ВЕНЕЦИЯ
Выдержи эту паузу в стакане крепкого чая. Пусть она будет терпкой и липкой. Ты ведь никогда не забудешь этот привкус на губах? Ты ведь никогда? Вкус, цвет, запах. Эта ночь, она шершавая на ощупь. Здесь, в особом, недоступном другим измерении, она разливается кофейной гущей по чашкам, обволакивает стены, затапливает комнату, и вот уже парит он, наш Летучий Голландец, там, на изломе Млечного пути.
Молчи, прошу тебя, молчи. Слова. Ты не знаешь, как заарканить их, рвущихся на волю, как обуздать их, сметающих все на своем пути? А я их вытравливаю, недоношенных, безродных, но живучих, как помойные кошки. Сухому зерну не стать колосом.
Я перекладываю жизнь на такты, а ты из всех параллелей и многоточий выбираешь эти неизменные две точки, две черты. И никаких тебе вариаций на тему. Когда, наконец, закончится это нелепое скерцо? Мы зажаты в кольцо реприз.
Ну вот, еще один взгляд навылет. Прости, сегодня я как-то непростительно жизнь-не-способна. Ампутацию души пережить легко, но не эти фантомные боли…! Мычит инвалид, корчась на полусгнившей кровати. Что болит? Рука? Нога? Как может болеть то, чего нет?
Смотришь участливо в глаза, меряешь температуру. Что есть, то есть. Мне тридцать шесть и шесть. Вечные вместе проснулись порознь. Здравствуй, утро утрат.
Быть может, это банальная питерская простуда? Одно из тех сопливо-надрывных состояний, которые так и хочется снять и водрузить на вешалку гоголевской шинелью. В голове и в карманах – тот же ветер.
Раньше, ты, я – мы были, были другие. Мы умели черпать вдохновение из луж на Невском, упиваться невозможностью счастья и парадоксальной вседоступностью всего остального, пускать по весенним ручьям карамельные фантики, я – в полной уверенности, что они достигнут берегов Антарктиды, ты – с надеждой, что когда-нибудь они забьют все канализационные люки, вода перестанет уходить и город превратится в Венецию. Ты всегда хотел увидеть Венецию.
Мы считали секунды со звоном монет, меняли замки и перекрашивали стены. Плевали в чахоточно-желтый потолок. Мы жили, и ничего не происходило. Мы умирали, и ничего не происходило.
Ты покупал лотерейные билеты. Аккуратно разложенные на столе, истерично разбросанные на кровати, порванные в клочья в прихожей. Ты не мечтал выиграть миллион, билет в Венецию стоил не так уж много. Мы собирали их в маленькие пухлые пачки перевязывали ниточками. Кто-то из соседей пошутил – да у вас тут целый склад. Это не склад, это складище!- отшутился ты. Это не складище, это кладбище, - промолчала я.
Ты продал гитару. Продал Маркеса в двух томах. Продал какую-то вазу, часы, две картины и коньки. Продал коллекцию марок и фарфоровый сервиз. Ты говорил, тебе тесно в квартире, где столько хлама. Через день ты вернул Маркеса. Ты вспомнил, что когда-то подарил его мне. Когда это было? Год назад? Два? Двадцать?
Время растекается по циферблату, каплет секундами с маятника в темноту коридора. Неторопливая, скупая речушка, впадающая в океан вечности.
Ты уходишь. Шаги твои легки, движения неспешны, дыхание ровно. Вчера ты купил билет. Ты улетаешь в Венецию. Перед дверью ты остановишься, на мгновенье закроешь глаза и услышишь, как мерно и устало бьются бирюзовые волны о гранитные плиты. Ты уйдешь молча, не закрыв дверь, но по привычке положишь ключ под коврик. А я по привычке сварю с утра два кофе, поджарю два тоста, выйду из дому чуть позже восьми и нырну в метро.
Дрожащий вагон, судорожные двери, землистые лица, локоть, сумка, колени, локоть, удар, удар, простите, локоть сумка, колени.
Невский проглотит меня, выплюнет где-то на Дворцовой. Я окликну твоим именем прохожего, он растерянно обернется. Серый плащ, усталые глаза. Тёзка.
Где на Сан Марко, белозубый загорелый итальянец, сбиваясь на незнакомый тебе диалект, объясняет на ломаном английском, как пройти к Риальто. Он смеется. Ты смеешься. От него пахнет солнцем и рыбой. Твоя рубашка все еще пахнет моими духами.
У него такие же волосы, как и у тебя. У этого прохожего. Такие же руки. Ему не хочется уходить. Улыбается немного нервно, тонкие пальцы поправляют шарф. Ёжится от холода. Интересно, хоть где-нибудь на этой планете сейчас тепло?
- В Венеции, - тихо отвечаю я.
- А разве мы - не в Венеции? - вдруг шепчет он, наклонившись к моей щеке.
Я подаю ему руку, и мы молча идем вдоль набережной, где мерно и устало бьются о гранит бирюзово-соленые волны Адриатики.