(К сведению: Галина в пер. с гр. -- тишина, спокойствие)
Ну не шло ей имя Галина! Да, она была тихой и замкнутой, да, старалась быть незаметной, но слишком старалась: одевалась в черное, волосы тоже красила в черный; людей не просто сторонилась — дичилась прямо: окликни ее — съежится, обернется испуганно, отговорится кое-как и убежит. Да и ходила-то: глаза опустит, ссутулится, сожмется, как пружинка, и чуть не бежит. Только изредка замедлит шаг, бросит быстрый цепкий взгляд на какую-то мелочь, словно выдернет ее из пространства, и снова несется. Куда — бог весть! А если что не понравится — сорвется с места, и нет ее. А чтО не понравилось — поди знай. Со временем с ней тоже стали осторожничать — больно странная: то ли людей боится, то ли с нервами не в порядке. Оттого и не получалось у нее незаметной оставаться.
Нехорошо в чужую жизнь лезть, — каждый живет, как умеет. А если случается человека поближе узнать — с выводами лучше не торопиться. Все само должно происходить, естественно.
Именно так, спокойно, без бурных эмоций и страстных речей, мы познакомились с Галей: как-то раз случайно встретились в лесопарке, собак выгуливали. Галя сразу насторожилась. Ну не буду же я напрягать незнакомого человека. Мы просто кивнули друг другу и молча пошли рядом: тропинка-то одна.
А вот наши собаки, что называется, спелись. Ее Бэта отчаянно кокетничала с моим Чушкой, Чушка, несмотря на незамысловатую кличку, вел себя как истинный Дон Жуан: на нежные взгляды и подбегания собачьей девушки отвечал легким пренебрежением. Но исподволь, прощелыга, следил — не слишком ли далеко он держится. Бэта, вопреки девичьей скромности, активно звала поиграться, поноситься, вдохнуть вольного ветра. А горе-кавалер принялся фордыбачить; нашел какую-то корягу и с довольным видом притащил ее мне: не хочу бегать наперегонки, хочу — за палочкой. Я забрасывала — он приносил, я забрасывала — он приносил… Из-за кустов выглянула раздосадованная Бэта. И, пережив маленькую обиду, присоединилась к нашей игре. Так втроем и общались — Бэта, Чушка и я. Галя как будто растаяла, испарилась, исчезла. Как попрощались — не помню. Да и попрощались ли?.. А в общем хорошо погуляли.
Я б и забыла об этой прогулке. Но отныне Чушка постоянно тянул меня на тот перекресточек, где встретил Бэту, и даже затосковал: аппетит, правда, не пропал, но загрустил пес, — с игрушками не играет, холодильником не интересуется, хвост повисший, в глазах тоска. Видать, созрел жених — заскучал без невесты. И действительно, славная парочка подобралась: оба — дворняги среднего размера, поджарые, длинноногие, шерстка короткая, ушки торчком, только Бэта пониже и почти белая с рыжими подпалинами, а Чушка — аж трехцветный, с белым крестом на груди. Конечно же, влюбленные снова встретились. Оказалось, оба «увлекались» охотой и теперь стали «охотиться» на пару: искали и раскапывали какие-то норы, выцарапывали из земли булыжники, выслеживали кротов и лягушек…
Как известно, общие увлечения укрепляют отношения. Со временем отношения возлюбленных укрепились настолько, что однажды на улице меня окликнула Галя… Сама…
На этот раз съежилась я. Заговори со мной фонарный столб — я бы меньше удивилась. Но Галя!!! Что ж такое могло случиться, что она первой начала разговор:
— Мы пополнения ожидаем.
— В смысле?
— У Бэты скоро щенки будут. Чушкины. Что думаешь??
— Ну денежку-то точно подкину. Вообще, чем смогу — помогу.
— Да с помощью — ладно. Я про щенков… Понимаешь, у меня тетка в деревне… Просила всех сразу… У них там собаки вырождаются: все «родственники», одни и те же крови. Вот и хотят собак со стороны.
— Ну, хорошо. Нам же легче.
— А на щенков взглянуть придешь?
— Хотелось бы.
— Договорились. Придет время — позвоню.
Все. Умчалась. То ли было, то ли не было…
Пришло время, позвонила Галя, пригласила посмотреть щенков.
— Чушку не возьмешь? — попросила она. — Тетка хочет на папку собачьего посмотреть.
— Возьму. Жди нас.
Чушка засуетился, будто понимал, о чем речь, а может, просто гулять хотел. Интересно, как они с Бэтой теперь встретятся? И как живет Галя? Чем живет? Вообще-то удивительно, что она к себе пригласила… Давным-давно моя бабушка говорила: посмотри, что у человека в комнате — и ты все о нем поймешь. Может, и пойму… Но сначала — щенки.
Ох, и щенки были!!! Здоровенькие, крепенькие, с мягкими тепленькими животиками, с пушистой первой шерсткой, смешные, неуклюжие… Люди часто боятся собак, но я в жизни не слышала о человеке, который боялся бы щенков. Глядишь на них, и сердце от умиления плавится, так и хочется потискать! Любой кинолог скажет, что этого лучше не делать, — но руки так и тянутся… А если это еще и «ваше» потомство — просто не оторваться. Все-все рассмотреть хочется — похожи-не похожи, в маму или в папу. И сколько радости! сколько восторга!… Но Галя и тут, как бесчувственная, — наблюдает и только. Тетка тоже без особых нежностей смотрит — оценивает папашу. Чушка даже оробел немного. Но ничего, понравился:
— Забираю, — наконец решила она, собрала подслеповатых щенков в большую корзину, заботливо прикрыла их каким-то тряпьем и по-хозяйски распорядилась:
— Я пошла. Дверь сама захлопну.
— И мне, наверное, пора, — засуетилась я.
— Нет, — ответила Галя, — у меня для вас подарок.
Я смутилась: ну правда, тут такое событие, а я без подарка. Бестолковая! А Галя будто и не видела моей растерянности, а может, действительно, не заметила:
— Пойдем, — позвала она.
Мы прошли в комнату, и, едва перешагнув порог, я поняла все.
Галина не была странным или безличным человеком. Она была художницей.
И не потому что в комнате царил творческий беспорядок, не потому что по стенам висело много картин, а прямо по середине стоял занавешенный мольберт, — тут было другое. Со всех картин лилась та будничная, рутинная жизнь, которая ежедневно окружала меня: знакомые лица, улицы, дворики, прилавки магазинов, автобусы, витрина аптеки, жуткая свалка у рынка, бездомные псы, стая синичек, урна с пивной бутылкой — все, что так обыденно для глаза. Такое ощущение, что у Гали вместо положенных слуха, зрения, вкуса, обоняния и осязания наличествовало ТОЛЬКО зрение. И любое зрительное впечатление заставляло ее инстинктивно хвататься за кисть, карандаш, мел, гелевую ручку, за все, что оставляет след на бумаге…
То были не просто изображения, — то были целые жизни, со своими характерами, эмоциями, индивидуальными черточками. И если на секунду забыть, что эти работы суть содержание галиной жизни, и попробовать что-то сказать об их авторе, — единственное что приходило в голову: это не просто темпераментный человек, это сгусток эмоций, вихрь ощущений, ходячий ураган. Крупные, экспрессивные мазки... Стремительные линии... Игра на контрастах цветов и ощущений… Острые углы... Пространство, то расширенное, то ссуженное, стиснутое линиями… Перспективы, забывшие о собственных законах... Формы, рвущиеся за край... Объемы, то раздутые, то сплющенные… Фон, то подчеркивающий плоскость листа, то спорящий с ней... Обыденность сюжетов, обласканная, лелеемая глазами художника.
И может, от потрясения, может, от духоты, мне стало дурно. Я тихонько сползла на пуфик у двери:
— Ну, ты даешь…
— Да ладно, — отмахнулась Галя. — …сейчас, сейчас. Где-то тут был...
— Что ищешь-то?
— Да так, альбомчик один. У меня там… — Галя еще покопалась и вытащила из кипы зарисовок и набросков небольшой альбом. — Вот. Это вам: тебе и Чушке.
В альбоме была вся история собачьей любви. Вот они разрывают какую-то нору, вот Чушка ищет корягу, а Бэта смотрит из-за кустов, вот перемазанные, носятся по болотцу… Кое-где даже мой силуэт мелькает.
— А обо мне что-нибудь есть? — не сдержалась я. И тут же покраснела, стыдясь собственного любопытства.
— О тебе? Тюльпаны.
— ???
— Понимаешь, во всех людях есть что-то цветочное. В тебе, например, много тюльпана. Это хорошо видно, если крепко сжать веки, подержать их закрытыми, а потом резко, быстро открыть и закрыть глаза. Перед глазами что-то похожее на вспышку будет. Вот там искать и надо. В общем, не важно. Важно другое, — я не могу писать портреты тех, кого хорошо знаю. Поэтому и твоего портрета у меня нет. Только тюльпаны.
Я слушала и терялась. Многое в ее поведение становилось понятно, но тут же обрастало новыми загадками: если наших гуляний с бесконечными молчаниями было достаточно, чтобы хорошо меня узнать, значит, я чего-то в жизни не понимаю. Я не понимаю, а она ВИДИТ.
— Хочешь, отдам их тебе? — спрашивала Галя, развертывая передо мной акварельный рисунок.
Увы мне! не разбираюсь я ни в живописи, ни в тюльпанах… Но акварель всегда любила. Почему не знаю. И тюльпаны, такие свежие и нежные, желтые на сиреневом. Галина манера: нежность и глубина, соседство контрастных цветов, и удивительная прозрачность акварели…
Я невольно раскраснелась от удовольствия, и промямлила:
— Спасибо большое. Конечно, если тебе не жалко…
— Да какое жалко! У меня этого добра — девать некуда! — засмеялась Галя. — Пора раздавать!
Первый раз я увидела, как она смеется.
Напряжение улетучилось. Глаза заискрились. Суровые морщинки на лбу разгладились. Щечки разрумянились. Движения стали мягче, свободнее. Поверх черной одежды, Галя накинула синий «рабочий» халатик, измазанный краской, и оттого пестрый; и незаметно из дерганой, странной женщины превратилась то ли в чудо-птицу, то ли в фею цветов.
Эта птица пела о невероятных мирах, где правят цвет, линия и форма. И правление их не диктат — а свобода, свобода любить и враждовать, молодеть и стареть, искать и скрывать, таить и раздаривать. Она рассказывала, как те, другие миры, проникают в наш, рассказывала много и запальчиво, но я не очень-то следила за ее мыслями. Я наслаждалась, слушая глуховатый, с легким надрывом голос, глядя на пряди распушившихся темных волосы, следя за движениями длинных пальцев, уже ухвативших карандаш и порхавших над листом бумаги. Галя говорила быстро и сбивчиво, как бывает с одинокими людьми. Но в ее голосе не было тоски — были увлеченность и вдохновение. И я затаилась, боясь вспугнуть дивную певунью…
Но… в дверь позвонили. Галя тут же скинула халатик, снова оказавшись в черном, на лбу появились морщинки, огонек в глазах потух. Ее будто «выключили». В прихожей она проговорила с кем-то всего несколько секунд, но в комнату вернулась уже прежней странной дикаркой, быстро попрощалась с нами и чуть ли не вытолкала из дома. На том и расстались я с Галей, Чушка — с Бэтой. Время откровений прошло.
Скоро я узнала, что Галя погибла. Все ее работы забрал краеведческий музей, которому раньше и похвастаться было нечем. Жители наши тут же повалили посмотреть на «собственное» чудо. Смотрели и удивлялись: сколько жизни, оказывается, в нашем захолустном городке, сколько страстей, переживаний и красок. Сначала удивлялись, потом попривыкли.
Бэту гАлина тетка забрала в деревню. Чушка постарел и почти ослеп. «Его» альбом трепетно хранится среди моих семейных фотоальбомов. А на стене в рамочке под стеклом висит акварель с желтыми тюльпанами.
Иногда, глядя на эту акварель, я думаю о Гале, об ее удивительном способе общения с миром, немножко завидую ее таланту и вспоминаю бабушкино наставление: где нет таланта, спасает добросовестность. Я и пытаюсь жить добросовестно: сохранять и беречь то хорошее, что даровано мне самой жизнью. Но иногда этого мало — мало пользоваться дарами, хочется привнести в мир хотя бы чуточку себя, своей любви.