Я стал ходить с отверткой в кармане. Уповая на старый прогон, что за холодное оружие не примут. Не пройдет по характеристикам. И отмазка всегда есть: мол, рабочий человек, несу на производство или, наоборот, домой. Полку повесить. Дескать, патриотизм начинается с умения что-нибудь сделать своими руками, а не с убийства.
Неделю с ней ходил. Все ждал, когда козлики вынырнут из темноты, согласно обещанию. Вздрагивал от шагов сзади, от тени наплывающей из-за левого плеча.
Целыми днями прокручивал в голове, как это будет.
Херня какая-то.
Наконец, встретил одного деятеля.
Я думал, так уже не одеваются. Клетчатая рубашка с длинными рукавами, заправленная в трико. Классическое советское, коленки – пузырями. Натянутое по самое не могу. Кроссовки на босу ногу.
На улице – ноль градусов.
-- Закурить не найдется?
Протянул ему пачку.
-- Вы не смотрите что я легко одет. Просто не пью с рождения.
Как это связано между собой я не понял и пошел дальше.
Мстители клялись разобраться со мной по-полной. К угрозе я отнесся весьма серьезно, и слегка, как говорил выше, замандражировал. Хули, думаю, если эти не искалечат, так менты примут, когда я пущу в ход отвертку. А то, что пущу, надеялся. Надоело быть толерантным. Мне это, вообще, не свойственно.
Очень не хотелось стареть в тюрьме. Вписываться в новую жизнь, налаживать взаимоотношения. Зарабатывать, какой-никакой авторитет. Выживать. Тосковать. Скучать. Знать, что жизнь течет как река впадающая в море, но навсегда забывшая свое начало.
Подошел к дому, затравленно оглядываясь. То и дело, проверяя отвертку в рукаве.
У подъезда отирался Никифор. Стрельнул у меня сигарету и спросил:
-- Как дела?
-- Устал, чего-то.
-- Надо бы выпить.
Мне нечего было ответить, и тогда он, в благодарность за сигарету и от скуки, рассказал мне три грустных истории.
Первая:
Сидели, пили как всегда, вдруг шум-гам. Горит пристрой у бабки-соседки. Мы побежали, пока туда сюда, а крыша в три железных листа крыта, огонь на дом перекинулся. Пожарные приехали, я говорю одному:
-- Вон туда полей. Под печку.
Он полил, я в подпол, а там… тока успевал в окно подавать. Самогон, водка, еще какая-то хреновина. Лесник у нас по запаху не различал. Принимает посуду, открывает крышку, нюхает, говорит:
-- Святая вода.
И бросает в снег.
Я утром, когда очухался, подумал, а чего это она святую воду будет в подполе прятать? Сходил, вытащил бутыль, чистый спирт. Весь день пили.
Вторая:
У нас одна ненормальная была. Поставит плитку на табурет спиралью вниз, а на ножки сковороду.
-- Чего – спрашиваем – делаешь?
-- Блины жарю.
Потом повесилась. Ну, сначала пропала, не видно чего-то. А она выпить любила, вот мы у нее и собирались. Заходим – висит. Давно. Крысы уже объедать стали. Я сразу в подпол, а там… самогон, спирт, еще какая-то ерунда. Водка.
Ну, ей-то не надо.
Третья:
Деревенские они вообще. Мне дружок говорит:
-- Когда племянника хоронили, я ему в гроб бутылку водки положил. Пойдем?
А у нас хоронят, метр восемьдесят, да сверху накат из дуба, бревна пополам колют, укладывают, потом рубероид. Бывало, через четырнадцать лет отроют, костюм целый, только провалился, волосы как живые. А чего племянник? Они погодки. Отрыли в общем. Ни хрена там не нашли. Перепутал по пьянке. Я у него спрашиваю:
-- Где водка?
А он:
-- Покойник видать выпил, а бутылкой закусил.
И две веселых.
Первая:
Пришли к агроному, посидели, выпили, чего-то меня разморило и пошел я поспать на терасску. Сплю и слышу, как его жена говорит свояченице:
-- Вечером приходи, я самогону согнала, в дровенник спрятала, посидим.
Бабенки они выпить-то любят.
Я тут же встаю и бегу к Петьке. Потом вдвоем в дровенник, нашли, перепрятали. Вечером разложились в лесочке, закуска там огурчики, хлеб, картошка. Агроном идет, большой любитель сесть на хвост, говорит:
-- Налейте, мужики.
А мы:
-- Да пожалуйста, пей как свою.
Вторая:
Бабка жила одна, у нее всегда запас был. Мы точно знали, в бане. Бабки-то они выпить любят. А колодец завалило, и она на другую сторону за водой ходила. Сидим, ждем. Минут сорок сидели, наконец, пошла. Мы в баню, а там четыре трехлитровых банки с самогоном. Ну, нашли пустую, воды налили, а целую унесли. Дней через пять, она нас на калым позвала, сено ей перекидать. Перекидали, за стол сели, она самогон несет. И надо же, из четырех банок, взяла именно ту, которую мы подменили. Наливаем, хренак, вода. Петька ей говорит:
-- Ты чего принесла-то?
А она:
-- Ой, батюшки!
Я послушал истории и облегченно рассмеялся.
Морок рассеялся.
Дал Никифору еще сигарету и пошел домой, твердо пообещав себе, больше не носить с собой отвертку и выбросить из головы неврастеническую блажь.
Какой-то нереальной ерундой показались мне эти разборки.
Шелухой и глупостью, на которую я подписался по недоразумению и общей раздрызганности организма.
Почти, из романтических побуждений.