Я выбираю Свободу, –
Пускай груба и ряба,
А вы, валяйте, по капле
“Выдавливайте раба”!
А.Галич
Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока – и выбегу в грозу!
В.Высоцкий
Сколько он себя помнил, всегда был тюремщиком… Однажды он получил от начальства конверт с сургучной печатью и вскрыл его, обнаружив там постановление о всеобщей амнистии.
Нет, он не собирался делать такой глупости – выпускать заключенных. Зачем?! Он разорвал и выбросил конверт. Ведь тюрьму, до единого прутика, возводили сами зэки, когда обнаружили, что мир поделен на добро и зло, и в тот же момент стали рабами, кто одного, кто другого. Обе тюрьмы он и охраняет благополучно – один, без подмоги, потому что и охранять-то нечего.
А если их отпустить, они попросятся обратно, даже деньги станут предлагать, чтоб не выпускал. Так что он – лицо важное, а не то что какой-нибудь стрелочник, случайно решивший судьбу мира. Всякие же досужие разговоры про то, что свобода как компас сама покажет дорогу...
Ерунда, он даже ключи на двери обеих тюрем повесил, чтобы формально выполнить приказ, уверенный в том, что никто никогда ими не воспользуется.
Ведь отпусти он их, замерзнут в лесах, с голоду помрут, а тут как-никак кормят. Хотя, конечно, у него не ресторан. В тюрьме духовной кормят неважно. Не лучше, впрочем, чем в обыкновенной...
* * *
Камера – не место для размышлений. Хотя именно здесь есть время подумать... Чепуха. Какие могут быть мысли, когда такая изжога. Вечная изжога, всепобеждающая. Все время надо есть гадость. Не будешь есть гадость, умрешь. А умирать рано. Надо еще суметь отсюда выбраться.
Как помнится, никто меня в тюрьму не сажал. Откуда же это все – решетки, сокамерники? Если б не изжога, я бы вспомнил. Кости болят, это отвлекает. Бьют все время, все, кому ни лень.
Как весело все начиналось. Что весело, это я помню... Лгать устал – с этого началось! И тут еще эта заманчивая мысль: никакого отчета перед совестью. Надоело дергаться. А дергаешься беспрестанно, потому что до конца по совести не получается никогда. Вот я и подумал: а не послать ли все и всех сразу? Ужимочки эти, “здрасьте” и “пожалуйста”, бросить и жить откровенным подонком. Запросто, не юля. Решил перестать миловаться и плевать всем в глаза: да, такой вот бесстыжий, никому не должник.
...Сейчас на прогулку поведут. А там небо, под небом береза, на ней листик и от него обязательно чем-нибудь пахнет. А здесь ничем не пахнет, здесь вонь. И грязь, много грязи, и ругани тоже много. Скотские условия. И другого не предвидится…
Березе тоже нужна свобода. Но мне больше. Над землей совершишь насилие – она кричать, протестовать ни за что не станет. Она урожай приносить не будет – и все дела.
Реки загрязняют, вертят их, как хотят. Болота высушивают там, где не надо или воду лишнюю на поля льют. И что? А вот что: птицы и рыбы мрут, растения исчезают. Но не тоскуют, вот в чем штука. Природа целыми видами вымирает, так что красной книги уже не хватает.
И только мы уникальные. Мы не умираем – живем! Траву сжечь можно, дерево срубить, лес обнести забором. Но заставить их отречься от убеждений, “идеал предать” и прочая ерунда – ведь нет. Они не осознают своего рабства. Парадокс: никого кроме двуногого так не угнетает несвобода, и никто другой с такой изощренностью, с таким цинизмом ни властвует над другими. Кто еще из живых существ с азартом и даже вдохновением самоутверждается за счет своих собратьев, словно непрерывно мстя им за свои неизбывные комплексы и недостатки?
…Не могу видеть этих выродков, пусть я – такой же. Пусть это зеркало и у меня такие же глаза-щелочки, точно прорехи на штанах и сжатый в полоску рот – прочерк.
…Не мог я предполагать, вырываясь на свою честную волю, не мог, паря над всеобщей ханжеской трусостью, что лечу прямо к ним – к их ужинам с тараканами, к их камерам с нечистотами. Сам бил, сам обманывал, воровал, но кто бы мог подумать, что скоро не сумею сказать ни одного “будьте любезны” или “спасибо”. Здесь и проблеска мысли в глазах не прощают. Уже не помню, когда в последний раз видел нормальную физиономию, без этого циничного выпячивания губы. Бывают ли они вообще, случаются ли, лица, не рожи? Эх, свобода моя лихая, кривая моя дорожка. Чересчур, видать, лихая…
Кто ж знал, что гулять-то мне не долго, что встанут, точно сговорившись, стеной и плевать начнут в ответ – мною обиженные? Я в них, они в меня. Всю душу они мне заплевали, не наружность. Не отмоешься. Связан теперь с выродками как клятвой. А клятвы никакой нет. Так вот, по глупости сам себя заложил точно вещь. Нахлебался свободы до бесчувствия. Не для меня теперь благородные порывы. Кончено.
Не могу выносить детского щебета. Когда гуляю и слышу его там, за решеткой... (Детский сад рядом с тюрьмой устроили, что ли?) Почему не могу? Это жизнь, а все, что “жизнь” не для меня. Нет, не детский сад. Там свободные дети играют в куличики. И толстые, счастливые мамаши, впадая в детство, сами роются в песке.
Мне бы к ним. Я бы строил в песочнице города, я бы всем раздавал конфеты на улицах. Хочу иметь право хоть на один добрый поступок, быть свободным от угрызений совести. Вот свобода, так свобода – никогда ни в чем себя не упрекнуть.
Я знаю: если очень захочу, сбегу. Если буду рыть каждый день оловянной ложкой, то пророюсь прямо в песочницу. Лягу лицом вверх, и какая-нибудь толстая мамаша в первый раз за столько суровых лет улыбнется мне. Как приятно мечтать!
* * *
…Все теперь позади. Первое что сделал, когда выбрался из песочницы, попросил соды и пил ее, пил, весь вываленный в песке. Уставший, но независимый – как же приятно это сознавать! Улыбаться, пожимать руки, благодарить, сочувствовать, восклицать: “Что вы говорите?!” И чтобы всего этого – сразу и много.
Кому-нибудь помочь, обязательно и поскорее. Застоялся я в тюрьме нечистот, весь киплю созидательной энергией. Буду добрым, решено. И мне ответят тем же – все.
Кстати, насчет всех. Не надо. “Все” могут быть разные, тоже и злые. Злые бегут из тюрьмы, как я. Они, конечно, на воле мешают жить. Но – свобода же. Ничего не сделаешь, закон один для всех: что хочешь, то и вытворяй.
Одно плохо... С нашей стороны на земле обозначили границу, за которой начинает приближаться тюрьма. Для своих обозначили – пусть знают, что за чертой начинаются всякие гадости. Ее и не видно было – сначала… Потом почетче, пожирней провели черту, так это ведь только оттого, что ее дожди размывали, и люди стали гибнуть. Жалко же было дураков, куда лезли? Говорили им, предупреждали. Сам я насмотрелся на тех блатарей... И вот, для всеобщего блага прорыли неглубокую канавку, водой ее залили – все это чисто символически, только чтобы было понятно, что переступишь через границу, и сразу хуже будет. А вечно неблагодарные, вечно не желающие успокаиваться дурачки здешние все время пытались переступить. К чему? Грязные возвращались, оплеванные, портили собой вид.
Потом набеги пошли: зэки утащат что-нибудь, и обратно – в тюрьму, нравится им там, видно. Многие так и проживались разбоем. И тогда по эту сторону не выдержали, ров засыпали и начали в панике камни сверху наваливать. Потом образумились. Решили, камни – это не эстетично. Убрали.
После того случился массовый побег из тюрьмы. Они все вместе заявились, ругаются, а тут дети. И решили законопослушные граждане ради удобства и спасения детей узенькие, красивые решеточки вокруг своей вольной территории возвести. Сначала были просто длинные шесты, но это казалось ненадежным, и к ним приделали перпендикулярные... Да ничего страшного. Они тоненькие, решеточки, золотые, так что выглядят не страшно, а изящно, совсем как украшение. И такая же, решетчатая, в золотом заборе была сделана дверца. Однажды ранним утром, под общее ликование она и была захлопнута – навсегда...
Такова история золотой тюрьмы, которую я к своему удивлению, обнаружил “на воле” очень скоро после своего появления из песка.
Да, когда я сюда сбежал, здесь уже все было перекрыто. И на душе моей опять муторно, беспокойно. (Хотя именно ради покоя все и затевалось – решетки эти.) Чего мне, вроде, понадобилось – красота, запахи. Живи. Никакой грубости, подлости, в спину ножей, не в той ведь тюрьме…
Почему я так говорю? Разве я не на воле?
Нет, конечно!.. Я в “зоне законопослушных”. Может быть тепло и солнечно, чисто и не голодно, но самое страшное не это, а “осознание”! Осознание несвободы. Пусть золотая, но ведь клетка! Я не могу даже захотеть выйти…
Нет, может мне туда и не надо, обратно в тюрьму-то. Но я, что же к этим “навсегда” и “навеки” прикован? Обречен? На добрые дела? На всяческое благородство?
Какая изумительная мысль, способная в мгновение ока превратить мед добродетели в золу на зубах: “Ты обязан быть добрым, ты должен, приговорен”.
Я уже в курсе: свобода – это возможность говорить “да” и “нет” по своему усмотрению. И поэтому, слышите, я должен иметь возможность сказать “да” злу и “нет” добру – хоть раз, еще лучше – всегда. Я право имею, в конце концов. Пусть это плохо, пусть аморально, но ведь речь не об этом, не о нравственности же речь – о свободе!
Откройте! Да я, может, еще и не рвану... Я может, и останусь, вы только калитку открытой оставьте. А если будете запирать, тогда точно сбегу, даже если мне туда и не надо (побег с воли в тюрьму, подкоп под нее снаружи, такого еще не бывало). Если запираете, значит, есть что-то стоящее там, среди мерзости, чего я раньше не разглядел. Так я сбегу разглядывать! Это я вам обещаю. И пусть мне будет хуже. Стану бегать туда-сюда.
Один такой уже попытался... Прорыл тоннель под землей. Вон он, как раз вылезает из него.
– Высиживаешь свободу, наседка? – это он мне. –
Думаешь, я – беглец? Я – свободный человек! Все, больше говорить не могу, извини. Остановишься, догонят, навяжут какую-нибудь ответственность. Ну, пока! Бери пример с меня!
Тоже мне, учитель жизни. От земли он свободен. Странно, что не от собственных ног. Они ведь, небось, тоже “связывают”. Бегает как дурачок, не понимая, что – из тюрьмы в тюрьму. Мышцы красивые накачал, что и говорить. Но причем здесь свобода?! Пустота – она и есть пустота. И нечего термины перемешивать.
…Со мной самим творится что-то неладное. Столько отсидеть по тюрьмам и вдруг запаниковать. Чувствую – не минуты больше не промаюсь. Кончается терпение. Я миной стал, еще секунда, и будет взрыв. Такая напала лихорадка, что могу броситься на решетки и зубами их перегрызать.
Решетки и рабы – моя неотвратимая вечность. Глаз привык к перекрещенным линиям так, что кажется, ничего другого в мире и не существует. Глаз привык, а спиной чувствую холод.
Что там? Ветер воет. Я слышал, что сзади мы тоже обнесены золотой решеткой, хоть за нами нет третьей тюрьмы и не отчего отгораживаться. Там – никаких сооружений, чисто поле.
Посмотрю. ...Надо же, не наврали. Калитка в золотом заборе, разумеется, закрытая. Ну, затем и двери, чтобы держать их на замке. Только ключ почему-то висит рядом. Остроумно!
Пока никто не заметил... Только б не взвыла сирена... Обидно, ключ не подходит. Как в страшном сне – когда нужно, никогда не открывается.
Все, с “добром” покончено. Буду Бармалеем, Змеем-Горынычем, только не цветком в их золотой оранжерее, не жемчужным яблоком, скушанным на обед, чтоб они мной подавились. Да что же она не открывается-то! Погодите... Ключ – черный, обшарпанный, а должен быть золотой. Эврика. Надо бежать в первую тюрьму, это их ключ.
Я даже спортсмена обогнал, пробегая по тоннелю. Что значит захотеть! Пусть стал пыльный, чумазый, но там, куда спешу, это никого не смущает.
Вот она: заплеванная дверь с зарешеченным окошком. И за ней – поле. Только ключ-то я забыл в другом замке! Что за наваждение. Он не вынимался... Здесь тоже висит на веревочке ключ – золотой! Издевательство. Специально они так делают, что ли? Не подходит!..
…В этой тюрьме мысли мои меняются. Вот так, стоя по эту сторону единой большой тюрьмы, глотая пот и дыша смрадом, я клянусь себе, что никогда больше не поклонюсь мерзости, что всегда буду жить в другой, “лучшей” тюрьме. Но разве такие бывают? Разве все тюрьмы на свете ни одинаковы?!..
Подземный тоннель, по дороге сюда казавшийся крохотным, теперь стал бесконечным. Опять этот спортсмен бежит – просто само “нет” на ножках.
Идея! Спасибо ему, что встретился. Всем и всему – “да”, вот – свобода!
Общими усилиями, если договоримся, можно сломать решетки, разделяющие обе тюрьмы, и объединиться. Мир и согласие. Гениально. Аж сердце зашлось. Созидательная свобода! Правда, грязь и дети... как это друг с другом будет сочетаться? Не приносить же детей в жертву созиданию.
Ладно, надо прилаживать ключ к золотой клетке. Аккуратно. Сначала вытащить застрявший... Нет, и золотой ключ не подходит. Ну, все, осталось только уткнуться в дверцу лбом. Примириться? Да. И пусть все останется, как было: порядочности, выверенной и официально одобренной – наше всегдашнее, непременное “да”, без всяких потусторонних поползновений; а злу – здравое и бодрое “нет”. С тем и помрем. Во всяком случае, так “пристойней”. И Бог с ней, со свободой. Ну что она такое, в самом деле? Что за радость?
…Ключ бессмысленно висит на пальце. Последний раз, разве, попробовать... Есть! Пришелся впору ключик золотой!
Ветер с запахами пряных трав... Почему я хохочу? Бежать, не останавливаться, кружиться, кататься по траве. …Что это, неужели счастье? Хочется упасть в объятья трав, прильнуть к ним лбом и жаловаться, жаловаться и слезы с росой мешать. Я буду здесь лежать и рыдать. Так мне нужно. Отказывает разум. Теперь перевернуться, раскинуть руки, смотреть в небо. И все – больше ничего.
* * *
Ни мысли. Ни дуновения ветра. В глаза лезет солнце. А я лежу на спине и всему вокруг желаю добра.
Все-таки, почему они так медленно двигаются, облака? Почему, почему, потому что им так хочется, что за вопросы с пристрастием?
Сейчас, наберу в рот воздуха и скажу... что же я скажу?.. Какое будет оно, мое первое слово на свободе? Надо что бы было значительное. Если глупость получится, будет обидно. Сейчас вытяну губы в трубочку... Оторву со скрипом язык от неба, потому что ведь очень лень, и произнесу:
“Агу, – действительно глупо, – Агу, агу…”
Какого цвета у нас трава, да, эта, которая мне в нос лезет? Зеленого? Кто это сейчас сказал?.. Кто сказал, что трава “зеленая”? Не знаете, и не говорите. Я тоже не знаю, но я ведь и не говорю. Помалкиваю себе в травку, в зеленую. А небо какого цвета? Вообще, какое оно, небо? Большое, маленькое или размером со спичечную головку? Нет, это слишком много мыслей сразу. “А, Б, В...” Алфавит. Откуда мне это известно?
Ничего я не знаю! И не говорите мне, что это птица и что она поет, пока я сам не проверю. У меня позади – земля, на которой я лежу, впереди – небо. И все. Ни понятий. Ни цветов. Ни условностей. Ни разделения на “добро” и “зло”. Ни запаха, ни вкуса, ни зрительного образа. Я – белое полотно.
Приподнялся на локтях и увидел – бумага, кисти и краски лежат на траве. Это еще зачем? Рисовать? А что именно? Вот это, с лепестками? Кажется “цветок”, так это называется. Весьма симпатично. Только чего-то ему не хватает... Разнообразия, вот чего, оттенок скучноватый. Добавлю из своей палитры вот этот, светленький. Прямо здесь, сбоку и намажу.
Ужас! Уродство какое. Зачем я это сделал, так красиво было. Живое растение и вдруг – краска на боку... Сейчас вытру. А, так ты с шипами? Такой красивый и колючий? Не хочешь, не надо. У меня на бумаге этот светленький цвет прекрасно будет смотреться, назову его “желтый”. На бумаге – лучше, чем в реальности. А ты, цветок, расти, качайся и защищайся, сколько тебе вздумается. Мне идти надо.
Столько цветов – глаза разбегаются. Вот этот алый сейчас сорву. Только платком замотаю руку. Не отрывается стебель – слишком толстый. А где шипы? Странно. Запах отвратительный, а шипов почему-то нет... Оставлю его расти, зачем мне с собой вонь? Да и белого цвета ему явно не хватает.
Пачкать цветок на этот раз не буду, а своему, на бумаге, добавлю белой краски – мечта! Выбирай любое направление – черты нет!
Кошмар. Как же без нее угадать в какой стороне опасность? Палец, шипом порезанный, болит... Может, пока не поздно вернуться? Там все понятно было, обеды готовые. Правда, от них изжога... Нет, изжогу больше не хочу.
Трава высоченная, лес вдалеке, по полю кто-то идет. Не ко мне, прочь. И, видимо, куда нужно двигаться, идущий знает отлично. Полы одежды по ветру вьются от уверенной походки. Догнать бы е г о и за эту развивающуюся полу ухватиться.
Догнал и уцепился, отчего о н пошел медленней, потом повернулся: смотрит на меня, я на н е г о. Он вынимает из кармана какой-то предмет, отрывает от себя мою вцепившуюся руку и в нее что-то прячет. Я сжимаю кулак. О н уходит, в руке у меня – тяжелый компас с одним делением, без обозначений сторон света. Стрелка уставилась на лес как зачарованная.
Теперь я знаю, куда надо идти. А делать что? Делать ведь всегда что-нибудь нужно. Нельзя же только на траве валяться. Ну-ну. Чем можно заниматься на поле? Лежать, птиц слушать, ни о чем не думать. Это все уже сделано... Цветы собирать! Цветы здесь неподходящие... Еще что? Пахать, копать, сажать и сеять…
Обнаружил на траве лопату и действительно стал копать. Но надо же было прокопать большую часть поляны, чтобы обнаружить, что земля совершенно негодная. Камни, песок. Пришлось искать новое место.
Вслед за мной стали подтягиваться бывшие “дружки”. Конечно, ведь дверь тюрьмы я оставил открытой… Один сокамерник еще в траве не навалялся, а уже похватал все цветы, которые я оставил расти. И алый, и синий, и еще коричневый какой-то, какого я и не видал. Вон у него их теперь сколько, а у меня... Хотя... зачем мне такие?
Это я так, из зависти. Из них ведь даже веника приличного не сделать, а о том, чтобы такие на свое поле сажать и речи быть не может.
Нашел я землю помягче и опять копаю, копаю. На плохой почве натренировался, теперь дело пошло. Мышцы так и звенят, земля сама вверх порхает... люблю копать.
Что это? Опять идущая фигура, развивающаяся мантия, и несколько человек следом семенят, вцепившись в нее.
Зачем они бегают за ним трусцой? Может, у него компасы кончились? Ладно. Дело стынет.
Делаю последний взмах лопатой и вижу, что вкопался в болото, а там...
Человек на кочке сидит. Болотный житель? Весь мокрый и тиной порос.
– Ты кто?..
Молчит. Жалкий такой, съежился весь. Очень увлечен: что-то подносит к уху, слушает, трясет. У него в руке – компас.
– Сломался что ли? – спрашиваю.
В ответ – только детски испуганный взгляд. Он протягивает мне маленькую ручку и показывает: стрелка компаса безвольно качается вправо-влево, как маятник. Похоже, что ей уже – все равно куда хозяин компаса отправится.
– Дай попробую починить.
Чего он так боится? Прижал компас к груди, как любимую игрушку, а сам раскачивается взад-вперед.
– Дай.
Он отрицательно крутит головой:
– Не-а.
Какой-то пеликан. Леший болотный. Оборачивается, смотрит на меня хитренько так и в воду компас перед собой булькает. И смотрит тупо на качающуюся поверхность болота – нету компаса. Надо держаться от него подальше, не люблю неадекватных поступков. А он мне протягивает открытую ладонь и умоляет глазами о помощи. Тогда я тоже протягиваю ему руку и чувствую вцепившиеся в меня маленькие пальчики.
– Держись крепче.
И вдруг... у этой хрупкой ручки оказывается необыкновенная сила, она начинает тянуть меня вниз, прямо в гибельную мокрую слизь. Губы человечка дрожат, маленькое лицо сжимается в ужасную гримасу, он смеется, просто заливается тоненьким смехом…
– Пусти!
– Не-а, – снова упрямое движение головой. Он тянется к моей левой руке, и я понимаю, что он задумал отнять у меня мой компас, действующий. (А потом может так же преспокойно выбросить его в воду.) Он пытается достать мою руку, которую я инстинктивно завожу за спину.
– У тебя же свой был, дурак ты этакий.
И тут он начинает плакать, хлюпать, прямо трясется весь. Я, мокрый, грязный, в тине, уже рад отдать ему этот злосчастный компас, из-за которого он так расстроился, но я уже – наполовину в трясине, вот-вот в болото съеду. Утону ведь в результате я, не компас! Хватит. Он погубит себя, меня, и совершенно бесполезно. Я отпускаю его руку и вижу в ответ полные страха глаза. Бегу. А сзади нагоняет визг. Еще быстрей перебираю ногами, хотя они уже не слушаются…
…Одежда моя порвана, компас поврежден в борьбе: стрелка начала качаться как пьяная. Надо срочно искать человека в мантии. Он мне этот компас дал, наверное, может и починить. Река. Окуну голову в воду, чтобы придти в себя...
Надо же, как хорошо начиналась моя свобода: светло, весело – цветочки, птички, ветерок... Ничего себе “ветерок” – шквал. Похоже, начинается ураган. Что это за вода? Кисло-горько-соленая – гадость! На противоположном берегу тоже кто-то припал к воде. Почему же он спокойно глотает, и у него такое блаженство на лице?
“Не буду пить вашу горькую воду, не хочу!”, – кричу я: “Пейте сами эту гадость, закусывая песком, собирайте свои цветочки вонюче-колючие, считая, что утоляете жажду и нюхаете ароматы!”
Человек на другой стороне реки приподнимается, машет мне, мол “привет, не заметил, извини”, а потом продолжает хлебать. Как вкусно он пьет! Может, нужно заставить себя глотнуть? Попробую еще раз… Ну гадость же! Лучше уж умереть от жажды!
Наслаждающийся гадостью отрывает губы от поверхности реки, взгляд его становится строгим и осуждающим:
– Чего тебе не хватает, не понимаю? – значит, слышал мою речь. – Смотри, какая красота, – показывает он мне смятый букетик – тот же стандартный набор.
– Да уж... “красота”!
Надо подниматься, несмотря на усталость. Тучи изменили свет, травы стали красно-коричневыми.
Вот он, человек в развивающейся мантии. О н сам меня нашел и что-то кричит. Но ветер такой, что я ничего не могу разобрать, он забирает звуки прямо изо рта.
Мы оказались по разные стороны оврага. Я уже хотел спуститься на дно разделяющего нас рва, но поскользнулся, покатился по мокрой обжигающей траве и какое-то время пролежал без сознания.
…Открываю глаза – компас валяется разбитый. Голова болит, ничего не помню, катился как во сне.
Вылезаю из оврага и снова попадаю на поле – около человека в мантии толпится народ. Ничего себе очередь. Это что же, все на починку? А нет ли еще кого-нибудь, кто понимает в компасах?
“Нет, – говорит мне последний в очереди, за которым я пристроился, – только один умеет приводить в порядок, остальные все больше ломают”.
Я вижу, как кто-то отходит спокойно, а кто-то сразу же разбивает то, что было починено. Один взял камень и бил по стеклу так долго и упорно, пока от компаса ничего не осталось, после чего схватился за полу того, кто ближе всех к нему стоял. Другой – маленький и коленопреклоненный – вцепился в грузного соседа, отчего стрелка на его циферблате завертелась в разные стороны. Все они почему-то цепляются друг за друга как репейник.
…А я, отстояв очередь, снова иду по полю и сияю как новый пятак. Компас починен, только есть хочется. Очень кстати я вижу перед собой дикий сад, лезу на дерево, срываю спелое, красивое яблоко, кусаю – кислятина. Что же мне так не везет, ну просто фатально! Может, что-то не так делаю? Может, надо было, вместо того, чтобы лезть на дерево, найти что-нибудь подоступней? Я машинально отрываю от яблони несколько веточек и тереблю их в руках...
Слышу смех. Кто-то неприятно громко хохочет. Несколько человек под яблоней тоже старательно хрустят, пережевывают, смеются. Один протягивает мне большущее яблоко, на что я отрицательно качаю головой, мол, сыт. Тогда все затихают. “Ешь”. “Не хочу”. Один, видимо главный, встает и подходит совсем близко: “Ешь”. Понятно, сейчас они меня будут бить и все из-за того, что я не хочу давиться их кислыми яблоками. Потом заставят есть и говорить, что сладко.
И тут я сам начинаю смеяться, просто покатываюсь со смеху. Они не ожидали такой реакции и замерли, удивленные. А мне весело смотреть на их застывшие перекошенные физиономии.
Чего же я веселюсь? Я ведь вышел в поле, не зная ни цветов, ни названий. Ведь ни одного яблочка не съедено, ни одного деревца не посажено. Все только выплевывал, выбрасывал, отталкивал... Успел навсегда разлюбить яблоки и цветы. Я ничего не собрал! Я пуст! Но почему-то мне хорошо. Пусть я голоден, устал, умираю от жажды, зато теперь точно знаю, какие они должны быть, цветы, какая может быть вкусная вода и никогда, слышите, никогда не сорву чужих кислых яблок. А это уже кое-что!
Почти незаметно для себя, я легко вскопал большой участок земли. Веточки от яблони я посадил тут же, авось привьются на моем поле.
И вдруг... Радости моей – как не бывало. Я вижу человека в мантии и рядом с н и м ползающих на коленях рыдающих существ. Теперь эти безумцы, разбивая свои компасы, режут себе осколками стекла пятки, обматывают шеи веревками и пытаются закинуть такие же веревки на голову человеку в мантии. Они хватаются руками за эту мантию, отталкивают друг друга.
Человек тщетно пытается им объяснить, что е м у надо идти, иначе они замерзнут, что надо складывать на поле костры. Но рыдающие глухи. Кому-то, наконец, удается закинуть конец своего ошейника, превратившийся в петлю, е м у на шею.
Крикнуть что ли, чтоб отошли? Нет, криком не поможешь. Наверное, не набрасывать еще один ошейник и с компасом своим, который все время барахлит, справиться самостоятельно – это и есть помощь.
Как чинят компас?.. Передо мной возникает просящая рука, и я отвожу ее в сторону – не отдам. С другой стороны – рука с чужим компасом – предлагающая. И эту – прочь. Еще одна хватается за мой ботинок, но я вырываюсь. И после этого стрелка вдруг перестает колыхаться. А мне уже и не надо смотреть на компас, я чувствую нужное направление интуитивно.
Машинально я вынимаю из кармана сложенный вчетверо лист. На нем – цветок. Откуда? Я же его не рисовал, просто добавлял на бумагу те цвета, которых мне недоставало в реальности. Видимо, от этого и сложилась сама собой картинка: колодец и прямо на воде – цветок.
И вот… За ближайшей рощей я вижу свой рисунок воплощенным в реальности. Передо мной – бездонное, необыкновенной чистоты и прозрачности, озеро. Над поверхностью воды возвышается стебель прекрасного цветка. Как мне удалось все это предугадать?..
Я наклоняюсь к воде, прикасаюсь к ее поверхности губами и делаю глоток. Но не чувствую вкуса, – ничего, кроме необыкновенного покоя, который наполняет меня и уносит прочь от земли. Глаза закрываются сами, перед ними возникает человек в мантии. Множество рук не раздирают е г о, а обнимают за плечи. Значит, о н все-таки вырвался и больше ничего не должен тем, в ошейниках. Не должен... Свободен... Я мысленно пытаюсь е г о достать, остановить, уцепиться за н е г о, и вдруг вздрагивая от резкой боли в шее, открываю глаза. Рука сама собой ложится на воротник, а в ней – кусок поводка и порванная цепь ошейника...
Снова догоняют сокамерники, и я радуюсь тому, что наконец-то есть, с кем поделиться. Счастье, оно ведь всем нужно. Но они проходят мимо.
– Вы посмотрите...
Один лениво глядит на меня через плечо:
– Ну?..
– Вот, посмотри!
– Да... ничего себе... Я сорвал бы, но видишь у меня их сколько, – он показывает мне невероятно громоздкий букет, который обеими руками еле удерживает. И чего там только ни напихано! – Мне больше не нужно. Да ты не обижайся. Может, твой и лучше. Но эти-то куда девать?
Другой бывший заключенный, весь нашпигованный яблоками, – из кармана, из-за пазухи, разве что не из ушей вываливаются – набитым ртом что-то шамкает так, что я ничего не могу разобрать и прошу повторить. Но в ответ – только брызги и куски яблока изо рта, которые он старательно впихивает обратно. Я машу рукой, указывая туда, где простирается неизвестная и уже не нужная мне даль: “Иди”.
Третий останавливается, наклоняется ко мне и спрашивает:
– Ты, что же, здесь остаешься? А как же дух исканий, вечный выбор? Там впереди еще знаешь сколько цветов. Может – и не такие как твой, зато сколько хочешь. Там – свобода.
Что он сказал? До меня доходит не сразу. И вдруг: сами вырываются изо рта слова. Все уже ушли, но что-то начинает клокотать во мне, я кричу, хотя знаю, что меня никто не услышит:
– Свобода? Какая же это свобода?! Неужели я столько скитался по мокрым полям, чтобы уйти, когда нашел то единственное, что было мне нужно!
…Да нет, мне ничего не стоит пойти с ними и бесконечно выбирать. Пусть он всегда останется – выбор. Но как объяснить... После этой воды и цвета – что будет не горьким, не блеклым? После “лучшего”, к чему мне “хорошее”?
Я окунаю ладонь в воду, зачерпываю ее из маленького озера, делаю несколько глотков. И только теперь чувствую жажду, которая, кажется, не пройдет никогда. Хочется пить и пить, не останавливаясь, эту вкусную, прохладную, ароматную синеву…
Но перед глазами – компас, на котором стрелка сошла с прежней отметки. Теперь с не меньшим упрямством она глядит в противоположную сторону.
Не может быть... Куда, назад?! Что ты имеешь в виду, компас? Куда мне держать путь – в рощу с яблоками, к горькой речке, к раскрашенным растениям? Или... неужели в тюрьму?!
Я вдыхаю аромат цветка, он успокаивает и точно подсказывает: “Сорви цветок, возьми его с собой, набери флягу воды, захвати яблок (они поспели на твоем поле) и сейчас же отправляйся обратно”.
...Конечно же “обратно” – в тюрьму. Как я сразу не понял! Ведь про поле, цветы и компасы те, кто так боятся свободы, не знают – никто не рассказывал. Да что говорить! Им бы – глоток моей воды, хоть бы каплю одну.
Отдать то, что с таким трудом было найдено?! Конечно. Можно больше не уговаривать... Иду.
(Часть 3. Глава 7. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
иллюстрация Натальи Салтановой)