Прощаю! в сокращении
Не будь побежден злом,
но побеждай зло добром.
Рим. 12:21
Мишу – вернее то, что еще вчера было Мишей – нашли рано утром. Нашли, как и предполагали, в реке, но намного выше того места, где они накануне рыбачили с двоюродным братом Павлом. И все его тщедушное тельце – покрытое ранами, ссадинами и синяками – говорило о том, что он не утонул, а оказался в воде уже убитым или находясь при смерти.
Его отец, сельский священник Андрей Зырянов, за глаза прозванный недоброжелателями Святым, еще не добегая до того места, откуда доносилось протяжное «Нашли-и!», услышал оттуда же какой-то рев – как будто ревел смертельно раненый зверь. Вслушиваясь в этот страшный, то прерывающийся, то вновь возникающий, звук и непроизвольно пытаясь понять, кто его издает, он вдруг почувствовал, как некое подобие судороги на мгновение свело кожу на его голове, а по спине пробежала легкая дрожь.
Предчувствуя непоправимое и едва шагая на слабеющих от этого предчувствия ногах, отец Андрей медленно приблизился к десятку-другому односельчан, столпившихся на пологом песчаном берегу. Мужики, завидев его, молча и потупив взоры, расступились. В центре толпы, прижимая к груди труп племянника, сидел Алексей Зырянов. Время от времени этот здоровый сорокапятилетний мужик высоко задирал нечесаную кучерявую голову – так, что выступали на шее жилы и плохо выбритый кадык, – и принимался выть. Провыв несколько секунд, он вдруг резко ронял голову на грудь и, скрипя зубами и качаясь, как пьяный, вперед и назад, вполголоса грозил кому-то: «Убью, с-суку!» И столько страдания и бессильной ненависти было в этих словах, что никто из окружавших Алексея людей не смел ни успокаивать его, ни выражать ему хоть какое-то сочувствие.
Алексей очень любил детей. У него самого их было уже пятеро, и, кроме того, он с нетерпением ждал сейчас внука, которого вот-вот должна была подарить ему старшая дочь. К тому же, Алексей прекрасно помнил, как долгие девять лет супружества страдали без ребенка Андрей и Наталья Зыряновы, как заслуживали они его у Бога, как ждали, как берегли и лелеяли! И вот теперь их долгожданный, ненаглядный, буквально вымоленный у Бога Мишенька лежал бездыханным в его объятиях. Светловолосая детская головка, нежно поддерживаемая дядькиной пятерней, безжизненно запрокидывалась на спину, а неестественно подвернутая правая рука болталась в такт покачиваниям Алексея и загребала посиневшими пальцами холодный сероватый песок.
Отец Андрей прошел по живому коридору, образованному односельчанами, и опустился перед мертвым сыном на колени. Медленно, словно боясь обжечься, протянул руку, слегка коснулся холодного Мишиного лба и тут же отдернул ее. Потом вдруг прижал ладони к своим щекам, а пальцами – так сильно, что они побелели, – принялся давить на виски.
Мужики молчали. Большинство из них сами были отцами, а кое-кто успел уже похоронить сына или дочь, и потому они вполне понимали, каково сейчас было священнику. И все же сквозь застилавшие глаза слезы отец Андрей заметил, что некоторые из них посматривали на него не только с сочувствием, но и с каким-то нездоровым любопытством. Он как будто читал в их взглядах немой вопрос: «Вот ты всегда твердишь нам о терпении, о любви, о том, что на все воля Божья, а как ты теперь запоешь?»…
Наталья, всю ночь простоявшая на коленях перед иконой Богоматери, уже по одному виду бледного и дрожащего словно в ознобе отца Андрея, по первой его фразе «Бог дал – Бог взял…» поняла, что сына уже нет в живых. И запричитала, заголосила – как испокон века причитали и голосили на Руси бабы по дорогим их сердцу покойникам:
– И-и-ы, да род-нень-кий ты мо-ой!.. Да не вымо-ли-ла я тебя-а у Заступницы у нашей у Бо-го-ро-ди-цы-ы-ы! Да закрыли-ся-а твои ясныи-и гла-зынь-ки-и-и!.. О-ох! Да за-чем же я тебя на эту речку-то отпус-ти-ла-а-а?!.. И-и-и-ы-ы!..
Она повалилась на заправленную кровать и, зарывшись лицом в белое накрахмаленное покрывало, продолжала кричать что-то невнятное, неразборчивое. А отец Андрей, встав возле нее на колени, лишь молча гладил ее трясущейся рукой по голове…
Весть о гибели сына священника разнеслась по селу в мгновение ока, и не прошло и часа после возвращения отца Андрея с речки, как к его дому потянулись прихожане. Они любили и уважали своего пастыря – любили и уважали не только за сан, но и за простоту, скромность, за то, что любил и уважал их он сам. И сейчас многие из них пришли, чтобы разделить с ним его горе.
Непонятно, каким образом, но о случившемся в пригородном селе узнал и благочинный, и уже в восьмом часу утра его машина остановилась у дома отца Андрея. Верующие, толпившиеся во дворе, поспешили под его благословение, но он, торопливо крестя их и почти не давая для поцелуев руки, быстро прошел в дом, где молча обнял и облобызал сначала отца Андрея, а потом – поникшую и рыдающую, ни на что не реагирующую Наталью.
Было воскресенье, через час должна была начаться литургия, и благочинный предложил отслужить ее вместо отца Андрея. Однако тот, услышав такое предложение, недоуменно воззрился на начальника: ему и в голову не приходило, что кто-то другой может стоять – пусть даже в столь тяжелый, столь горький для него день – на его месте в храме. Ведь это его приход, его паства, и он видит, как тяжело переживают вместе с ним братья и сестры страшную потерю! Нет, он должен быть вместе с ними, и только он должен служить сегодня в храме!
И отец Андрей вышел на крылечко, перед которым толпились люди, улыбнулся – невесело, виновато, словно извиняясь за то великое горе, что собрало их здесь, и сказал негромко и просто:
– Ну что ж, православные, пора в храм.
И первым пошел со двора, увлекая за собой нестройную, всхлипывающую толпу…
Гибель Миши вызвало в селе множество догадок и слухов. Поговаривали даже о ритуальном характере убийства: дескать, не обошлось здесь без сатанистов, специально выбравших в качестве жертвы сына священнослужителя. Однако, когда вскрытие показало, что не побои и порезы стали причиной его смерти, что ребенок был все-таки утоплен, слухи эти немного поутихли. Впрочем, родители не очень-то вникали в подробности смерти сына: они казались им не столь уж и важными на фоне самого главного факта – самой его смерти. И лишь Алексей Зырянов, по-прежнему грозивший неведомому убийце самыми страшными карами, с каким-то болезненным любопытством интересовался деталями трагедии.
Наталья, проревевшая в голос первые несколько часов после получения страшного известия, потом внешне выглядела спокойной. Она не закричала даже тогда, когда маленького покойника доставили домой. Всю ночь просидела она, навалившись грудью на край гроба, не отрывая глаз от сына и поглаживая его. И лишь изредка – нет, не плакала, не причитала, не голосила, – а как-то скулила, склонив набок наглухо повязанную черным платком голову.
Зато на кладбище, когда мужики начали приколачивать крышку гроба, Наталья, словно обезумев, рванулась вдруг к ним и попыталась отобрать молоток. Отец Андрей, стараясь не причинить ей физической боли, крепко обхватил жену со спины и прижал ее руки к груди.
– Не надо, Натальюшка, не надо, родная, – зашептал он ей на ухо. – Ничем уж не поможешь, видно, так Богу угодно.
– Богу?! – вдруг громко и яростно переспросила Наталья, прекратив вырываться из объятий мужа и как-то сразу, резко обмякнув. – А есть ли Он, Бог-то?
Отец Андрей на мгновение растерялся. Как, женщина, благодаря которой он сам и уверовал в Бога, благодаря которой он, собственно, и стал служить Ему, усомнилась?! Уж не ослышался ли он?! А может быть, она просто повредилась рассудком?! Отец Андрей резко повернул жену лицом к себе и внимательно посмотрел ей в глаза. Нет, взгляд ее не был безумным. Но столько горя было в этих голубых, так любимых им глазах, столько смертной тоски, что отец Андрей, хотевший уж было отчитать жену, не сказал ни слова. Он лишь крепко прижал ее голову к своей груди. «Слаб человек, слаб!» – мысленно повторял он, ласково поглаживая Наталью по голове и по плечам и уже прощая ей эту человеческую слабость…
Гнетущая тишина поселилась в доме Зыряновых после похорон Миши. Но если отец Андрей хоть ненадолго забывал о своей потере во время богослужений или в хлопотах по восстановлению храма, то Наталья, по большей части пребывавшая дома, страдала, казалось, даже во сне. Супруги теперь почти не разговаривали друг с другом. Правда, время от времени отец Андрей, пытаясь хоть как-то отвлечь жену от мрачных мыслей и горьких переживаний, начинал, как прежде, делиться с ней своими заботами или наблюдениями, советоваться по поводу домашних дел, однако она либо слушала молча, либо отвечала коротко и односложно. А то и вовсе замолкала, погрузившись в свои думы. Она словно перестала замечать мужа после смерти сына. И лишь однажды, застав его в коровнике, когда он беззвучно плакал, обхватив черенок вил руками и опершись на них лбом, Наталья примяла ладонью копну его густых волос и сказала:
– Совсем ты у меня седой стал, батюшка.
А между тем следствие по делу об убийстве Миши, с самого начала отнесенное местными сыщиками к разряду «висячих», к осени практически заглохло: неведомый мучитель не оставил на месте преступления никаких следов. И ни приезд следователя областной прокуратуры, ни постоянные письменные жалобы Алексея Зырянова на нерасторопность следствия не помогли внести в него какую-либо ясность.
В сентябре отец Андрей возобновил занятия в воскресной школе – одно из любимых своих занятий. Ему нравилось в простой, доступной форме нести людям слово Божье: пересказывая и комментируя перед слушателями воскресной школы библейские сюжеты или просто неторопливо беседуя с кем-либо из прихожан, отец Андрей чувствовал себя настоящим проповедником.
Следует сказать, что сельская молодежь относилась к священнику равнодушно или с любопытством. К счастью, любопытство это очень часто оказывалось не праздным: многие парни и девчата, лишенные, в отличие от их родителей, даже ложных идеалов, инстинктивно искали их, стремясь вытеснить ту пустоту, что заполняла по мере взросления их души.
Именно этой жаждой идеала объяснял отец Андрей тот факт, что верующих среди молодежи было намного больше, чем среди людей среднего возраста, чье становление пришлось на годы расцвета богоборческого режима. И он не удивился, увидев на первом в наступившем учебном году занятии в воскресной школе несколько новых молодых лиц. Приятное удивление священника вызвало другое: то, что среди прочих здесь оказался Володька Михеев.
Об этом человеке стоило бы сказать особо. Он был сыном местной помешанной Лиды Михеевой. Прижитый ей неизвестно от кого (поговаривали, правда, что отцом его был цыган из табора, два десятка лет назад останавливавшегося в селе), Володька с детства рос как придорожная трава – без родительской любви и ласки, без должной опеки. Лида, лишенная даже подобия материнского инстинкта, жила собиранием пустых бутылок и поденной работой у людей и практически не заботилась о сыне. Добрые люди одевали и обували его в обноски, остававшиеся от их взрослевших детей, они же и подкармливали мальчишку.
С самого раннего детства Володька был изгоем среди сверстников: те не принимали его в свои компании, дразнили. Били, правда, редко, но и этому причиной была не жалость, а, скорее, брезгливость, которую внушал он им. И кличка у него была соответствующая – Вшивый. Унижаемый и презираемый всеми, Володька мстил этому миру по-своему: разорял птичьи гнезда, издевался над животными, а став подростком, пристрастился к воровству – крал чаще всего по мелочи, как говорится, если уж что-то совсем плохо лежало.
Кончились Володькины похождения печально: в конце концов, он попал под суд и последние четыре года провел в колонии для несовершеннолетних, где, как рассказывали, ему тоже пришлось несладко. Но, судя по всему, заключение подействовало на него благотворно. Во всяком случае, вернувшись в село, вел он себя тихо, в воровстве замечен не был и даже устроился грузчиком в местный райпотребсоюз. Жил же, как и до отсидки, с матерью в старенькой избе-пятистенке, которую, однако, собственными руками привел в более или менее пристойный вид.
Все это отец Андрей знал, и потому, увидев Володьку в воскресной школе, невольно вспомнил слова Христа о том, что не здоровые имеют нужду во враче, но больные, и испытал тихую радость.
С первой же минуты урока священник почувствовал: что-то мешает ему говорить. Он долго не мог понять, что именно, пока не поймал на себе пристальный взгляд. И взгляд этот принадлежал Володьке, присутствию которого он только что порадовался. Отцу Андрею показалось, что тот ждет каких-то уточнений, и он, прервавшись, спросил: «Вам что-то непонятно?» Однако Михеев отрицательно мотнул головой, продолжая тем не менее внимательно смотреть прямо в глаза священнику.
С тех самых пор, как уверовал в Бога, отец Андрей стал понимать фразу «смотреть людям в глаза с чистой совестью» слишком буквально. А поскольку совесть его была действительно чиста, то и смутить его взором было невозможно. Но сейчас он почему-то почувствовал себя неуютно: была в Володькином взгляде какая-то едва уловимая насмешка, даже издевка…
В следующий раз отец Андрей увидел Володьку в храме, на воскресной литургии. И опять тот смотрел на него тем же странным насмешливым взглядом. И опять иерей почувствовал неловкость, и чувствовал ее на протяжении всей службы. Он даже несколько раз сбился, произнося заученные наизусть священные тексты. И даже проповедь, столь им любимая, в тот день ему не удалась.
Володька не пропускал ни одного занятия в воскресной школе, хотя и не проявлял на них никакой активности. Но взгляд, которым смотрел он на священника, оставался прежним – насмешливо-загадочным. И как ни старался отец Андрей не обращать внимания на этот взгляд, как ни пытался забыть о нем, все равно почти физически ощущал его и потому непривычно для себя и других сутулился и ежился, становясь как будто меньше ростом.
Отец Андрей чувствовал, что странное поведение Михеева имеет под собой какую-то причину, но не мог, как ни силился, понять, какую именно. Чувствовал он и то, что рано или поздно эта нелепая ситуация должна разрешиться. И настал день, когда она действительно разрешилась. Причем разрешилась, как он и предполагал, каким-то диким и очень неприятным для него образом…
К исповеди Володька Михеев пошел последним, когда другие прихожане, получив отпущение грехов, уже ожидали причастия. Отец Андрей при его приближении замер в тревожном ожидании: «Что будет?!», однако продолжал сохранять видимость спокойствия и солидности.
Начал Володька неожиданно. Вместо того чтобы рассказывать о своих нераскаянных грехах, он вдруг спросил у отца Андрея:
– Батюшка, помните, вы однажды на записку с вопросом отвечали?
Отец Андрей, практиковавший на занятиях в воскресной школе ответы на вопросы, поданные слушателями в записках, попросил уточнить:
– Какую именно, с каким вопросом?
– А о том, известны ли вам случаи разглашения священниками тайны исповеди, – напомнил Володька.
Отец Андрей помнил такую записку, помнил и свой отрицательный ответ на нее, и потому кивнул утвердительно.
– Так вот, эту записку написал я, – продолжал Михеев.
– Ну и что? – священник был совершенно сбит с толку столь необычным началом исповеди.
– А если я вам сейчас открою ужа-асную тайну, – Володькино лицо исказила нарочито-угрюмая гримаса, – вы ее никому не расскажите?
«Издевается он надо мной, что ли?» – подумал отец Андрей, а вслух, невольно принимая предложенные Михеевым правила игры, ответил:
– Конечно, нет!
Володька криво улыбнулся и в течение нескольких секунд разглядывал священника испытывающим взглядом. А потом вдруг спросил откровенно вызывающим тоном, перейдя на «ты»:
– Значит, не заложишь… – он на мгновение смолк и совсем уже по-хамски закончил, – поп?
Смертная тоска овладела вдруг отцом Андреем. Он видел, что юнец, годящийся ему в сыновья, просто-напросто издевается над ним, выматывая ему душу. Конечно, он мог бы сейчас строго отчитать своего мучителя, выпроводить его из храма, но не решался сделать этого, понимая, что неспроста тот затеял этот, одному ему понятный пока, разговор. И он тихо и обреченно ответил:
– Нет, не заложу.
– Тогда слушай, – Михеев облизнул сухие губы и приблизил свое лицо вплотную к лицу священника. – Это ведь я… Я твоего…
Отец Андрей похолодел: он уже знал, что скажет ему Володька. А тот, наслаждаясь произведенным впечатлением, закончил шепотом:
– …твоего сыночка-то замочил.
В первое мгновение отец Андрей не поверил признанию. Не поверил, хотя и заранее угадал, что скажет ему Михеев. И потому, словно потеряв представление о времени и месте, забыв о внешней форме исповеди, глядя широко раскрытыми глазами прямо в глаза преступнику, выдохнул еле слышно:
– Врешь!.. Врешь ведь!..
И тут же отца Андрея осенило: конечно, исповедующийся лжет сознательно. Он просто хочет сделать ему больно. Но за что?! Чем он провинился перед этим несчастным? Разве не он, не отец Андрей, раза два или три прекращал безобразные сцены, когда Михеева, тогда еще мальчишку, травили сверстники? Разве не он, проходя мимо сопливого Володьки, улучал момент, чтобы погладить его по голове, сунуть ему конфету или булочку? Разве не он старался ободрить маленького изгоя, когда на того ополчался, казалось, весь белый свет? Так за что же теперь Володька так жестоко мстит ему? Зачем? И священник так и спросил:
– Зачем?! Зачем на себя наговариваешь? Рану мою побередить хочешь?..
– Наговариваю, говоришь? – с Володькиного лица не сходила кривая злобная улыбка. – А вот это ты видел?
С этими словами Михеев запустил руку в карман брюк, вытянул оттуда за шнурок нагрудный крестик и отдал его собеседнику:
– Узнаешь?
О, этот крестик отец Андрей узнал бы из тысячи других! Потому что это был крестик его Миши – не современный алюминиевый или пластмассовый, с колечком, сделанным из какого-то желтоватого металла или сплава, а старинный, серебряный, венчавшийся небольшой шишечкой с отверстием для шнурка. Этот крестик был своего рода реликвией рода Зыряновых: с ним прошел всю германскую войну еще дед отца Андрея. Миша носил его, не снимая, но мертвым был найден без него. И теперь, увидев этот крестик, отец Андрей уже не сомневался, что перед ним – убийца его сына.
Мгновенно кровь бросилась в голову священника, а сердце затрепетало в самом горле. Правая рука его сжала наперсный крест с такой силой, что побелели пальцы. Помутившийся разум искал выход из этой, какой-то нереальной, напоминающей кошмарный сон, ситуации. Ударить изверга так, чтобы рухнул он замертво?.. Но чем он тогда будет отличаться от Михеева? А как же Христова заповедь о любви к врагам?.. Уйти, убежать – куда угодно, куда глаза глядят, лишь бы прекратилась эта ужасная, нескончаемая пытка?.. Но вправе ли он покинуть свой пост – пост, на который поставил его Сам Господь?..
Отец Андрей, сгорбившись как старик, уткнулся лицом в ладони.
Первым после долгого тягостного молчания заговорил Михеев.
– Ну что, батюшка, отпускаете вы мне этот грех? – с деланным смирением спросил он.
– Нет, не отпускаю, – отняв от лица ладони, но не поднимая взора, тихо молвил священник.
– Почему же? – продолжал издеваться убийца. – Спаситель наш велел прощать грешников.
– Неискренне каешься, – пояснил отец Андрей.
– Ну хорошо, батюшка, как священник вы меня простить не можете, – подвел итог Володька. – Ну а как человек человека, как христианин христианина, вы меня прощаете?
Отец Андрей поднял глаза и увидел то, чего никак не ожидал увидеть: Михеев с нетерпением ждал ответа. Ждал так, как будто от этого ответа зависела его жизнь. Он даже подался вперед и вытянул шею, боясь проронить хоть слово.
Отец Андрей любил людей. Любил так же, как любил Бога. И любовь эта далась ему нелегко. Он помнил, как долго, даже уже уверовав, не чувствовал он этого чувства ни к Богу, ни к людям. По отношению к Богу он чувствовал тогда благодарность и, если уместно здесь это слово, уважение. Было, конечно же, и немало людей, которых он горячо и нежно любил, к которым был привязан. Но сказать, что он любил всех и каждого без исключения, в первое время по его обращению к Богу было нельзя. Любовь и к Богу, и ко всем людям пришла к нему одновременно и неожиданно. Случилось это после очередного причащения. Выйдя в тот раз из храма, он вдруг впервые ощутил это великое чувство – чувство беспредельной любви к Богу и к каждому встречному человеку. И с тех пор оно не покидало его, наполняя никогда прежде не испытываемым счастьем.
Но сейчас отец Андрей, заглянув в свою душу, не обнаружил в ней любви к Михееву. И разум его огорчился от такой страшной потери. Но в тот же миг священник понял, что вместо любви к Володьке прорастает в его душе другое, пусть менее возвышенное, но все же благородное чувство, – жалость. Ему вдруг стало жалко этого несчастного человека – великого грешника, пусть даже отнявшего едва ли не самое дорогое из того, что было у него в жизни. И он, продолжая смотреть прямо в Володькины глаза, тихо ответил:
– Прощаю!
Однако Михеев не унимался. Вновь став циничным и нахальным, он вкрадчиво продолжил притворно-недоуменным тоном:
– Как же так, батюшка: мучил-то я вашего Мишеньку, а прощаете меня вы? Разве вас я истязал?.. Вот если бы Миша меня простил, я бы еще это понял, а вот вы…
Володька замолк, вопросительно глядя на священника. А отец Андрей, не зная, чем ответить на очередной выпад, и по-прежнему жалостливо глядя на него, повторил:
– Прощаю!
Убийца молчал. А священник продолжил:
– Несчастный ты человек! Ты ведь не только сына моего погубил, ты ведь и душу свою бессмертную погубил. Навеки, наверное, погубил.
Он на мгновение умолк, глотая подкативший к горлу ком, и закончил:
– Жалко мне тебя, дурачка!
И тут Володьку словно прорвало. Не обращая внимания на прихожан, давно уже украдкой поглядывавших в их сторону, он громко и озлобленно крикнул:
– Не жалейте меня!.. Не смейте меня жалеть! Слышишь, ты, Святой, не смей!..
Сорвавшись с места и обхватив голову руками, он стремглав рванулся из храма. И уже у самых дверей его догнал громкий голос отца Андрея:
– Прощаю!..
г.Барнаул осень 2000 – 29 июня 2001 г.