В доселишны те века рыбы-то в наших реках случалось столь набивалось, што с берега на берег по рыбьим спинам переправлялись, зверя-то в лесах столь шастало, што шкурами звериными все улицы были застланы, а лесу-то столь близко стояло в здешних краях, што за клюквой на болото ездили на трамваях…
Промышлял в эку пору заветну у наволока на Берегу Летнем потпоршшиком в котлянах парух один расторопной. Звали его – Воря. Имя тако необычно ему папа с мамой получать помогали, а рыбу промышлять с малолетства нужда заставляла.
Житьё-то ить раньше на промыслах невесёло было: вставать до свету ишше нать, весь день юрово в море пасти да снасти артельны трясти, а вечером треску шкерить да на пятрах сети ветрить. Ни те на танцы сходить, ни пряников поись. Всего веселья оставалось, што токмо с брагою бидон в углу припрятан да махорки шкуль в кармане завалялась.
Сижал эфта Воря тоттамраз на дальней тоне в рыбном сарае – сам снасти чинил худы: уды форшнями навязывал к ярусам, да махавки ладил на кубаса. За работой подсчитывал в уме неполучены барыши да песни плёл под нос себе. Меж дел то браги отхлёбнёт с бидону, а то юшки напружит в полагушку. С экой-то затеей до ночи и досидел. Вдруг слышит: плешшется и фуркат вроде кто снаружи. Сунулся Воря во шшель меж досок глянуть, а там в потемни на бережине похоже как три утельги на ягры по песку валяются и промеж собой негромко так перекликаются.
Перва то и говорит: «Ай вуд вэри мач лайк ту лёрн ту смоук сигаретс!»
Друга ей вторит: «Эз фор ми, ай вуд лав ту трай джин ор виски ор сам азэр элкохол дринк!»
А третия спешит, перебиват их: «Энд, ай… Ай эм даинг ту фак э фишермен!»
А у самих хвост в шешуе блестит по пояс, грудь буде у девок гола, со спины торчит плавник акулий, глаза навыкате, заместо рта - клюв от ушей, зелёны волосы висят как тина, по всему телу пятна сини и на руках меж пальцев перепонки!
Ага, понятно! Импортные жонки! А Воря чужеземну речь эту помалу малтал – с молодых годов в порту научен клянчить был у заморских моряков: «Гив ми сигаретас, кэптан, плиз, энд ай лайк чуингам!» Выбрался из сарая на берег спьяну и ну давай кричать тем утельгам: «Э-э! Хай, кикиморы! Кам хир! Ай хэв эвэрисинг ю нид!» А те к ему спешат ужо всема и хором голосят: «Йес, йес, офкос! О, шшит!»
Которо-от дурно – оно, быват, всегда нехитро дело! Первой - Воря скрутил косяк с махрой и сунул в харю, другой - сцедил отстоя браги в ковш со дна бидона и напоил её, а третьей вытер слизь с хвоста газетой, перекрестился от страху и заташшил к себе в сарай…
По-началу, канешна, с непривычки их тошнило всех очень сильно и рвало, особливо Ворю самого, но вскоре, где-то на третьёй день уж, пообвыкли што-ли, и даже Воря слизи той перестал чураться. Покуда они эко продолжали развлекаться и не доглядели, как на море пал дикой шторм. Штормало всю неделю. Снасти артельны – те бурей разметало и снесло, съестны припасы промочило, и Воре поневоле пристало срочно на матёру выбираться.
А утельги-то и говорят ему вдруг человечьим языком: «Эх, Воря! Мы ведь все дочери подводного царя, но токо папе нашему, коль повстречашь его в пути, не сказывай, што мы здесь вытворяли, не то не сдобровать нам! А коли будешь ты молчать, научим мы тя под водой дышать да слышать рыбьи голоса на всякой случай. А взамен снастей утраченных дадим ише в придачу невод-самолов! Сколь ни закинешь его в море сине, столь раз вернётся он назад к тебе с уловом полной до краёв!»
«Окститесь, дуришши! – им Воря отвечат. – Да нешто я полезу в эку холодну воду, штоб шаглами дышать там да слушать ваши рыбьи разговоры! А невод-самолов, которой, заберу – быват ишше сгодится». Сказал так, парус распустил на раньшине своей, невод волшебной прихватил и упорснул на повалухе в голомя.
А дочери подводного царя с тех пор так и повадились по оброни на берег выходить, штоб клеить рыбаков себе на тонях для забавы. Стали шашни водить, кутить да безобразить с мужиками, ил поднимать со дна и воду всема мутить в родителевом доме. Папаша-от подводной их, тот, конешно-же, не потерпел экое распутство дочерей своих: сначала запил с горя, а опосля тряхнул башкой да тяпнет как клешнёй по баклышу со злости, и выгнал всех на землю к людям жить, а ухажеров ихних, тех отправил чаморями жить на чарусье.
Царя, которого, уж в море нет. А дочери его бесстыжи оборотились в человечье руженьё да и прижились на берегу в портовых дефках, и кликать стали их валяфками с тех пор. Родителей они забыли, но сохранили в себе привычку плескаться на мели да нагишом в песке валяться, заманивая рыбаков, и красить волосы в зелёной цвет.
Да, эфта! Воря-то не продешевил сей раз и невод тот волшебной выменял в порту на пирсах у заморских мореманов на осьмнадцать канистр виски шотландского, мешок махры голландской, китайской патефон с иголками, да настояшшу, не надёвану ишше, корону американского царя (из пёрьев птицы страус). И высушеной бычий коготь – амулет себе на шею.