А.Залогин
На исходе трудовой недели Любовь Николаевна посещала какое-нибудь культурное заведение – музей, художественную выставку или театр, который, к слову, предпочитала, как более освещающее одинокое сердце средство.
Она обретала пару билетов в театральной кассе в подземном переходе на Пушкинской площади. В свой час касса распродавала брони, отринутые велеречивыми организациями и конторами, опекающими гостюющих в столице инородцев, и к этому-то времени подгадывала Любовь Николаевна, отлучаясь ненадолго со службы. Разжившись талоном на духовную пищу, она звонила по служебному телефону кому-нибудь из своих одиноких подруг, и женщины сговаривались.
В эту пятницу Любови Николаевне подфартило знатно – она выкупила билеты на спектакль одной чрезвычайно беспокойной труппы, вытворяющей на сцене нечто вопреки каким-либо театральным установлениям и формам, производившей шедевры так называемого «амбивалентного» искусства. Этой авангардистской братии, очевидно, ворожили и мирволили влиятельные силы. Потому что заочная популярность их среди публики сказочно росла, так что узреть воочию «последний писк « в театральном мирке не представлялось Любови Николаевне вероятным – не пробьешься. И тут вдруг…
Похваставшись удачей перед сослуживцами, Любовь Николаевна дозвонилась до свежей своей наперсницы Наташи, с которой коротко сошлась в санатории в прошедший отпускной сезон. Подружки пощебетали немного и условились о встрече.
Вот-вот должен был грянуть шабашный сигнал. Любовь Николаевна наблюдала за пульсирующим двоеточием на экранчике ручных часов. И тут позвонила Наташа. «Хорошо, что застала тебя», - внятно сказала она. Но следом заговорила сбивчиво, что – то мямлила беспаузно. Любовь Николаевна ощутила, что внутри Наташи завились ветры. Из того, что наплела подруга, Любовь Николаевна поняла: тот самый,.. назначил свидание,.. Наташе,.. только что…
«Эх, Наталка-болталка», - неслышно выговорила Любовь Николаевна, опуская телефонную трубку в седло аппарата. Она пальчиками поправила моргающий экранчик на запястье. Призывать другую товарку в компанию было, пожалуй что, уже поздно. Все же она нечаянно пролистала в памяти несколько страничек, подбирая сердцу в тон желанную знакомую. Но из старых подруг никого не хотелось нынче видеть и слышать. Вообще Любовь Николаевна горячо подружила с человеком до тех пор, пока судьбинная пластинка того – рассказы о себе, своем житье-бытье – не заигрывалась от повторов. К сожалению, рано или поздно такое неизбежно наступало; место былой исповедальности занимал скулеж и нудеж о жизненных неудачах и сердечных сбоях, Любовь Николаевна начинала тяготиться чадным сообществом.
Она была щедра сердцем, и обретшие ее дружество возле нее отогревались, растеплялись душой. Вот и Наташа, крепкая обличьем молодая женщина, наспотыкавшись на колдобинах своей беспутной стежки-дорожки, прильнула к ней, успокоилась и отмякла. В санатории Наташа неприязничала со всяким кавалером, запечатав себя мыслью о плотских нечистотах, дескать, все Они в одной луже купались, одним кобелиным позывом влекомы, - фу, грязь, грязь, грязь…А сегодня? Девочкой на свидание бежит. Тот самый, Позвонил. Назначил свидание…
Любовь Николаевна вздрогнула от трезвона сигнала, обрывающего трудовой срок. Служащие учреждения хлынули вон из помещений. «Пошли ей бог хорошего и верного человека», - додумала Любовь Николаевна о Наташе и без легкости настроения порешила: «Что ж, пойду одна».
Была природная пора, именуемая бабьим летом. Сотворяющие жизнь силы мира разорвали покров угасания, набрасываемый на землю стылым дыханием ненастий. Уж не единожды находили дни, вещавшие о наступлении осени, такие дни, в которые немыслимо вообразить преображение земли. И вдруг после таких-то дней о замирании, кажется, позабыто, позабыто совершенно и вполне. Возрождение взвихривается горячим порывом. Пространства полнятся питательными соками, невозбранно напояющими все жаждущее обновления. Это не весенняя буря, но в этом порыве жизни ощущается серьезность и вдумчивость…
«Бабье лето,- прошептала Любовь Николаевна. – Под сердце название». Она вырвалась из сутолоки подземки и нырнула в безмятежность переулка, направленного не в сторону театрального помещения.
По ходу ей случайно приоткрывались безвестные дворы, в конопати которых гнездились всеразличные семейства и одиночества судеб. Любовь Николаевна выбирала подсолнечную сторону пешеходной тропы. Но поток дароносицы светила застили постройки. Сожалительно было двигаться в тени. И жгут воспоминаний распускался сам собой. Любовь Николаевна посильно противилась нашествию памятных взглядов. Но отмежеваться, однако, не могла. Напротив, было любо поковыряться в коросте осевшего: о получившемся скоротечном супружестве, о вероятных восполнениях, по разным поводам не осуществленных,- словом, прибыло настроение женщине пошебуршить былое, мельчайше поворошить его.
Она пересекла скверик. В тени играющей зайчиками листвы паслась стайка сизарей. Птицы мирно гургулили, и Любовь Николаевна обошла их сторонкой. «…Ужаснее прочего, - думала о бывшем она,- то, что жизнь наших отношений кончилась скоро. Мы так мало понимали себя, того менее открывались в другом. Внимали иссушающим толкам молвы, сулящей счастье в добычливых исканиях и обретениях… И легкомысленно надеялись, что само собой сольемся. Да масло с водой не смешивается. И у нас не связался узел семьи. Не сложили очага. Крыша над головой была, «дома» не было. Так, какой-то гостиничный номер…»
Любовь Николаевна приостановила шаг на углу христианского храма. От залитой солнцем кирпичной стены пахнуло жаром. Церковь была отворена. На каменной ступени паперти раскорячился инвалид. Задранная правая штанина обнажила пылающий ствол протеза. У запорошенного пылью ботинка, зашнурованного узластым шнурком, лежал утративший фасонность головной убор. Женщина нагнулась и положила на ткань тульи несколько монет, сторожа взгляд от лица человека. И поспешно пошла прочь, пугаясь услышать что-нибудь.
Она почти бегом свернула в сумрачный переулок. На ходу платочком промокнула взгоряченное лицо, и, устыдившись невнятной паники, вдруг захватившей ее возле храма, умерила степень шага, а вскоре и остановилась против большой витрины какого-то ателье.
В муаровых переливах чистого стекла отражалась статная фигура Любови Николаевны. По краям скошенной внутрь витринной ниши, тиражно выставились две авантажные дамочки, суля заказчикам преображение облика по патентованным клише. Женские изображения были привлекательны и чарующе излучали ретушированную красоту форм. Вполне вероятно, что эти две девочки вбежали в большую жизнь, завихренные конкурсно обставленной эпидемией сутенерства, когда глумление над интимным, над стыдливостью сделалось всепроникающим.
Любовь Николаевна повернулась вправо-влево, оглядывая свое отражение. Ей подумалось. Что сброс трех с тремя четвертями килограммов в санаторной воле движений, к сожалению, неумолимо восполнился, несмотря на воздержательные зароки суровые отповеди утробе. Но что поделаешь – невозможно же в перерывные чаепития убегать из комнаты, когда сотрудницы ее отдела учиняют кулинарные вернисажи, и от дегустационной нормы грешно отнекиваться, в обиду зачтут. Она мягко надавила ладонью на выпирающий живот, недовольно поморщилась, застегнула пиджак на все пуговицы. Потом сделала отражению рожицу, и , усиливаясь вспомнить томящую жажду приобщения к искусству, направилась к театру.
Перед зданием театра сходилась публика. Люди шли сюда, решительно отставив обиходное верчение. Случай обязывал преобразиться, переменить окуляры внутренней оправы.
Любовь Николаевна двигалась с противоположной от станции метрополитена стороны, поэтому не была еще атакована охотниками случая. Она встала рядом с каким-то временно монументальным сооружением, афиширующий витраж которого имел прямое касательство к предмету местного сбора зрителей. И только успела приоткрыть сумочку, чтобы добыть зеркальце, как:
- У вас лишний, - не спросил, а потребовал дребезжащий мужской голос.
Любовь Николаевна вздрогнула от окрика ретивого «стрелка», захлопнула створки ридикюля и покачала головой отказно.
С минуту она озиралась. Потом приметила девушку в васильковом платьице, шагах в двадцати стоящую у края тротуара, и было уж пошла к ней. Но тут к девушке подбежал молодой человек, и они подхватили руки друг друга, и о чем-то заговорили вперебой.
Любовь Николаевна засмотрелась на щебечущую прелесть юности. Ласково и грустно шепотнуло заветное эхо памяти…
Мгновение спустя Любови Николаевне подумалось: «Где-то теперь Наташа…» - и женщина опечалилась одинокому положению своему. Ей расхотелось милостиво выбирать кому вручить половину входной пары, и метнулось уж настроение, а не не пойти ли вовсе на представление, не сподобней ли нынче просто побродить бульварным кольцом.
Взгляд ее близоруко заскользил, и вдруг столкнулся с глазами мужчины, подступающего прямо к ней.
- Простите, мне показалось…- начал было он.
- Да. Вот, берите, - пресекла Любовь Николаевна и протянула билеты, успев мигом рассмотреть незнакомца: опрятно зачесанные волосы, на свежем лице открыто подносимая улыбка, ладный серый костюм, модельные штиблеты без пешеходной пудры.
Получив рукой гладкую купюру, Любовь Николаевна устремилась в недра сумочки за сдачей, но незнакомец мило поблагодарил за одолжение и с настойчивой любезностью отринул мелочный счет.
Цок каблучка, другой, третий по асфальтовой толще, и Любовь Николаевна задосадовала об отрешении своем. Но вот к ее тени прильнула другая, неизвестная и :
- Простите, ради бога. Я ведь собственно один. Простите, мне показалось…, не подумайте дурного, но может быть… Идемте вместе. Прошу вас, идемте..
Поворотившись лицом к солнцу, Любовь Николаевна ослеплено качнулась вперед. Крепкая рука незнакомца верно поддержала ее, и женщина ощутила неясный трепет чувств и радость обретения; все само собой перерешилось…
В просветных затишьях вулканического извержения лицедейства, Валерий Ильич наклонялся к даме и просто и веско говорил что-то. Любовь Николаеввна лукаво поддакивала мелкими кивками. Женщина рассеянно наблюдала происходящее в зале действо. Другой поток подхватил ее.
- Право, чушь, - шепнул Валерий Ильич во время очередного сценического перла, когда простоволосая актриса, облаченная в стихирь, с массивным распятием, свисавшим до низа живота, затянула под гитарный аккомпанемент слова из распластанных вдоль-поперек псалмов.
Обескураженные элементы публики мало-помалу утекали вон. Валерий Ильич взял ладони Любови Николаевны и произнес:
- Пойдемте отсюда. Все-таки творчество не мясорубка…
Смеркалось. Они брели уцелевшими улочками старого города. Валерий Ильич повествовал о событиях своей души. И говорил он нечто умное, острое, мужественное. Любовь Николаевна заслушивалась. Когда проходили вдоль стены реставрируемого монастыря, мужчина говорил:
- Мы все ранены злом и мукой жизни, все ищем светоча добра, но, знаете ли, меня не радует нынешнее повальное оцерквление. Помилуйте, ведь то, что мы видели в театре ведет к превращению религии в публичную девку…
Женщина, опиралась на руку спутника, благосклонно внимала его речениям. Приятно ступать одним шагом в одинаковом ритме, держать под руку живого человека, вольно положиться на его выбор направления. Мимолетно Любови Николаевне подумалось, что вот о бывшем муже она не вспоминает, как о живом существе. Для нее тот человек сделался фигурой, которая приросла в уголке памяти, и когда прибывает настроение додумать ускользающее прошлое, то привычно натыкаешься на этого сфинкса. Как это случилось в одинокую прогулку перед театром.
У двери кафе они перешагнули очередь, и пожилой швейцар, сердито отщелкнув запор и зыркнув глазом в щель, приветливо осклабился, посторонился и сказал:
- Опять к нам, Валерий Ильич?
- Здравствуй, здравствуй, старик. Как поживаешь?
- Порядочек. Чудные денечки стоят. Бабье лето. Теперь бы самое времечко грибкам пойти. Я приметил, с четырнадцатого опятки должны бы высыпать. Как полагаете?
- Конечно, непременно пойдут.
Сидя на мягком стуле за круглым столиком, покрытом зеркальным стеклом, в нише, образованной резными деревянными перегородками, казалось, что вокруг никого нет, что они наедине, друг против друга. Любовь Николаевна отдыхала и слушала. Слушала музыку и мужчину. Валерий Ильич рассказывал о завсегдатаях этого кафе, о прошлом старого района, где оно притулилось, с легкой иронией о своих невинных пристрастиях.
Женщине представлялось, что этот человек давно-предавно близок ее слуху и глазам. Она смотрела в лицо мужчины, и ее тянуло притронуться к ямочке на его подбородке…
…Несомненно, сон опрокинул ее ненадолго. В комнате угасал млечный отсвет со стройплощадки, анархистски распластавшейся на прежде земледельческом поле. Она приподнялась на локте и послушала ровное дыхание спящего рядом человека. Он лежал на спине, Любовь Николаевна поводила пальчиком по его подбородку. Остановилась в притягательной ямочке.
Она ощутила в теле давление крови. Все в ней полнилось вдохновенной сердечностью, любовью, заботой. Она провела рукой по его по волосам. Раз, другой, третий в ее памятном слухе рефреном повторились слова мужчины: « Удивительно, в тебе чувствуется девственность души. Поразительно. По-настоящему страстные натуры остаются целомудренны». А потом… Потом он целовал ее. И поцелуи заменили слово; поцелуй, вообще, бесконечнее и неопределеннее слова…
Подглядывая на покойно спящего, она осторожно вылезла из постели. Нельзя, невозможно жалко теперь спать. Она проплыла по комнате к окну. Пугливая и жертвенная от природы, она знала, что не может научиться обращаться с мужчинами. Всегда бывало мутновато. Но вот произошло… до дрожи, до искрения тела и души.
Она присела на корточки возле кресла, глубину которого привычно занимал ее любимый кот. И улыбнулась, вспомнив смех Валерия, когда она представила свое сокровище. «Ха-ха-ха! Корадо. Ха-ха-ха! Ты назвала его Корадо. Ха-ха. Просто Корадо или полно – комиссар полиции Корадо Катанья?»
Она стояла напротив большого зеркала. Огладила обнаженное тело, остановила ладони на животе, не знавшем решительного касательства акушерских рук. Она смотрела на свое отражение и в сердце ее вопила радость. « Вот она я. Ведь, правда, хороша!» С улицы донесся звон стекла. Любовь Николаевна встрепенулась. Ей тревожно подумалось: « Не дай бог, чтобы он подумал обо мне не то, что я есть. Это было бы слишком ужасно… Нет, не может он подумать плохо».
На стойке опять разбили стекло. И еще раз. Кто-то рьяно крушил стекла. Еще, еще… Хихикающий звон разносимого вдребезги стекла полетел окрест.
Любовь Николаевна ощутила, как по хребтовине взметнулся холодок. Она бросилась к ложу и нырнула в постель, как в омут.
Уже позднее утро. Любовь Николаевна проснулась в постели одна. Оглядывает комнату поверху, вслушивается. Чует запах кофе. Из спального покрова выскальзывает легко, торопливо набрасывает халатик и босоного идет из комнаты. В дверях ее встречает Валерий Ильич. Он одет в свое, свеж, обнимает, пригубляет вскользь.
-Неужели уже пора, - вжимаясь, лепечет Любовь Николаевна.
-Пожалуй.
- Как хорошо… Сказка…Ты – чудо, - пряча лицо на его груди, выдыхает слова женщина.
- Сказка, чудо, вторит враспев Валерий Ильич, отслоняет женщину и гвоздит. – А ведь кто-то же складывает сказки, голубушка. Твоя сказка, к слову, оценивается в рубль, большой рубль.
Любовь Николаевна не успевает поулыбаться шуточке, потому что мужчина продолжает говорить. Он говорит усердно, говорит много: о скучающей в увядании одинокой женщине, о прошедшем милом вечерке и бойкой ночке, о чем-то еще. Любовь Николаевна нищенски стынет.
- Все это, право, стоит стольника, - завершает мужчина и подает женщине сумочку.
Пупочка застежки противится пальцам, Любовь Николаевна никак не может словчиться ухватить ее. Наконец, она справляется с замком.
Валерий Ильич подхватывает денежное разноцветье, отсчитывает сумму, а остатки бросает на журнальный столик и поверх кладет листок.
- Вот мой телефон. Звони, я всегда готов. Горечь смывается, когда повторишь.
И уходит…
Любовь Николаевна зачем-то поднимает оставленную памятку. Глаза ее мечутся, брови складываются домиком, крыша которого тут же обваливается. Она прикрывает рукой рот, словно ловит нечаянный вскрик, и … плачет. Плачет тихо, потом горче, и, осев на пол, ревет просто, скорбно, по-бабьи навзрыд……..