что нас подрывать, если мы сами себя давно взорвали? Иностранцы шумели-писали о ворах наверху. Пофамильно! И что, кто из них сел? Казарма! Дети ссорятся с родителями, ждут смерти стариков - занять их метры. Женщины продают себя. Все рехнулись на деньгах.
- А что супруг?
- Ждет звонков и пьет. Я выгнала его. Вернулся – опять в стельку.
- Так это же неплохо, - сказала я.
И мы заспорили  - об алкоголизме.
- Он - алкоголик!
- Он - святой!
- У него все признаки на лице. С утра - уже просит.
- У него - нервный срыв. И великолепно, что этот срыв имеет такую форму. Другой, на его месте, давно бы повесился. Или - застрелился. Ум твоего мужа – достояние человечества. И должен принадлежать всему человечеству. Когда-нибудь так и будет.
- Когда?!
- Когда на смену конкуренции придет здравомыслие; когда люди поймут, что не может быть интересов национальных или узкокорпоративных, - есть общечеловеческие.
- Пока они это постигнут, впустую сгорит жизнь нескольких поколений! Впустую сгорит моя жизнь! Его срочно надо кодировать...
- Ему ни в коем случае нельзя кодироваться! Он пьет, потому что не видит выхода. Талант, не имеющий выражения, может погибнуть. Запои - отдушина. Сегодня - та нулевая точка, с которой завтра начнется его  возрождение!
- Как мне нравятся твои умозаключения!
- Но согласись: то есть сермяжная правда.
- Правда, - наконец, соглашается она.
Х) В сноску: Возрождение состоялось. Благородная мысль ученого - извлечь для отечества пользу даже из бытового хлама - свои плоды дала в Китае. Пока он ожидал денег и телефонных звонков, 16 января 2003 года один из российских телеканалов сообщил хорошую новость: Китай построил первую в мире станцию по выработке электроэнергии из бытовых отходов и вторичного сырья.
Разработке именно этого проекта и посвятил свою жизнь мой друг, спивающийся ныне на родине от невозможности реализовать свой бесценный талант.
РОЖДЕННЫЕ В БУРЬЯНЕ
Сегодня лишь младенец не знает, что от питания человека во многом зависит его отношение к внешнему миру. Это многим известно. Каждый есть то, что он ест: питающиеся зерном - разумны и понятливы; питающиеся травой - сильны, но слабоумны; питающиеся мясом - храбры, но безрассудны. Короче, каждый есть то, что он ест. А что он ест - видно по личику. Не надо быть большим физио... (физиогномом, ли?), чтобы по харе, роже, морде, лицу не догадаться: кто есть кто?
Отчего, оно, так? Да потому что финансовая система, на которой держится мир, в ее прежнем и нынешнем виде, давным-давно себя изжила. Она разделяет людей – на сильных мира сего и прочих. Тогда как труд, любой труд, каким бы он ни был - от плотника до банкира - равнозначен и необходим. Истинную правду сказала знакомая: «Лучшая молитва – это труд. Свободный и без принуждения. Сколь низким бы он ни казался, человек его может возвысить: каждый должен быть велик на своем месте»…
Похмелкин взвинчен будто штопор. Ясное дело: чуть ли не месяц - без бабы. А бабу хочется как раз в тот самый момент, когда ее нет рядом. Рядом же - такие как он, взвинченные, друзья по несчастью. Разве счастье, если один, а тебя разбирает? Рвет в клочья, так сказать, от неистребимого голода. Слегка примешь – уснешь. Проснешься - опять невыносимый голод.
Женщина - великое лекарство. Если ее не слишком много. Или раздражитель, если много у других и нет под боком у себя. Однажды Похмелкин сказал, что я – «словно роза в бурьяне». Мне это страшно понравилось и я решила, что он романтичен и поэтичен. Эта чертова роза, спящая на железной койке в пропахшей мужским потом казарме, ароматом духов щекотала ноздри Похмелкина даже во сне.
- Бабу хочется каждый день, - орал он утром. - Даже его хочется, - кивнул на молчаливого Миколу.
Микола, уснувший поздней ночью среди хлебных крошек и грязных плошек, вздрогнул, поднял голову. Осоловело оглядевшись, вышел из-за стола и начал безропотно наводить порядок. Развесил сырую спецодежду, сложил аккуратной стопкой чистое белье.
- Как родился в бурьяне, так всю жизнь в бурьяне, - ворчал Похмелкин, собираясь на работу. Открыл холодильник – смотрел долго. Закрыв, швырнул в матерчатую сумку бутылку кваса и луковицу, хлопнул дверью - отправился месить ковшом мокрую глину.
В комнате с остатками масляной краски на стенах было холодно и влажно. Окна, через железные решетки и целлофан, натянутый для утепления, едва пропускали солнечный свет. Микола, передвигаясь от стола к плите и от плиты к столу, будто забивал гвозди: шаркал по полу развалившимися калошами. Громко сопел, сморкался. Крякнул, звякнул, заскреб ложкой по дну чугунка. Открыл холодильник, смотрел долго: кроме куска сала там ничего не было.
Он вышел на улицу, где моросил дождь со снегом. Под открытым небом стоял разобранный до винтиков бульдозер. Микола двинулся к груде металла и приступил к работе - собирать из груды орудие труда.
Это было похоже на детскую игру: сбор мозаики из огромного количества мелких деталей. И только фон, общий фон - промозглый ветер, холод, слякость, хлябь и грязь - мало походил на детскую игру.
Вечером прибыл уставший Похмелкин. Открыл холодильник - смотрел долго...
На Рождество они трудились. Мир сверкал и радовался. Мир радовался жизни, они трудились - ждали цемент. Цемент, который ждали с сентября, должен был придти в Рождественскую ночь. За двойную плату они поехали его разгружать - пять часов туда и пять обратно.
Двойная плата – это пара бутылок водки, вместо одной. Стоимость которой - цена их труду.
Много времени я провела среди них, пытаясь постичь секрет мужика, не покладая рук вкалывающего и при этом остающегося голодным и нищим. Где крылась причина контраста - между фантастическим богатством одних и ужасающей бедностью других?
В избытке терпения и отсутствии самоуважения: легко управлять человеком, если он сам себя не считает человеком.
Наш мужик не уважал себя. Он позволял себя унижать и унижал себя сам. Он был обложен со всех сторон - убогой зарплатой, убогим бытом, убогими условиями труда. Привыкал к убогости, считая ее нормой.
Иногда мне казалось: вопиющий контраст имеет свою положительную сторону хотя бы потому, что, глядя на то, как живет меньшинство, в трудящемся большинстве проснется однажды Личность. Проснется от спячки и пьянства внутренний человек, новый человек, и скажет: так было и так не будет. И вовсе не надо ждать благодетеля, который придет на белом коне восстановить утерянную справедливость, - достаточно очнуться самому.
Но то, что было очевидным для меня, оставалось неразрешимой проблемой того же мужика. Ведь мало только очнуться, надо еще куда-то себя приложить. А куда себя приложить, если умеющие сколачивать деньги не дают возможности имеющим желание реализовать себя?
И метался мужик в западне, не находя выхода, пропивая последнее. И выхода не было.
СЛАДКОЕ ВРЕМЯ
В детстве я любила воровать. Правда, сфера моего (долго думала, какое слово здесь подходит) влияния (скажем так) была совсем невелика. Она распространялась на кошелек тетки Зинки и окрестные сады: школьный, охраняемый сторожем, и психбольницы, опутанный колючей проволокой.
Жили мы в немецком городишке Лабиау (между Кёнигсбергом и Тильзитом), где отец служил комендантом, а мать паспортисткой. Отец познакомился с ней в Германии, куда мать, семнадцатилетнюю смоленскую девушку, угнали батрачить.
Вдоль чистеньких улиц, вымощенных брусчаткой, тянулись особняки, утопающие в сени развесистых каштанов и кленов. Во время войны здесь квартировали немецкие летчики-ассы. Отсюда с замаскированных аэродромов, находившихся поодаль в лесу, они взлетали бомбить Минск, Оршу, Вязьму, Москву...
В нашем дворе было двадцать пацанов и я с сестрой. Трехлетнюю сестру, которую, как довесок, навязывали мне родители, я обычно оставляла застрявшей в какой-либо дыре или луже. И смывалась с мальчишками - совершать пиратские набеги на сады: там росли яблоки «белый налив». Мы прятались среди густой травы, ждали, пока сторож с овчаркой закончат обход и, когда те исчезали, изо всех сил трясли немецкие яблони. Набрав полную пазуху, растворялись в окрестностях со скоростью птиц. Потом сходились где-нибудь на кирпичных развалинах, сваливали яблоки в единую кучу и шли обедать. С обеда приносили остатки еды и тоже складывали общей кучей. В одиночку жрал только рыжий Борька, сын начальника милиции. Борьку, липнувшего к нам, мы избегали и периодически били.
У нас дома от обеда ничего не оставалось. Отец вместе с матерью привез ее родню - бабку, двух сестер, брата. Но у тетки Зинки, работающей официанткой в летном полку, всегда были деньги. Она их копила и каждые полгода ездила за шмотками в литовский Каунас. Я с чистой совестью, тайно, брала из пачки рубль, покупала конфеты и тут же несла их в нашу общую кучу. Однажды родители приметили: стоит тетке уехать - весь двор жует ириски и подушечки. Так закончилось мое сладкое время.
Эротизм мой, свободолюбие и любвеобилие, кстати сказать, проявили себя очень рано: уже в детском саду я была влюблена. После первого класса меня отправили в пионерский лагерь. Откуда я и Валерка, мой детсадовский возлюбленный, взявшись за руки, ушли через три дня: не выдержали заключения и перекличек. Нас догнали. Сначала усадили в изолятор, затем - вернули родителям. Валерку, конечно, родители побили. Меня, конечно же, нет. То, что меня никогда не били, дает знать о себе до сих пор.
Воровство - сладкая вещь. После эротики, красивой эротики, едва ли не самая сладкая на свете вещь. Иначе бы - не воровали. Если бы у меня сегодня появилась такая возможность, имея богатый опыт незабвенного детства, я бы ее не упустила. Но – непременно! - снесла бы все в общую кучу. Заплатила бы долги друзей; отдала бы деньги домам престарелых - покрыть накопленные грехи. И, разумеется, ничего не оставив родным детям, влюбилась бы в пасечника и отправилась жить в шалаш.
Увы! Идеальный вариант счастливого течения моей судьбы разрушили ретивые ребята. И ежели мое поколение привыкло «все до кучи», все общим столом, следующее поколение, наоборот, общее рассовало по собственным карманам. Хотя жизнь, надо сказать, не приемлет ни первый, ни второй вариант - ей нужен средний, знающий во всем чувство меры.
Смысл моих сочинений (как уже догадались) - поиск дна в мелкой луже. «А вообще, - пишет Станислав Говорухин в книге «Великая криминальная революция», - принцип нашего бартера таков: главное - составить контракт, наиневыгоднейший для России. Чем он нелепее и абсурднее, тем больше сумма «бокового договора». Эти деньги кладутся в заграничный банк.
Сколько там, рассказывают нам, осело в заграничных банках? Руцкой в своем докладе назвал цифру в 17 миллиардов долларов. Да это просто смешно! Пора уж понять российский размах - масштабы совершенно другие.
 Пятизвездочные отели западных столиц набиты русскими предпринимателями. На самых фешенебельных курортах мира - русские. Дорогие дома в Лондоне, Вене, Канаде, Штатах скупают русские. На Кипре, в Лихтенштейне, на острове Мэн за полтора года открылись тысячи (!) российских оффшерных компаний. А вы говорите: 17 миллиардов.
...Во времена фашистского нашествия, когда была оккупирована половина европейской территории страны, каждый день уходили на запад эшелоны с награбленным добром. Но тогда грабилась часть страны. Сегодня она чистится под метлу - вся!
...Ну оглянитесь окрест. У кого из знакомых вам жуликов «высокого полета» не хранятся деньги в западном банке? А значит, уже они укрепляют экономику другой страны. У кого из них нет недвижимости за границей? Кто не перебросил на Запад семью - жену и детей? Нет, никогда их капиталы не вернутся в страну и не будут участвовать в возрождении России. И сам обладатель капиталов - уже не российский гражданин. Он еще - здесь (то есть ворует здесь) , но он уже - там. И многие еще - здесь, но на самом деле уже - там. По крайней мере, какой-то плацдарм он себе там обеспечил (счет в банке, квартира или вилла, ребенок в американском университете)»...
Когда-то мы таких воров крепко били.
Теперь эти воры в законе.
Где же они, мои пацаны, чистившие рожи бесстыжих индивидуалов?
ПЕРЕПУТЬЕ
Я ехала в метро, рассматривая лица пассажиров. Дети подземелья - пасмурные, как погода на улице - навевали тоску. Взглянешь и впадаешь в сомнение: а есть ли вообще в природе солнце? Девушка - в золоте и шубке - рядом с безликой мамой. Видно, что наряд дочери вытянул все жизненные соки еще не старой мамы.
Всматриваясь в лица, я пыталась представить, о чем они думают - по дороге из дома и возвращаясь домой? Каждый второй читал. Глянула на заголовки книг и газет: разборки, убийства, расследования, сплетни, версии, скандалы, светская хроника...
Им варят - они едят. А варят то, что едят. Приедут домой - будут доедать то, что остальные съели за день.
На улице было морозно и сыро: промозглый ветер, мокрый снег, сотнями ног превращаемый в рыхлую жидкую хлябь. Укутанные платками, бесформенные женщины окоченевшими пальцами отсчитывали сдачу, согревая ладони дыханьем. У тротуара стоял милицейский автомобиль. Одна из женщин, собрав «оброк» с подружек, направилась к автомобилю. Тот, приняв кучу помятых рублевок, тронулся дальше.
Моей знакомой, худющей грузинки Тамары, среди них не было. Летом, когда от жары плавился асфальт, приносила ей кое-что продавать.
- Сегодня трижды брали: то муниципалка, то районные, то черт знает какие, - она открывала пустой кошелек. - А еще за квартиру платить...
- Много? - спрашивала я.
- Даже страшно говорить. А еще этих кормить, - она кивала на мужчин в автомобиле.
Скользкой тропинкой я выбралась к дому, заглянула в распахнутый настежь почтовый ящик, взяла счета, вошла в квартиру. Вошла и вспомнила то, что осталось за порогом: синие лица, остывшие пальцы, усталые глаза.
Включила телевизор. Ведущий первого канала был похож на прикормленного пса, усаженного в золоченую будку. Он гавкал столь рьяно, защищая добро хозяев, что хотелось бросить еще кусок - только бы заткнулся. На втором лаял бородач в очках. Оба - со стеклянными глазами. На третьем вяло огрызались. Телеведущий четвертого канала, привыкший к трагедиям, с патологическим сладострастием смаковал детали очередного убийства.
Все были при деле: военные бомбили то, что строили их родители; МЧС гуманно протягивало руку православным собратьям, которых бомбили заокеанские католики-братья; медикаменты и продукты, без которых вымирал свой народ, тысяча мужчин - караван мира в нарядной одежде - из точки Р везли в точку Ю; из точки А, этим же временем, взлетал самолет и, перепутав трактор с танком, ронял бомбы на головы людей. Война в точке Ю возбуждала бородатых мужчин в точке Ч, расползшихся, как раки, по горам и весям. Эти взрывали построенное их родителями на всей территории Р...
Мирное население тоже не дремало: в одном конце, негодуя, тихо спивались, в другом, протестуя, активно боролись; проворовавшиеся банки стучались в двери МВФ; средства массовой информации, превратившиеся в канализационные стоки, изо всех щелей поливали помоями граждан; непритязательные граждане, привыкшие к баланде, хлебали похлебку и, переварив, выливали на головы близких. Грязь одного, многократно умноженная, травила многих. Многие, заразившись, несли инфекцию дальше, по кругу, делая ее массовой. Один пораженный убивал еще пятьдесят...
И вот до всей этой «аудитории», которой некогда думать, я хочу достучаться? Кому нужны высокие слова, когда все тянут друг друга на дно, стараясь стряхнуть, как липкую жвачку, болеющих праведников? Да какие нужны слова, чтобы потрясти окоченевшую в бедности или застывшую в сытости душу? Душу отчаявшегося или зажравшегося? Придет ли кому-нибудь из них в голову 8 марта сделать цветы самыми дешевыми в году? Или накануне Нового года снизить цены хотя бы на детские товары? Сдерут три шкуры, пользуясь спросом.
О, членистоногие и пресмыкающиеся, не умеющие дарить радость себе, не говоря о других! И они еще будут роптать на вождей, которых сами плодят: бездарные, бесцветные, бесталанные, безынициативные и малоподвижные. Самое страшное, что ко всему привыкают - к любой воде и водоему.
Деньги, говорят, не пахнут. Пахнут. Потом и кровью. Проходит время и наступает жатва. Пот и кровь, превратившись в камни, рассыпаются по земле. Время разбрасывать камни, и время собирать их.
«МНЕ ТРУДНО ЖИТЬ. ПОМОГИТЕ!»
Мир - большая коммунальная квартира, где все друг с другом знакомы. Тот же Говорухин не подозревает о моем «родстве» с ним: три десятилетия назад, вместе с Володей Высоцким, кормились из одного «золотоискательского котелка» небезызвестного Вадима Туманова.  И кто бы мог подумать, что через много лет я буду носиться из редакции в редакцию с просьбой опубликовать хотя бы отдельные главы из его книги.
С особым даром предвидения, свойственным большим мастерам и талантам, он писал о грядущих трагических днях. Кричал - не услышали. Книга вышла позднее, утеряв свою актуальность, столь необходимую именно в те октябрьские дни, когда свои бомбили своих.
Затем начались выборы в новый, взамен расстрелянного, законодательный орган и я, как достойный представитель идеологизированного поколения, нашпигованного высокими порывами, в лучших традициях партизанского движения, ночами, морозной декабрьской стужей, упорно и настойчиво заклеивала вождеподобный лик громкоголосого человека, ужимками похожего на дуче, портретом художника, взывающего к народу.
Когда объявили результаты всенародного голосования, оказалось, что сторонников у дучеподобного несравнимо больше, чем у мастера с обостренным чувством совести и чести, пытающемуся пробудить аналогичные чувства в согражданах. Разочарованная тупостью соотечественника, именуемого «великий народ», я покинула ринг политических сражений и вернулась в кухню - осмысливать далее величие и трагизм человеческих судеб, сплетенных в единый клубок.
Но миновали четыре года и вновь настал день предновогодних подарков..
Ночь накануне мало кто спал. Напряжением светились окна домов. В одной Матросской Тишине томилось на нарах пять тысяч избирателей, ожидая просвета.
Просвета же не было: не верили никому. Оставалась, правда, слабая надежда, что ожидаемый концерт заменит мысли о делах и будет интересным. Уж очень необычны исполнители действа: откровенный шулер и певец, сыщик и вор - чудная компания Страны Чудес, где никогда не знаешь, с чем проснешься.
Балы, здравицы, награды, победные речи, дележ должностей и портфелей... Шли праздничные балы новых «дворянских собраний». Воровская элита, финансовая элита, политическая элита, артистическая элита, информационная элита - партер и сцена: друг другу аплодируют и дают представления.
От элиты подташнивало, как когда-то тошнило от единомыслия избранников народа, которых народ не видел в лицо. Подумалось, что вся московская элита - с их партиями и движениями - не стоит одного крестьянина. Лучше бы, вместо заздравного концерта, построили больницу в каком-нибудь вымирающем от безнадеги селе.
В морозном воздухе щебетали птицы. На экране тоже щебетали. Складывалось впечатление, будто народ с головы до пят укутан в заботу. Его, как ласкового теленка, который всех маток сосет, жалели все. Отчего тогда он ободран и гол - при такой-то повальной любви?
Один кинорежиссер ходил, обнимаясь, с магнатом; второй - не мог отойти от пережитого шока. И я решила его утешить - написала письмо.
«Дорогой Станислав Сергеевич! Уж не знаю, какие слова придумать, чтобы Вас успокоить. Дело в том, что наш любимый народ, с его уходящими в глубокую древность привычками, пока НЕ УМЕЕТ САМОСТОЯТЕЛЬНО МЫСЛИТЬ. Не мне говорить, что такое наша глубинка. Проехала Россию - вдоль и поперек. Видела: местничество и повязанность, сбившись в стаи, держат оборону - против своих же людей.
Еще рано, еще не пришел срок, еще не изжили себя чинопоклонство и холуйство, страх и лизоблюдство, корысть и угодничество. Еще не достаточно согнули народ, чтобы он научился правильно мыслить. Он не поднялся с колен и не изжил в себе раба. Пока этого не произойдет, любые добрые намерения будут падать на безжизненную почву. И даже если время, сжалившись над обществом, подарит ему второго Христа, Его вновь подвергнут распятию. Те же фарисеи, поменявшие одежды и не изменившие мышление. 
Пока люди болеют только за себя, пока шкурные интересы превыше общественных, любые - благие! - идеи будут оборачиваться крахом. Этот самый народ, о котором радеете Вы, проклянет вас и обвинит во всех грехах, как он это сделал с Горбачевым. Быть лидером - и великое счастье, и великое несчастье. Неблагодарное дело - быть лидером в России. Сначала лижут, затем предают.
Скороспелый магнат, нажив несметные богатства на доверчивости честных людей, сказал, что свершилась революция. Это же, вслед за ним, повторили и Вы. Но революция - всегда! - передел собственности. А собственность, как доказала история, сегодня - в одних руках, завтра - в других; сегодня - место в Думе, завтра - в камере. Потому как тот самый народ, который сегодня надули, завтра будет другим. Несколько лет назад он много говорил и смутно представлял, чего хотел, сослужив, таким образом, добрую пользу тем, кто твердо знал, чего хотел и кто беззастенчиво грабил его. Теперь он учится думать. Завтра, научившись, призовет к ответственности: на смену праздничным фанфарам приходит горькое похмелье.
Что касается звона бокалов, балов, наград и победных речей - так это сегодня. Как сейчас предают анафеме коммунизм, так, в скором будущем, аукнется и нынешним «революционерам». С той лишь разницей, что произойдет это раньше, значительно раньше. Ведь на всякие «революции» еще есть своя ЭВОЛЮЦИЯ».
Перепечатав письмо на машинке, я позвонила в Думу, на Охотный ряд, где у Говорухина был рабочий кабинет.
- Приходите к четырем. Я спущусь к вам, - ответил женский голос.
Мелкий снежок припорошил землю и все вокруг сияло белизной. В переходе метро, в стороне от спешащих потоков людей, к стене притулилась старушка. Она была здесь впервые и чем-то отличалась от попрошаек, коими кишела Москва. Опрятная и красивая, с печатью достоинства, трепетавшего в грустных глазах, держала картонку: «Мне трудно жить! Помогите!».
Закололо сердце - помочь было нечем. Потупив голову, ощутив всю боль «достоинства, что просит подаянья», быстрым шагом прошла мимо. У других, судя по всему, такой возможности тоже не было.
Дверь в Думу оказалась неподъемно-тяжелой - сдвинуть с места ее не могла. Мимо скользнул Внук Всадника (который всегда впереди). Плотный господин, тяжело дыша за моей спиной, вцепился в чугунную ручку и, одолев пару тяжеловесов, мы вошли в вестибюль.
- В Китае существует примета, - сказала господину, - если дверь открывается с трудом, жди препятствий...
- У нас такие двери во всех учреждениях, - откликнулось пальто, из-под которого выпирал снобизм, не позволяющий застегнуться на все пуговицы.
Тесный вестибюль был полон ходоков. Женщина средних лет в красном изношенном и выцветшем плаще что-то говорила депутату. У того, представительного господина с бородкой, на груди красовался депутатский значок.
- Нет, но как вы меня нашли? -  удивленно вскинул брови депутат, глядя на женщину. - Значит, приехали из Тулы? Но чем я могу помочь?
Женщина-ходок, держа стопку бумаг, пыталась объясниться. Было слышно: речь шла о сыне, студенте последнего курса института - его отчисляли за неуплату.
- Вы же обещали... Когда за вас голосовали...
- Ну, хорошо, хорошо, я позвоню, - избранник был раздражен. Интонация и тембр голоса показались донельзя знакомыми. В разном исполнении их слышишь повсюду: «Мне не до тебя, назойливая муха».
Перебежка - и снова метро.
Еще недавно кишели нищими московские вокзалы. Вокзалы очистили, они заблестели - под неусыпным оком охраны. Бедные калеки и старушки разбрелись по метро - стоят, поют, просят. На некогда революционной площади Ногина, в переходе, играют слепые музыканты; молодой мужчина с двумя собаками просит собакам на корм. Глаза у всех  одинаковы: что у хозяина, что у собак. Народ бежит мимо, не останавливаясь. Ему стыдно и страшно.
- Простите, что обращаюсь к вам, - дрожащим голосом начала молодая женщина. Она не шла вдоль вагона: стояла, оперевшись о дверь. – Дочка умирает... На переливание крови... Если можно, 800 рублей...
Мужчина, поднявшись, взял за руку женщину, усадил на свое место,  положил на колени десятку. Следом за ним - девушка, милиционер, военный. Люди вставали с мест и, пряча глаза, молча протягивали деньги. Женщина тихо плакала.
ЛОВИТЕ УДОЧКОЙ В ПРУДУ, ГДЕ СЕТЬЮ ВЫЛОВИЛИ РЫБКУ
«В Стране Дураков есть Поле Чудес», - напевал по радио детский голосок. Песенку - для простачка Буратино.
«Какой прелестный заголовок, - я записала в блокнот актуальные ныне слова. - Надо что-то под них сочинить. Про акции. С Поля Чудес, где вызревают золотые купоны. Пусть расскажут о них - с чем едят и как добывают».
С интересом слушая детей, я представлялась себе эдакой доверчивой курицей, у которой выщипывают последние перья, дабы из нее сварганить наваристый бульон.
Далее исполняли оду во славу губернатора, на жизнь которого покушались три раза. Я пожалела, что его не убили в первый. Два лидера одной большой партии, что-то не поделив между собой, раздробили мощную партию на пару фронтов. И от того на выборах - естественно! - оказались разбиты.
Потом пели о инвестициях (их жаждали все - и президент, и его правительство) и о международных долгах (их предстоит отдавать, конечно же, мне).
Что такое инвестиция, я знала хорошо: масло с икрой едят на Канарах, а я, точно киплингский буйвол, пашу.
С долгами тоже все было ясно. Надо возвращать то, что украли у меня. Когда зачиналась заря новой эры - приватизация. И что теперь хранится на Канарах...   
Чтобы унять раздражение, сняла с полки книгу. Советы россиянам по изменению психогенетики в сторону положительных эмоций:
«Внушите себе, что вы богаты. Если не можете поверить, что у вас много денег, думайте о тех миллиардах долларов, которыми владеют самые богатые люди в мире. Поставьте себя на их место; учитесь чувствовать, думать и действовать как они. Валовой продукт Соединенных Штатов за эти годы составляет полтора миллиарда долларов. Вы не можете оспаривать то, что, по крайней мере, какая-то часть этой суммы принадлежит вам»...
(Еще бы! И немалая часть!)
«Вообще, думайте о больших числах... В данный момент вы вдыхаете миллиарды молекул воздуха... Вашему подсознанию так же легко снабжать вас миллионом долларов, как и десятью. Все, что требуется для этого - соответствующая установка».
(Пусть, вместо воздуха, на родину вернутся миллиарды!)
«Окружайте себя изобилием. Покупайте не один, а несколько кусков мыла, упаковок круп»...
(А чем мы всю жизнь занимались, опутывая шею рулонами туалетной бумаги?)
«Не жалейте других. В этом случае вы идете к тому, что рано или поздно вас тоже будут жалеть. Знайте, что каждый, кого вы жалеете, находится, как и вы, в состоянии, которое необходимо ему для дальнейшего совершенствования».
(Знаю! И хочу, чтобы меня жалели! Как и тех мужиков, что вместо хлеба сегодня едят комбикорм!)
Отложив книгу советов россиянам по изменению психогенетики, я вернулась к столу - к своим сочинениям.
«Способность жалеть, сострадать - свойство высокой души. Напрасно говорят, что жалость унизительна. Жалость - синоним Любви, сестра Любви. Если бы все умели жалеть! Ведь для того мы и рождены, чтобы среди Мирозданья, среди звезд, веков и миров, в необъятной холодной Вселенной найти, обогреть и утешить друг друга.
Что может быть прекрасней этого светлого чувства, означающего, что сердце человека открыто и живо! Оно не зачерствело, не покрылось мерзкой коростой эгоизма. Оно вбирает чужую боль, облегчая тем самым тяжелую участь изнемогающей рядом души. И что может быть страшнее ожесточившихся людей, безразличных к чужой боли и беде? Не от того ли в маленьком селе - за одну только осень! - ушло из жизни шестеро покончивших с собой парней?
Часто приходится слышать: «Наши мужики ничтожны». Возможно. Но тогда почему вокруг меня таких почти не было? Напротив, всегда поражало, как они из материалов, которыми птицы гнезда вьют, умудряются строить скворечники-дачи. Тысячи из них, оторванные от дома и семьи, живут в полудиких времянках, доставшихся в наследство со времен первой гражданской войны. Тысячи из них, в поисках работы и хлеба, разбросаны по стране. Задавал ли себе кто вопрос, о чем они, не получающие зарплату годами, думают по ночам? Задавал ли себе вопрос тот, кто сыт и благополучен, кто набил карманы «умом», а не мозолями?
Я видела таких тысячи, с крепкими руками, талантливых, здоровых мужиков, едва не плачущих от бессилия, вкалывающих в поте лица и не имеющих ничего от трудов своих. Потому что плоды их трудов оседали в чьих-то бездонных карманах.
Так что это неправда: русские мужики могут все, когда хотят. Другое дело, чаще они вообще ничего не хотят. Предпочитают созерцать и много говорить, забывая наутро то, о чем вещали накануне».
ПРЕДЧУВСТВИЕ
- Встала? - услышала хрипловатый голос. - Сон мне приснился. Удивительный. Даже странно, что сейчас, когда вокруг столько мерзости. За кого пойдешь голосовать?
- За ... если в списках. А ты?
- Его нет там. Я бы тоже пошла за него.
- А эти, которые...
- Нет. Клан. Близко к себе не подпустят. Но слушай сон. Мы шли босиком по реке - вдвоем. Река мелкая и быстрая, будто на юге. Вода теплая и чистая. Настолько прозрачная, что виден каждый камешек. А камушки все разноцветные и очень красивые. Настолько красивые, что хочется собирать, как собирали в детстве. И везде - красота несказанная: цвета яркие, сочные, трава изумрудная, небо голубое-голубое. Все чистое-чистое.
- По течению шли?
- Против. А на фига нам со всеми?!
- Значит, к источнику. Хороший сон. Очень хороший, - с чашкой чая я уселась у окна. Народ на выборы не спешил - почивал. Через пустой двор шмыгнул милицейский автомобиль.
- Лежу и млею. Вставать неохота, такое чудо приснилось. А цвета! Солнце не жаркое, деревья благоухают, воздух звенит тишиной и пением птиц. И чувства блаженства...
- Рай. Дорога к источнику - через чистоту, - я смотрела в окно: снег обозначил первые следы - из подъезда напротив выходили старушки. Ковыляли в клуб, где поджидал их «завтрашний день». - Ты вчера хотела что-то сказать...
- Забыла. Ах да... Мне нравится, как ты пишешь. Но надо избавляться от озлобленности. Сквозит.
- А как ей не сквозить? Ты же знаешь наших людей. Если родине надо, они жизнь отдадут. Это ли не доказали войны? Убивает ложь. Два урода - нищета и богатство - держат в напряжении весь мир, мешая жить нормальным людям. Нормальные люди мечтают о покое, о любимой работе, о том благосостоянии, которое позволит человеку ощущать себя человеком.
- Правильно все, - вздохнула Ирина. - Но писать надо легче.
- А, вообще, я устала. Так хочется прислониться к спине...
- Прислониться! Ты же писать тогда не будешь! Только - вперед. Дороги назад нет даже в сказках.
-  Знаю. Но нет больше сил - биться головой о стену.
Пролетели зима и весна. Наступил июнь - веселый летний месяц, с ранними зорями и белыми ночами, когда солнце резвится, играет круглые сутки. Интригам и играм на политическом олимпе не было конца. Там жизнь кипела ключом. Там холодную воду мгновением ока могли превратить в кипяток. Делили портфели и кресла; дробили на части страну; искали новые скважины доходов, из-за которых шла нескончаемая борьба. Там рвали куски - друг у друга. Рвали то, что создавалось столетиями - дармовым трудом миллионов.
Я пыталась их разглядеть: ведь должно же быть НЕЧТО всех единящее. Любовь к отечеству, например. И видела: их ничто не объединяет. Они бьются за место под солнцем, будто воробьи за просо, тогда как солнца хватает всем. У них есть глаза и уши, но сфокусированы они только на своих интересах. И я, маленькая частица моей истерзанной и обманутой родины, не могу не чувствовать ее боли. Откликаюсь - беззвучным стоном. Но нелепо кричать, когда тебя никто не слышит...
- Ира, я больше не могу! Я задыхаюсь! - приехала в офис к подруге.
- Держись, девочка. Мне еще труднее.
- Отчего такая боль?
- Ты же знаешь. Жизни нужны РАЗУМНЫЕ люди! Люди! А не животные - с упрямо-тупым безразличием. Войны бы не было...
Эту фразу она произносила неоднократно, при каждой встрече. Что-то она видела и это вызывало ее беспокойство:
- Все проблемы можно решить. Не хотят, не выгодно.
- Кому не выгодно? – спрашивала я.
- Во всяком случае, вижу много людей в военной форме...
Прошло три месяца и после серии взрывов в Москве люди в военной форме заполонили страну.
Прошел еще год и после серии взрывов в Америке люди в военной форме заполонили мир.
РЫБА ГНИЕТ С ГОЛОВЫ?
Как-то по телевизору Руслан Аушев сказал: «Есть вещи пострашнее смерти». Да, есть вещи страшнее. Голод, прежде всего. Что может быть страшнее голодных глаз ребенка?
«Мужик ли ты, если не можешь прокормить семью?!» - кричит сегодня женщина. Кричит там, где нет работы. А, значит, возможности жить.
И мужчина идет. В ополчение, в бандформирование, в армию: под любое знамя - лишь бы платили!
Как-то весной я сидела в скверике. Дело было в Уфе. Командировка заканчивалась, до самолета оставалось время и я ловила первые лучи разыгравшейся в Башкирии жары. Рядом со мной присел парень. За версту - потерянность и бездомность. Хотя упакован по всем правилам: черная кожаная куртка, дорогие джинсы, ботинки.
- В гостинице живете? – спросил.
- Да, - кивнула я. - Улетаю сегодня. Рейс через три часа.
- А вообще... Где?
- В Москве.
Парень брезгливо поморщился.
- Скажите, о чем они там думают? Думают ли о чем-то еще, кроме собственной шкуры? - он выругался матом. - Извините! Ведь рыба гниет с головы.
Я замолчала. Отвечать было нечего.
Москву, как рассадник беззакония, проклинала вся страна. Люди забывали, что столица - это и десятки тысяч еле дышащих научных работников, и культура с доживающими век преданными ей старушками, и музейные работники, питающиеся только любовью к искусству, и миллионы пенсионеров, и много другого трудового народа. Люди ненавидели Кремль.
- Вот вы мне объясните, - продолжал парень, - ради чего мучились и погибали наши родители? Ради чего воевал моей отец? Ради благополучия десятка мерзавцев? Правду говорят, если Бог хочет наказать людей, он лишает их разума. Можно приватизировать булочную, парикмахерскую, магазин, автостоянку, баню, аптеку, мастерскую по ремонту обуви... Но как можно приватизировать то, что создавалось коллективным трудом - крупные заводы и фабрики, электростанции и рыболовной флот? Как можно отдавать в частные руки то, что создано природой – леса и пашни, газ, уголь, нефть?! Они Землю превратили в товар!
Сопливый юноша, наследник высокопоставленного папаши, прихватил металлургический завод, который строила вся страна, декларирует доход 80 миллионов долларов, а участник обороны Ленинграда, защищавший тот завод, получает пенсию - 4 доллара! Мы же вернулись в крепостное право! Но тогда хоть кормили! А теперь? Используют труд бесправных рабов. Был в Москве. Видел. Пока отцы ищут заработок, их детей призывают на военную службу. Исполнять свой долг! Перед кем? Перед малой кучкой заплывших от жира воров? Это же диктатура кровососов! Они пьют кровь из своего же народа. Извините, но я не скотина...
- А вы... где живете? - после долгого молчания спросила я.
- Жил на Кубани. Сейчас нигде.
- Как так - нигде?
- Воевал в Чечне. На стороне чеченцев.
- ..?
- У меня мать и три сестры. Отца нет. Инвалид войны. Умер. Колхоз развалился. Работы нет, зарплату и пенсии не платят. Даже торговать негде. Лавки взяли на откуп армяне. Да и чем торговать? Все распродали. Пошел служить - по контракту. Через три дня оказался в плену.
Парень рассказывал о войне в Чечне: что и во сколько там оценивается. Голова солдата и голова офицера - человеческая жизнь. А мне вспомнился Сережка Сорокин - изможденный трудяга.
Работал он на железной дороге, у самого синего моря. Отзывчивый и покладистый, с затравленными как у раненого зверя глазами, Сережка был очень худ. А худ был потому, что холост. Жена, с которой состоял в разводе, жила в Алма-Ате, где когда-то водителем работал он.
Однажды Сережка показал мне «квиток». Так у нас называют клочок бухгалтерских расчетов: с вычетами и налогами. За труд на «общее благо», как я люблю говорить. И Сережка всю жизнь положил на общее благо. Сумма составляла... (Долго думала, в каких цифрах ее отобразить: в евровалюте или у.е.? Если в российских, читатель все равно не поймет.) Короче, на эти деньги он мог приобрести несколько бутылок водки.
За год коллеги Сережки, здоровенные мужики, классные водители и специалисты, превратились в живые вешалки для одежды.
Ему не доставало хорошей женщины - жены. А жену не мог завести по бедности. На такую зарплату не пошла бы ни одна. Разве что повариха общепита. Но и те перевелись. Общественное питание ничем не отличалось от Сережкиного башенного крана, у которого, поочередно, отвалилась то левая, то правая нога. Во всяком случае, работал он меньше, чем ремонтировал кран, однажды все-таки рухнувший. Рухнул кран под откос, придавил, переломал мужика, сделав его инвалидом...
Отчего мне вспомнились эти «маленькие» люди сейчас, осенью 2001 года, когда на головы, вместо снега и дождя, сыпятся адские бомбы? когда человечество сотрясает страх, а в Израиле ни дня не проходит без взрыва? Казалось бы, какое отношение имеют они, эти «маленькие» люди, к нынешнему светопреставлению?
Самое прямое.
Ибо таких как они - агрессивных и плачущих, с кровоточащей душой и надломленным духом - миллиарды! А дух человеческий и есть то оружие, что взрывает любой континент. Даже если тот несокрушим, как американский небоскреб. Под крышей которого, кстати, и хранились Сережкины - кровные - деньги.
АГЕНТ НЕДВИЖИМОСТИ ДЖОН
Отложив в сторону «Думай и богатей-3» Наполеона Хилла, я глянула в окно - на Машкин забор. Нет, не забор, не изгородь, не ограда. Сооружение, не имеющее аналогов в мировой практике строительного дела. Сосед Толя, военный, выступил как-то экспертом: «Похоже на взлетно-посадочную полосу. Такие железки используют на аэродромах».
Сквозь круглые иллюминаторы, величиной с хорошее яблоко, просматривались цветы. Таких цветов не было ни у кого в деревне. Машке они достались от мамы. Из Крыма. И прижились. Хорошо прижились. В этом году много воды. Почти как в Крыму - только без солнца.
Во дворе, будто вороны, каркали грузины: строили Машке шоссе. На фоне богатого тела их хозяйки моя усохшая фигура издалека казалась девичьей, что отвлекало грузин, трудившихся в поте. С небольшим интервалом кто-то один возникал у порога. Просил молоток или долото. Уходил, похоже, в расстройстве: девичья фигура не соответствовала умному лицу.
Последнее время Машка с мужем редко бывали на даче. Машка болела - цветы осиротели. Громадные гладиолусы, заточенные в крепость, пали под тяжестью своей красоты.
Вздохнув, я вернулась к настольной книге бизнесмена. Ее, с росписью на обложке, подарила мне редактор журнала, куда попали мои сочинения. Надпись гласила: «Чтобы изменить что-то в жизни, необходимо сначала принять свою судьбу без оценок... Далее необходимо смотреть на то, что происходит в вашей семье. Необходимо смотреть столько, сколько понадобится, пока не начнете ощущать внутри блок, который породил эту ситуацию. Далее вы начинаете перешивать»...
На самом интересном - что и как перешивать? - текст обрывался.
Сама редактор рукопись не прочла - отдала на рецензию. Армянской поэтессе. Не знаю, сколько страниц одолела поэтесса, я же узнала о генеалогическом древе, на верхушке которого восседала она: дворяне да епископы, князья да министры. Ее древо весьма отличалось от моего кустарника, где сплошные крестьяне. Рукопись возвратили: «Автор полон стремлений служить высоким идеалам - ему не хватает культурной плазмы».
(А откуда ей взяться, если в роду крепостные?)
Но я гордилась хлебопашцами. Видно, они передали мне свою любовь к Земле. Видно, они, стучась через сердце, не дают мне покоя. Просят защитить: гибнущий лес, терзаемые взрывами горы. И я буду это делать. Несмотря на ОПУ - отрицательную психологическую установку. Потому что Богу, к которому ныне все мотонулись, не нужна беспечная радость. Равно как и преступная беспечность...
Вновь тяжело вздохнув, я вернулась к Джону. Агент недвижимости с ППУ - положительной психологической установкой - вызывал дискомфорт. У меня свой ППУ. Даже больше, чем у Джона. А дела не шли. Наживать состояние на пирожках с капустой? Сожрет инфляция - цифру с шестью нулями превратят в нуль. Истратить деньги на шляпу? Хоть и некуда будет носить, все равно украдут.
Делать было нечего и я читала жизнеописание Рокфеллера - нефтяного магната. «Восемнадцатилетний клерк из Кливленда поставил цель: стать самым богатым человеком в мире. В 57 лет, по настоянию врачей, был вынужден оставить работу. Подобно многим бизнесменам получил свой набор - язву желудка и нервное расстройство. А кроме того, его недолюбливали», - писалось в книге.
Короче, протянув до 97, американский магнат первую часть жизни гробил здоровье, вторую - его восстанавливал.
Я опять посмотрела в окно. Моя соседка Машка, чиновник какой-то Администрации, дожив до пятидесяти, тоже угробила здоровье. Теперь отстроила замок - его восстанавливать. Выходила какая-то бессмыслица. И я недоумевала: к чему себя изнурять, чтобы потом лечиться?
Своим коммунистическим умом я не могла постичь буржуазную логику. Конечно, акцент ставился на ППУ самого Джона и его личное благополучие. А Джон заболел. Но ведь у нас в стране когда-то все было наоборот: акцент ставился на ППУ общества. Тем не менее, сейчас все тоже болеют. Опять выходила какая-то бессмыслица. И я недоумевала: зачем тащить в гору камни, если те когда-нибудь скатятся?
Наконец, третье «П» решило задачу.
Положительная психологическая установка должна быть правильной! Когда верно расставлены акценты, второй частью жизни не придется искупать первую.
А этого не было ни у Машки, чиновника из Москвы, ни у Рокфеллера, клерка из Кливленда, нефтяного магната.
НО ВЕРНЕМСЯ К НАШИМ БАРАНАМ...
Слева в окно смотрела бледная толстушка луна; справа всходило солнце. Встретились, обменявшись улыбками, будто два равноценных партнера на голубом, как чистая простынка, ринге. С крыши капала роса. На полыхающей рябине щелкали дрозды. Остальные птицы - в обычном режиме - проводили тренировочные полеты: резвились, играли, пели. Без шума и ссор, иногда заменяющих будильник.
Телевизор не работал (что совсем не огорчало), и я включила радио: «Дума обсуждает закон о частной собственности на землю... Битва директоров на «Уралхиммаше» входит в правовые рамки... В Европе нефтяной кризис: против подорожания бензина (всего-то на 3 процента!) бастуют водители грузовиков»...
Я выключила радио.
Возле Машкиного забора ходила плотная ершистая женщина, весьма похожая на Машку. (В России так много одинаковых баб! Даже странно, что существуют разводы!) С сантиметром в руках вымеряла Машкин надел. (Ну, братва депутаты, держись! Еще нет закона, уже грядет битва!)
Ослепительное сентябрьское утро принесло не менее ослепительный день и я отправилась в лес. Преодолев Тропу Войны, из-за чего неустанно враждовали соседи, спустилась в овраг. Крутой его склон венчали ступени. (Надо же! Кто-то подумал о людях!) Дикая яблонька склонила ветви под тяжестью спелых плодов. Сорвав игрушечное яблоко, вышла на распаханное поле, за которым начинался лес.
У края опушки споткнулась о пень, усыпанный опятами. Их было так много, что закружилась голова. Ах, какой я счастливчик! Соседи грызутся из-за кусочка земли, а здесь, в лесу, клад под ногами. В лучезарном небе курлыкали журавли - летели на юг. Я ползала у пня, упиваясь радостью и счастьем.
Огляделась: вокруг - свежесрубленные ели. Их было так много, как опят на пеньке. Верхушки, точно срубленные головы, еще сочились слезами-смолой. Четвертованные ели унесли - под высокую изгородь.
Закололо сердце и я присела на пень, где только что радовалась жизни. Потом побрела, тупо уставившись перед собой. Над головой, переговариваясь, летели вереницы журавлей. Невесть откуда возникли тяжелые тучи, сгустились, осыпали градом - я потеряла дорогу.
Заблудившись, долго ходила по темному лесу: домой не хотелось. Раздражали соседи: железный, в дырочку, забор. И рядом, в пику, новый - из свежевыструганных елей.
Хотелось уехать, бежать. Но куда?
Везде - все те же, половинчатые, люди.
Одна и та же их - половинчатых - возня.
ПРИТЧА О ПЕРСИКОВОМ ДЕРЕВЕ
Как доказала моя жизнь, не надо колесить по свету в поисках ее смысла: смысл жизни можно постичь у окна. Глядишь на соседей справа, на соседей слева, и опускаешься - на самое дно. Туда, где скрывается он, непостижимый смысл жизни.
Я сидела дома и читала заморскую притчу о персиковом дереве.
«Нас, возможно, учили осуждать других за эгоизм. Давайте посмотрим, действительно ли эгоизм так плох. Возьмем для примера семя персика. Когда оно попадает в землю, оно должно выжить, то есть получить влагу и минералы из почвы. Когда появляется росток, он начинает бороться с другими растениями не только за питание из почвы, но и за солнце и воздух. После успешной борьбы, беря все больше и больше, наше зернышко становится деревом. И сейчас, наконец, оно может отдавать плоды. Но первые его плоды очень скудные. Один или два персика - вот и весь урожай. После этого первого действия, когда дерево проявило эгоизм, оно становится еще более эгоистичным. Своими корнями оно все глубже и глубже уходит в землю за водой и пищей, а его ветви тянутся все выше и выше к теплу и свету. Медленно, но верно наше маленькое эгоистичное семя превращается в огромное дерево, принося тысячи и тысячи персиков из года в год. Семена этих персиков, в свою очередь, превратятся в миллионы персиковых деревьев и принесут биллионы персиков. Без эгоистичности этого зернышка такая щедрость была бы невозможна»…
Хорошая притча. Главное - ко времени. Может, персик, у которого биллионы, подаст хоть на косточку.
Сосед слева и сосед справа, оба военные, взращивали персики - каждый в своем саду: одни копали канаву (у глубокого рва, через который и на трезвую голову невозможно пройти), другие городили забор (раньше жили одним днем, теперь собираются жить – века). На Тропе Вражды – местном Карабахе - лежали огромные кольца. Вместо берлинской стены.
Рядом с ними ходили их жены. Внешне не отличающиеся одна от другой. Во всяком случае, китайский студент Ли Вон Янь в своем сочинении «Учица, учица и еще раз учица» написал бы, что «у них одинаковы лица простой русской женщины - открытые и добрые».
Простые русские женщины с добрыми лицами, глядя из-за высоких заборов, делали то же, что соседи спереди и соседи сзади: множили опыт – отгораживались.
С искренним любопытством я передвигалась от одного окна к другому окну, от соседей справа к соседям слева, взращивающим персики каждый в своем саду. Затем вернулась к столу и, в ответ на американскую притчу, сочинила свою...
«Прошлым летом от жары выгорали леса. Нынешний июль - предупредительный залп всемирного потопа. Дождь из озоновых дыр шпарит, как из друшлака вода.
Напялив бесполые кроссовки (то ли мужские, то ли женские), я двинулась в лес - по грибы.
Хотелось есть и я исходила желчью. Начала с двух плутов - Гусинского и Березовского. Но, вспомнив соседку, спившуюся бабу с первого этажа и весь свой подъезд, смердящий на лавках, передумала: «Молодцы! Какой молодец Березовский (горючая смесь Бонапарта и Бендера), что проучил русских пьяниц! Какой талант, какой гений! Так всех облапошить! Отомстил, лихоимец, за когда-то растерзанные еврейские души. Это – они, а не он, действовали его руками. И когда-то совестливые евреи мира, по-бедности сбросившись, поставят ему памятник: как лечил он Россию и ее мужиков».
Я вошла в мокрый лес, пробралась через алые заросли спелой малины, и сразу же уткнулась в ядреные россыпи девственно-чистых грибов. Лес меня ждал - осыпал дарами. Куда исчезли желчь, суета, усталость?
Мигом наполнив корзину, вернулась к опушке, за которой расстилалось совхозное поле. Там, среди метровой травы, копошился предмет.
-Эй, - крикнула я.
Предмет исчез. С головой окунулся в мокрую глину. Я подошла к борозде, вырвала куст, напитанный влагой. Воровской зуд предков оказался обманчив - на кусте болталось сдохшее семя: молодая картошка утопала в глине. Как и предмет, шевелящийся в сочной траве. Озарила непристойная догадка: на картофельном поле, в ботве, совокупляется пара. Присмотрелась - мужик, а на его голове - черно-белый матерчатый шлем, что носят трудяги.
- Эй, - весело бросила зов мужику.
Тесемки распластались в воде, приняв меня за сторожа.
Выдрала второй куст - результаты те же: картофель, с покорной преданностью коричневой глине, не желал идти на поверхность.
Наковыряв с десяток горошин, расхохоталась: все это походило на золотодобычу. А я, в роли старателя, добывала свои драг-крупинки.
- Тише! - из ботвы, приложив палец к губам, показались тесемки.
Пытаясь определить нацпринадлежность тесемок, я хохотала навзрыд. Не еврей - это точно. Евреи, с приходом рыночных отношений, бежали даже с магазинов. Должно быть, россиянин. Только россиянин, бесполый, как мои кроссовки, может ползать по своей земле.
Я хохотала до слез, во всю широту картофельного поля. Какое счастье, что в такое смутное время, сохранилось оно - это поле! Мое поле! Наше общее поле! Куда можно придти, когда нечего есть.
Счастливая и легкая, возвращалась домой. Нет, ничто не потеряно. Все лишь и начинается. Ну, блин! Ну, ё ка ла мэ нэ! Я сварю им компот! Из ядовитых грибов! И поставлю на порог стыдливому газпромовцу со ржавым румянцем на сытых щеках, что нанимал мою Таньку, красавицу-актрису, плясать перед его детьми.
И всем мужикам - олигархам и олигофрэнам!
Потом схожу в Храм - помолюсь и покаюсь.
Говорят, Господь отпускает грехи...
Да, отпускает.
Но только - любимым и любящим детям!
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Мы выехали из деревни. На перекрестке, в самом центре четырех дорог, будто на распятье, стоял Володька, вернувшийся из мест заключения. Стоял как потерянный, исхудавший до костей, не зная, по какой дороге идти. Идти было некуда. Дом, где жил раньше, продали.
Он сопроводил машину взглядом – я помахала ему рукой. Володька кивнул, улыбнулся – узнал.
- Жаль парня, - сказала Любаша, сидевшая рядом с мужем. – Ведь неплохой парень. Мастер на все руки.
- Он сам избрал свою судьбу, - отрезал ее муж, бывший полковник.
- Нет, Толя! – возразила Люба, покачав головой. – Не у каждого же есть опора - семья.
Пудов, тщательно вырулив, медленно спустился под гору, на песчаную дорогу, по которой, опираясь на палку, шел старик в темных очках. Остановил машину, вышел из нее, распахнул заднюю дверцу:
- Садитесь, дедуля, подвезу.
Старик, с трудом и со скрипом, уселся подле меня.
- С Днем Победы, дедуля! – Пудов снова взялся за руль. – Как праздник-то встретили? Воевали небось?
- Воевал, - скупо ответил старик.
- Где, если не секрет?
- В танковых войсках. С первого дня и до последнего.
- А почему не в Москве? Не на параде?
- Не нужна мне их показуха, - старик поправил черные очки.
- А отчего так нерадостны? Праздник-то – ваш: святой! – не отклеивался от попутчика Пудов.
Насупившийся старик, явно чем-то обиженный, глухо молчал. Уставившись в окно, смотрел на свежевспаханную пашню: было видно, как земля дышала. Потом заговорил:
- Обидно и больно. Очень больно. Я иду из Андреек. Это в пяти километрах от вашей деревни. Мимо – машины. Одна другой круче. Пустые – все, а за рулем – молодая ряха. И хоть бы кто остановился! Хоть бы кто подвез старика! Видят же: почти слепой. Хромаю один, - старик снял очки, протер их полой пиджака:
- Разве это люди? Это же свиньи! Зажравшиеся свиньи! Вместо людей, мы наплодили человекоподобных свиней. Они не чувствуют чужого горя. Бездушие – вот что убивает!
Смолкнув на мгновение, старик вновь надел очки:
- В сорок третьем году, под Харьковом, у меня был такой случай. Мне, девятнадцатилетнему лейтенанту, за успехи в бою, дали капитана. И отпуск. Домой. А деревня моя располагалась совсем неподалеку, километрах в тридцати от места боев. И я пошел – пешком. Мать повидать. Иду, значит, иду. Вдруг слышу: сзади гудит грузовик. Бензозаправщиком он оказался. А им, возившим на фронт горючее, строго-настрого запрещалось брать к себе пассажиров. Чем это каралось – известно: по тем временам стоило жизни. Я поднял руку – он остановился. Говорю: «Помоги, браток! Надо домой. Времени – в обрез». Так он, мало того что усадил, он еще крюк сделал – в тридцать километров. Довез прямо к плетню. Я ему – и то, и другое, и третье: не знаю, чем и как благодарить! А он развернулся - и поминай как звали. Прошло шестьдесят лет, но я его, как сегодня, помню...
Старик замолчал. Молчали, понимающе, мы.
Признаюсь вам, мой милый читатель: каждый раз, редактируя текст, вспоминая рассказ старика, у меня застревает ком в горле.
Я плачу. От злости. Меня охватывает лютый гнев. По отношению к тем, кого называют «новыми русскими».
Я их ненавижу: заплывших от жира, брюхатых, с ледяными очами, где нет и намека на сострадание.
Я их презираю: состарившихся раньше времени от избыточной сытости, от невозможности переварить своим безразмерным желудком то, что вбирают их глаза.
Они вызывают у меня чувство стыда: за то, что я - русская.
В такие минуты во мне просыпается космополит. Я уважаю кавказцев – за их почитание стариков. Я уважаю китайцев – за их здравомыслие. Я уважаю евреев – за их отношение к детям. Я уважаю французов – за их преданность женщине. Я уважаю немцев – за их любовь к родине.
И сожалею о том, что во мне нет ни капли их крови.
Разумеется, я могла бы многое объяснить старику, успокоить его и утешить: дать ответы на все почему? Мне хотелось сказать о том, что ничто не проходит бесследно, что обошедший нуждающегося сегодня, завтра сам окажется в его положении. Но я молчала - старик вряд ли бы понял меня. Он не понял бы того, о чем знала я: отдавать долги легче, чем их набирать.
Это была одна из вселенских тайн, говорить о которых пока было рано. Ведь еще до конца не испили свою чашу глупцы. Да и не виден тот поворот, за которым мудрые, зная, лишь улыбаются.