Я наверняка могла бы стать пианисткой, как мама, если б она решилась сама со мной заниматься, но ее нервная система это просто бы не выдержала. Мама была в состоянии выслушать мое треньканье на рояле не больше часа в день, так как у нее уставал палец, которым она весь этот злополучный час тыкала мне в затылок, со словами : « Фальшивишь! Опять фальшивишь! »
Я могла бы наверное стать выдающимся пианистом, как Рихтер, если б не моя преподавательница музыки Соня Ызыгзон. Да, да, именно с буквы «Ы» писалась ее фамилия, что приводило меня в невероятную веселость, хотя сама Соня , веселым нравом не отличалась. Она зверски лупасила меня по рукам линейкой и орала истошно и визгливо : «Фальшивишь! Опять фальшивишь! Ну я сделаю-таки из тебя чеГовека !» ЧеГовека из меня не получилось, так как Соня вышла замуж и почему-то оказалась сразу глубоко беременной и доброй. Линейками не дралась. Она ушла в созерцание себя. На уроке о чем-то мечтала и ела яблоки, выкладывая огрызки на крышку рояля. Они лежали горой и иногда скатывались на клавиши, а оттуда мне на колени. Соня говорила: « Подыми-таки свой (?) огГызок и иди домой! УГок окончен!» Без линейки меня невозможно было удержать в музыкальной школе и Соня посоветовала маме больше в школу "эту бездарь" не приводить.
Но,тем не менее, я все же подходила иной раз к роялю, так как меня бабушка просила ей помочь, когда она аккомпанировала сама себе и пела французский романс. Надавливать в этот момент на педали была моя почетная обязанность. Бабуля протяжно выла бархатным баритоном:
Видали ль Вы переплетенье
Розы луны и розы дня?
Как вдруг мелькнет их отраженье
В зеркАле чистого огня...
Я валялась у бабули , у Ляли - как мы ее все называли, под ногами и усердно жала на педали руками, иногда помогала себе ногами, потому что романс затягивался и руки уставали. Рояль гремел, стонал громкоголосно и я тоже выла романс, но с другим текстом:
Белеет парус одинокий.
В тумане неба голубом.
Что ищет он к краю далеком,
Что кинул он в краю родном….
Мелодия была одинаковая. Если я выла слишком громко, то Ляля пинала меня ногой, чтоб я ей не портила удовольствие!
С мамой я не пела. Она имела хороший академический голос- сопрано и с ней петь было бесполезно. Я себя не слышала, мамин голос заполнял все пространство . Мама любила иногда запеть и народным голосищем, внезапно подкравшись сзади, раскинув руки в стороны и запрокинув голову, чтоб звук шел прямо в небеса. Любимая ее песня – Черный ворон!
Черный ворон,черный ворон,
Что ты вьёССся надо мной?
Ты добычи не добьеССя,
Черный воро-о-рон, я не твой!
Вот эту ее песенку я и сама иной раз сейчас люблю проорать сыну в ухо, подойдя неожиданно со спины (я не виновата, это все гены).
Ну что ни говори, музыку я любила. Я могла часами танцевать, когда никого не было дома. И потом, я ведь еще и пела вместе с Армстронгом и даже пыталась перебасить Поля Робсона...Не удивляйся, у нас было дикое множество пластинок со всевозможной классикой. Оперы и оперетты, народные мелодии, Битлз на тонюсеньких гибких пластиночках синего цвета. Я пела и танцевала, благо у нас был первый этаж и толстые стены крупногабаритного дома. К приходу домашних, я уже вся вымотанная и охрипшая дремала на бабушкиной перине под мягкий голос Ираклия Андроникова, который что-то из Чехова рассказывал мне по радио.
Мои любимые пластинки мама позже отдала в музучилище, за ненадобностью, так как они были не в моде, о чем потом несказанно жалела до конца жизни. А я и тогда жалела, и теперь...