Я не ищу больного знанья
Зачем, откуда я иду,
Я знаю, было там сверканье
Звезды, лобзающей звезду.
Я знаю, там звенело пенье
Перед престолом красоты,
Когда сплетались как виденья,
Святые белые цветы.
Н.Гумилев
Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал, что почем, –
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
В.Высоцкий
Один из ангелов, назначенный ответственным за процесс познания на земле, раздавал указания:
– Положи карандаши на тот стол. И ваз принеси побольше, чтоб был запас.
– Куда столько? – удивлялся его помощник, тоже ангел.
– На первом этапе познания они будут ломать и пробовать на зуб каждую вещь, как дети. Их наука надолго затормозится на этом недоразвитом уровне... Ты пространство-то заполняй не целиком. Учитывай, что они все механизируют, цивилизация потребует много места. Оставь проход, чтобы этот стул мог проехать между столом и диваном. Так. Теперь шапку на видное место положи.
– Это еще зачем?
– Поймут же они когда-нибудь, что хоть на зуб, хоть на глаз пробуя, через материю никогда истины не узнать. Когда перейдут от научного познания к подлинному, поймут, что их планета – всего лишь комната в “духовной квартире”. А шапка эта особая, чтобы поняли, что они всепроницающие существа, обладающие невидимым духом, способные овладеть миром вещей без насилия.
– Понятно. Что теперь?..
– Теперь дай два халата, спрячем под ними крылья и притворимся этакими лаборантами.
– Неужели мы оставим этих, как ты говоришь “детей”, без присмотра? Представляешь, что они могут сделать с мирозданием? Может дать им какую-нибудь подсказку?
– Возьми Библию, разложи ее листы по отдельным папкам. И все. Запускай их!..
* * *
Внезапно я осознал себя стоящим посредине незнакомой комнаты...
Что значит “внезапно осознал”? Что это еще такое? Как это может быть? Когда “внезапно”? И что было до этого? Ведь было же что-нибудь!
Да нет, в том-то и дело, что ничего не было, во всяком случае, я этого не помню. Пытаюсь откручивать события назад, а они не откручиваются. Полный провал в памяти, не помню, как попал сюда и, главное, куда “сюда”?
По-моему, я задал себе слишком много вопросов. ...Ведь, вроде, я не глупый человек, но очень часто не понимаю, что происходит.
Когда это “часто”, если меня раньше не было, вернее, я не помню, чтоб был?.. И как это меня могло не быть?.. Ох, лучше вообще не думать и на все вопросы иметь готовые ответы. Как я попал в незнакомую комнату? “Как, как”!.. Через дверь, все так попадают в комнаты.
Но если я и вошел через дверь, то выйти через нее не мог, потому как она оказалась запертой.
...Итак, “внезапно осознав себя” стоящим в незнакомой комнате, я попытался вести себя непринужденно, притворился, что так и должно быть, и что я все понимаю. Лег на диван, вытянул ноги, сложил руки на животе и начал поигрывать большими пальцами:
– Ну-с?.. И что, собственно, вы мне можете предложить?
Спрашивать это было не у кого, и “предлагать” мне никто ничего не собирался.
Если я не мог вспомнить, как сюда попал, то считал необходимым хотя бы понять: “Зачем?” Но на этот каверзный вопрос ответа тоже не было.
Из всех возможных вариантов моего попадания в эту комнату, мне показался правдоподобным один: “меня пригласили в гости”. Правда, я этого не помнил, и кто меня пригласил, не знал, но на данной версии происходящего решил остановиться и, чтоб проверить свое предположение, спросил:
– Что-то я не понял... Выйдет ко мне, наконец, кто-нибудь?
В ответ семь раз пробили часы, бесцеремонно напоминая, что мучаюсь я над разгадкой основного вопроса бытия “откуда я и зачем” уже более часа. А хозяин по-прежнему встречать не собирался, и это начинало раздражать.
На камине стояло презабавное чучело совы, когда я обратил на него внимание, оно заморгало и улетело...
– Не понял! – обиделся я на чучело.
Потом разозлился на хозяина:
– Ладно, не хотите выходить, не надо!..
И осмотрелся. Обстановка была вполне приличная: стены были обклеены фотообоями, изображавшими скалы. Потолок – разрисован под звездное небо, и звезды фосфоресцировали в полумраке.
...Потихоньку я стал осваиваться: открыл бар, достал конфеты, вино, фрукты и уселся перекусить.
Положение было глупым: я сидел в чужой комнате, в которую неизвестно как попал, и ел чужие продукты. Но главное в такой ситуации – не замечать ее нелепости. Необычное оформление комнаты заставило меня залюбоваться им и забыться. Мне почудилось, что я оказался в горах. Я даже услышал, как кто-то застрекотал. Потом запахло морем, даже начало казаться, что я – скалолаз, который устроил в горах пикник, что меня порадовало, потому что уж лучше быть скалолазом, чем никем.
Я потянулся за бутылкой, чтоб долить в бокал вина, и разбил вазу. Вдруг за стеной послышался стук мо-лотка, я замер – в соседней комнате кто-то был. Если бы этот кто-то сейчас вошел, то первое, что ему бросилось бы в глаза – это следы моих проказ: шкурки от апельсинов в вине и на паркете разбитая вдребезги ваза. Испугавшись, я лег на диван, затаился, спрятался в плед, и сам не заметил, как заснул.
...Проснулся я оттого, что все тело гудело от пересыпу. Я посмотрел на часы и ужаснулся:
– Не понял! – в голосе моем было возмущение и недоумение. Я находился здесь уже не менее двенадцати часов.
– Это что же получается? Я уже здесь живу?!
Я снова постарался вглядеться в черную дыру в памяти, но это было бесполезно.
– Что-то я не понял! – я подошел к стенке, за которой стучали, не особенно надеясь, что меня кто-нибудь услышит, так как стук раздавался около десяти часов назад. – Почему нельзя было сделать все по-человечески?! Ну, ладно, пригласили погостить, даже пожить – понимаю. Так ты, во-первых, спроси разрешения, я, может, еще и не соглашусь, еще выясню условия!
Положим, хочу я сюда приходить или нет, у меня никто не спрашивал. Получи как данность эти стеночки скалистые! Разве трудно было показать дом, снабдить необходимой информацией, инструкциями о том, как себя здесь ведут и каковы местные правила? Чтобы я же ничего не разбивал. Объяснили бы, где что лежит, для чего служит. Тогда, может, я и пожил бы. Пожалуйста, отчего не пожить!
Никто на эти возмущенные вопли отвечать не хотел. И тут в поле моего зрения попала спинка стула, сильно перекосившаяся от чьей-то усердной спины. Тогда я подошел к стенному шкафу, открыл несколько ящиков подряд и, разрыв кучу хлама, нашел молоток с гвоздями. Уже было собрался починить стул, как вдруг испугался: “Вдруг будут ругать? Скажут: “Не просили чинить, и не трогал бы”. Можно схлопотать за благие намерения”.
На полке стояли папки, под которыми было написано крупно: “НАУКА”. Заинтересовавшись папками, я достал их и разложил перед собой на столе: “МАТЕМАТИКА”... “ФИЛОСОФИЯ”... “МЕДИЦИНА”... “ФИЗИКА”... Я открывал обложки, но в папках находил только чистые, соблазнительно-белые листы, на которых так и хотелось что-нибудь написать.
Ручки я нигде не нашел, но отыскал старый замызганный чернильный карандаш, который оказался сломанным:
– Не понял! – снова неизвестно на кого обиделся я, потому что где лежала точилка или, хотя бы, бритва, не знал.
Тогда я обкусал карандаш, перепачкался и разозлился:
– Я не понял! Почему, собственно, все валится из рук? – причина для расстройства была серьезная: сначала ваза разбилась, теперь еще этот карандаш...
Хозяйские вещи – чужие вещи – слушаться не желали. Чувствуя себя брошенным на произвол судьбы, я решил, что просто из принципа заставлю их подчиниться себе и стану их хозяином.
Но чтобы все себе подчинить, надо было в должной степени все изучить. Ведь по-настоящему “понять” значит “овладеть”. И я принялся за дело: отыскал в столе кипу бумажных папок, приготовившись подробно записать в них результаты своих исследований.
Первым объектом моего изучения стала чашка, в которой было налито что-то красноватое. Я попробовал жидкость и понял, что это – чай с сахаром.
Научные выводы требуют строгих формулировок и отображения их в формулах. “Чай = сахар – во второй степени (на вкус в нем было растворено два куска) + вода + какой-то неизвестный мне краситель”, – в папке с надписью: “ХИМИЯ” (хорошее название придумал!) я все это и записал. И выпил чай.
Покрутил опустевшую чашку в руке: она оказалась тяжелой – мне стало интересно. Я швырнул чашку в стену, отчего она с грохотом разбилась, а мне стало еще интересней.
Чернильница, брошенная в стену, не разбилась, но заляпала обои. Пресс-папье от стенки отскочило. Я завел еще одну папку, написав на обложке слово “ФИЗИКА” и записав в ней: одно падает, другое (жидкое) разливается, третье – не газообразное – отскакивает.
Тогда, вздохнув поглубже, я встал и выключил свет. Как только стало темно, на потолке замигали звезды – это было придумано хитроумно – и я начал считать количество этих нарисованных блестящих точечек: раз, два, три, четыре... Все точки я не сосчитал, и с поправкой: “научное исследование не завершено”, записал цифру в папку, которую назвал так: “АСТРОНОМИЯ”.
В боку у меня кольнуло. И в папке “АСТРОЛОГИЯ” я пожаловался на горькую судьбу: когда звезды на меня смотрят сверху и хитро подмигивают, мне становится не по себе.
Сутки своего сознательного пребывания в невольном заточении я подробно описал в папке “ИСТОРИЯ”.
Поковырял себя циркулем, отчего выступила кровь, которую я попробовал из интереса на вкус. От прикосновения языка боль в руке утихла, и я описал все эти эксперименты в папке под названием “МЕДИЦИНА”.
Количество всех твердых тел в комнате зафиксировал в папке “МАТЕМАТИКА”.
И, почувствовав, что стал за последние несколько минут неимоверно умным, завел папку “ФИЛОСОФИЯ”.
Снова вгляделся в черный провал памяти, пытаясь ответить на вопрос: “Как ты сюда попал и зачем?”
И когда: “Не понял!” – вырвалось у меня после тягостного раздумья, мне ничего не оставалось как именно это в папке и написать.
Если я не мог ответить на один вопрос: откуда я сам, то надо было попробовать ответить хотя бы на другой: откуда эти вещи? Я взял карандаш и задумался: “Ка-ран-даш... Откуда он?”
Мы всегда сами создаем себе проблемы! Не собираясь ломать себе голову, я встал, открыл шкаф и посмотрел внутрь. И стоило только встать – от лени, ведь, коснеем в невежестве – и сразу стало ясно, что карандаш происходил от стакана, в который он был помещен рядом с подобными ему, находившимися в вертикальном положении, твердыми, не жидкими.
Все это, чтоб не забыть, я записал со всеми необходимыми формулировками.
Потом вообразил, что взял в руку целую охапку карандашей (мысленных): синий, красный, белый и зеленый и понял, что плавно перехожу к формированию понятий: “КА-РАН-ДА-ШИ”. Такой, сякой, этакий. И... вместе они, что? – “КА-РАН-ДАШ”, карандаш вообще, обобщенный образ. Но, став обобщенным образом, карандаш лучше писать не стал.
Закрыв глаза, я представил себе баночку с чернилами. Чернила – одни, другие, третьи, а если много?.. “ЧЕР-НИ-ЛЫ”!
Работа познания мира была нелегка!.. Теперь написанного было много, созданных понятий – предостаточно, формул и всяких записанных вычислений – навалом. Но ясности в голове от этого не прибавилось. В довершение всего карандаш упал и снова сломался.
– Не понял! – голос мой стал угрожающим. Вещи бунтовали и слушаться не желали.
Тогда я закрыл глаза и размечтался: вот, по моему мановению, слету опускается на камин сова и глазами в такт звучащей музыке моргает – хлоп, хлоп; хлоп, хлоп. Столик, круглый, сам сервируется. Бумажечки ровно раскладываются, карандашики точатся, и все это легко, непринужденно, в такт.
Мечты становились все невероятней, и мечтал я уже в каком-то капризно-повелительном тоне: “Писать сам не буду, машину придумаю, чтоб за мной записывала. И чувствовать не буду, не хочу. Экран для просмотра событий повешу – пусть там будут и эмоции, и страсти, и сюжеты, и звезды, и деревья, и пальмы. Весь мир будет у меня на стенке. Стул превращу в средство передвижения – пусть катит вверх, к звездам. И все станет двигаться, нестись, крутиться. А я только сяду и одним левым мизинцем буду в такт музыке подрагивать – раз, два; раз, два. Три...”
Я открыл глаза – все вокруг находилось в прежнем непослушном беспорядке. Чтоб воплотить мечту, я достал из шкафа пилы, катушки, цепи, гвозди, шурупы, гайки и пружины. Долго сооружал из всего этого две машины: одну, которая меня бы кормила, а другую, которая опускала бы в нужные моменты люстру. Но когда все было готово, и я нажал на кнопку, люстра свалилась мне на голову, а ложка, направляясь ко мне в рот, больно дала по уху – промахнулась.
Теплый, уютный свет торшера струился из круглых красноватых плафонов. И мне показалось, что этот торшер смотрит на меня и спрашивает, усмехаясь: “Ведь ты не понимаешь, откуда во мне свет?”
– Чего тут понимать-то! Свет из провода, откуда еще?!
Сам провод шел к выключателю. Значит, все-таки свет происходил из выключателя.
Это последнее открытие позволило мне написать на листе слова, которые мне очень понравились, когда я их придумал: “УЧЕНАЯ СТЕПЕНЬ”. Я сам себе вручил бумагу и с большой благодарностью ее принял.
И тут... я заметил, что один провод уходил под дверь...
– Что-то я не понял... Что за дела?! – возмущению моему не было предела. Столько часов я изучал содержимое комнаты, а причины происхождения всех предметов вместе с их смыслом уходили куда-то за пределы моей видимости!
Я подергал провод и стал что есть силы барабанить в дверь: “Выпустите!” А дверь запросто открылась. Оказывается, все было просто: ручку надо было поднимать вверх. Но я же этого не знал!
Как же мучительно, как тяжело давалось мне познание реальности!..
За порогом комнаты я не обнаружил ни проводов, ни пола, ни фундамента... Комната висела прямо в воздухе...
– Не понял! – на этот раз я не просто ничего не понимал, а не мог вообразить ту “беспредельную пустоту”, в которой была подвешена моя комната, со всеми этими предметами твердыми и газообразными, с совами неизвестного происхождения.
Тогда я решил, что чем прозябать в полном непонимании происходящего, лучше уж покончить с собой. Полный решимости шагнуть в пустоту, я начал одеваться. (Мне казалось, что в пустоте должно быть холодно.) В бельевом шкафу отыскал шапку, надел ее и пожалел, что нет зеркала, чтоб на себя полюбоваться. Однако смотреть стало не на что: руки и ноги исчезли.
– Не понял!.. – на этот раз я не понимал только часть происшедшего. То, что шапка была невидимкой, я как раз сразу сообразил, но это меня не очень волновало. Волнующей загадкой стало то, что никакой пустоты за дверью больше не было, а был паркет, свет от множества люстр и коридор.
По теплому помещению в лисьей шапке идти было как-то неловко, да и жарко. Я снял ее, но как только это сделал, нога, опускаясь за порогом, стала уходить вниз, не обнаруживая пола.
Пришлось мне идти в шапке, потому что выходило, что когда я был невидим, паркет с коридором становились реальностью, а когда – с руками и ногами, никакой реальности за порогом не оказывалось.
– Ничего не понял!.. – с этими словами я и направился в коридор.
* * *
Я шел по коридору и думал обо всем со мной случившемся, хотя и идти мне, вроде, было нечем и соображать – тоже, вместо головы была шапка.
В коридоре оказалось множество дверей с золотыми ручками, и я хотел войти в первую попавшуюся...
Но меня оттеснили, и сначала вошел не я, а какие-то существа в белых одеждах, похожие на рабочих или лаборантов. Они привезли с собой тележки, на которых лежали вещи – такие же, какие находились у меня в комнате и еще недавно мучили меня своей бессмысленностью. Да и сама комната, в которую я попал, была в точности как моя – близнец.
Белые существа выложили из тележек все вещи и стройным шагом стали скрываться по одному в проеме двери.
А посреди комнаты возник человек. Наверное, он и раньше тут был, но за белыми одеждами потерялся как за хлопьями снега.
Как только мне пришло в голову это сравнение, действительно пошел снег. Непонятно по какой причине началась пурга, которая через минуту так же беспричинно стихла.
Человек, застывший посреди комнаты с видом удрученным и скептическим, вдруг ожил и начал бегать, все кругом переворачивая. Он вынимал книги из шкафов и кидал их в кучи, потом перекладывал эти кучи с пола на книжные полки, а с полок обратно на пол.
Все больше удивляя меня, он, взяв чернила, стал писать в бешеном темпе на всех четырех стенах (которые у него, как и у меня, изображали скалы): “ВАСЯ! ВАСЯ! ВАСЯ!”
Я отвлек его от увлекательного занятия, тихонечко тронув за плечо:
– Василий...
Он судорожно вздрогнул, обернулся и так и застыл передо мной: в глазах огонь, в руках куски обоев, с головы сыплется побелка.
– Не понял?.. Что такое? На мне что-нибудь не то?..
И тут я сообразил, что не то: меня не было видно. Чтоб не пугать понапрасну Васю, я снял с головы волшебную шапку.
– Вы зачем так изуродовали интерьер?
Он не сразу понял мой вопрос, а когда сообразил, ответил:
– А! Так надо же что-то делать, неправильно ведь все. Хочу воздействовать на мир. Все это чужое, – он злобно ударил кулаком по стене. – Я не вложил туда себя.
“Как он собирается вложить себя в стены?” – подивился я.
– Зачем это выросло? Это-то что?! – в его голосе было отчаяние, а палец указывал на ствол широкого, раскидистого дуба, который рос прямо посреди комнаты. Ствол дерева выходил прямо из паркета. Помнится, у меня в комнате такого “сюрприза” не было.
– Я уже сколько раз спиливать пытался, – Вася злобно ударил по дубу ногой, – и хоть бы что, снова вырастает!
Между тем по дереву безмятежно взбиралась гусеница, не обращая никакого внимания на Васино раздражение, монотонно и сосредоточенно, то растягиваясь во всю свою длину, то собираясь и выгибая спину.
И хоть теперь к моему полному непониманию происходящего добавился еще и этот Вася, сам по себе непонятный, все-таки в этом чужом для меня доме теперь я не чувствовал себя одиноко.
И, ощутив прилив братского чувства, я перешел на “ты”:
– Вась, скажи, ты-то хоть что-нибудь понимаешь?
– Не-а, не понимаю, прости...
Нас прервали вновь вошедшие господа в белых костюмах.
Один из них снял со своего столика на колесах простыню, под которой оказался рулон обоев, и они приклеили “скалы” на место, возвратили на полки книги, долили в банки чернила и, завершив работу, стройно, шагая в ногу, вышли. И я, не желая больше общаться с ничего не понимающим Васей, присоединился к ним.
– Ничего не понял, почему я этих белых видел, а Вася нет? Он ведь на них ни разу не взглянул, – задавал я себе вопрос, входя в следующую комнату и стряхивая с брюк побелку.
В этой комнате мне первым делом бросился в глаза диван – как мой, в точности – на котором сидели двое: он и она, плечо к плечу, в одинаковых позах. Эти двое смотрели перед собой взглядом без выражения куда-то вдаль. Я попытался перехватить этот взгляд, тоже интересуясь “далью”, но там, куда они смотрели, ничего кроме стенки не обнаружил. И тут:
– Закройте дверь, дует, – бесцветный женский голос не прозвучал, а продул точно сквозняк, о котором говорил.
– Вы это мне?
В следующую минуту я почувствовал, что стою в мокрых носках: подо мной был песок, а к ногам подкатывала волна.
– Не понял... У вас что, так встречают гостей?
– Мы сами гости...
– Мы все здесь только гости...
Волна, не дотянувшись до дивана, стала отступать. А эти “мраморные статуэтки” даже не шевельнулись, не чувствуя брызг.
– Как хорошо... – прошептал прозрачный голос.
– Хорошо... – эхом отозвался другой, мужской, такой же пустой, без оттенков.
– Как красиво...
– Красиво... – продолжали вторить друг другу призрачные голоса.
– Что хорошо?! Что красиво, когда ничего не понятно! – возмутился я.
И сюда вошли “лаборанты”, громко смеясь и что-то обсуждая. Переговариваясь на непонятном для меня языке, они повесили на стенку горшок с плющом и больше ничего не стали трогать. Из коридора еще долго звучали их голоса и удаляющийся смех...
– Плющ... – заметил женский голос.
Пара переговаривалась так, что казалось, губы их при этом не разжимались.
– Плющ... – мужской голос согласился.
Мне стало тоскливо от этой монотонности, я подошел к столу, взял чашку, но не успел поднести ее к губам...
– Оставьте... Не трогайте... – все то же отсутствие интонаций.
– Не понял... Что вы распоряжаетесь, если вы тут не хозяева? Я пить хочу!
– ...Нельзя ничего менять, – один голос.
– ...Нельзя ничего трогать, – второй.
Сговорились они, что ли?.. И тут я понял, почему они мной командовали – шапка была у меня в руке. Я пожалел, что не надел ее при входе и не выпил воду тайком.
– Не прикасайтесь ни к чему, можно все разрушить...
Для них было так важно, чтоб все стояло на своих местах, что я даже позавидовал им: еще недавно я с ума сходил, гадая, на каких это “своих местах” все эти незнакомые мне вещи должны находиться.
– Не понимаю я такого бездеятельного, пассивного подхода к миру. Был бы сейчас на моем месте Вася, он бы вам показал “ничего нельзя трогать”!
Я вернул чашку на стол, поставил ее рядом с круглым следом, в котором она, казалось, стояла вечно, такой четкий остался отпечаток. Но чашка была не менее упрямая, чем сидящая парочка – она подвинулась, встав точно в отпечатанный на лакированной поверхности стола круг.
– Кажется я здесь лишний... – высказался я обиженным тоном, и на этот раз никто не удосужился мне ответить.
Оправился я от неприятного впечатления только в коридоре, и шапку натянул на уши.
Коридор не кончался. Впереди показались еще две двери. Я, не стучась – чего церемониться невидимке – вошел в одну из них и тут же вздрогнул от какого-то то ли верещания, то ли скрипа, то ли визга.
…На стуле на цыпочках стояла девочка, которая пыталась достать до веревки, протянутой от стены к стене. Одной рукой она раскрывала большую бельевую прищепку, а другой, схватив сову за лапку, пыталась прикрепить эту лапу к веревке.
У девочки ничего не получалось, но она не падала духом. Бедная птица повисла вниз головой, беспомощно распустила крылья – сдалась. А девочка, не обращая внимания на ее мучения, со спокойным сосредоточенным видом прикрепила совиную лапу к веревке, слезла на пол, взяла из вазы яблоко, которое оказалось в два раза больше ее рта и, громко откусив, стала жевать.
От этого звука с потолка посыпалась штукатурка... Жующая девочка удивленно посмотрела вверх, нет, не удивленно, скорее просто внимательно, не спеша забралась с ногами на журнальный столик, набрала в легкие воздух и громко и отчетливо, как примерный диктор, произнесла: “СТОЛ”! Отчего довольно увесистая полка с фарфоровыми фигурками упала на пол. Фигурки разбились, но девочка ничуть не смутилась.
“КАРАНДАШ”, – так же громогласно произнесла она, и два шкафа свалились дружно друг перед другом – один книжный, другой бельевой.
Это болтливую девочку насторожило, но ненадолго, потому что через минуту она запрыгала и закричала: “ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ”, приплясывая и вертясь, причем на пол один за другим стали падать торшер, штукатурка, посуда и карандаши.
Кусок штукатурки, продолжая приплясывать, девочка подняла. В маленькой ладони очутилась выпуклая звездочка, которая еще мигала.
– А... – юная разрушительница открыла рот для того, чтобы еще что-то сказать, но в этот момент, как пожарник по тревоге, вбежал один из лаборантов и зажал ей рот ладонью.
Как только он коснулся ее губ, пальцы его стали прозрачными, и болтунья не почувствовала прикосновения, а так и осталась с выпученными глазами и открытым ртом, не понимая, почему звук больше не получается.
На цыпочках, стараясь ничего не задеть, без шума и лишних движений вошли еще двое, одетые в халаты. Они долго приводили в чувства сову, складывая ей крылья на груди и расправляя их в стороны – то ли это зарядка была такая, то ли искусственное дыхание.
– А!.. – только и успело вырваться из моего рта.
Но, видимо, в этой комнате всем надо было молчать. Лаборанты обернулись, посмотрели на меня, потом дружно – наверх: люстра с потолка отрывистыми рывками опускалась вниз и пыталась оторвать мешающий ей провод.
– Не понял!
Этого выдержать я не мог – под люстрой находилась моя, хоть и невидимая, голова. Я порывисто выбежал в коридор, сам себе зажимая рот и пытаясь подавить в себе желание высказаться по поводу увиденного.
...Четвертая комната – по обстановке такая же, как предыдущие – встретила меня своеобразно: прямо у порога дорогу мне перегородил теленок в черных пятнах. Он спал, посапывая, мирно чмокал и мотал головой.
– Не понял!.. Это еще что за невидаль? Еще бы лошадь в дом привели!
Через теленка я перешагнул. При этом тот поднял голову и оглядел меня мутно исподлобья, но без злобы.
– Спи, – цыкнул я тоже мирно, и он отчего-то послушался.
Это меня ободрило и позволило снять шапку. Поправляя явившиеся в реальность взлохмаченные волосы, я рассмотрел в кожаном кресле молодого человека, сидевшего в поэтической позе: нога, закинутая за ногу, за ухом перо...
Человек обладал таким же приветливым взором, как и его теленок, он мне кивнул. Я с радостью кивнул в ответ.
Он почему-то повторил приветствие – замечательно вежливый человек! – и начал водить в воздухе пальцами, как это делают глухонемые.
– Не понял... Ты чего? Сказать по-человечески не можешь?
Я стал беспомощно озираться, ища поддержки, потому что не владел языком глухонемых, но в комнате не было никого, кроме нас двоих и теленка, да и тот спал. На плечо к обитателю комнаты присела сова, больше похожая на разноцветного попугая. Но и сова-попугай не умела сказать ничего, кроме: “Угу”.
“Неужели он раскрасил сову разноцветными карандашами?” – ужаснулся я, но тут же нашел оправдание странному поступку человека с пером: я ведь тоже долго не знал, что с этими карандашами делать.
Гибрид попугая с совой дружески потерся клювом о переносицу своего молчаливого хозяина, после чего улетел на камин и нахохлился.
– Слушай, “поэт”, а ты?.. Ты что-нибудь понимаешь?
Человек, сидевший в поэтической позе, с поэтическим взглядом, отрицательно покачал головой, из чего следовало, что глухонемым он притворялся. Тогда я стал говорить громко, сопровождая свои слова активными жестами, почему-то решив, что он туговат на ухо:
– Тебе бы ту легкость, с которой болтает девчонка из предыдущей комнаты. Не знаком?
Он что-то промычал.
– Не понял?.. – крикнул я.
Нет, с ним было невозможно вести диалог. Он стал жестикулировать, пытаясь мне объяснить что-то лирическими взмахами кистей рук. Но я, как ни напрягал лоб, как ни сдвигал брови, так и не смог с ним объясниться. И шапку от расстройства надел: пусть машет себе руками один.
А он не заметил ни моего исчезновения, ни вошедших, то ли медицинских, то ли научных, работников, один из которых подставил ухо к его двигавшимся губам, и, превратившись из “лаборанта” в “переводчика”, объявил вслух: “Что за горе – нет здесь моря!”.
– Не понял! Он – действительно поэт, что ли?
Что примечательно, стихи были произнесены на этот раз на самом понятном языке: лаборант переводил для меня.
– Зачем ему понадобилось море в доме?.. – уточнил я у “переводчика”.
Он кивнул мне, мол, сейчас спрошу, а спросил своеобразно – подув в ухо сидящему. Ответ оказался неожиданным: чудак в кресле захлопал в ладоши и выдал что-то типа: “М-м-м”, на что тем же звуком отозвался с порога спящий теленок, то ли подтверждая, то ли опровергая происходящее.
На этот раз мне пришлось удовлетвориться этим “телячьим переводом”, потому что белые больше не слушали немых речей, а принялись за работу.
Они принесли ведро и плеснули на пол воды, рассыпали по полу желтые стружки. Короче, пока он сидел и молча мечтал, его мечту о море они осуществили.
Тогда поэт начал активно открывать рот и стал похож на декламирующую рыбу, если бы та могла выйти на трибуну и начать что-либо декламировать. А один из белых начал записывать мысли, подслушанные возле безголосого рта.
– У него плохо с выражением эмоций и мыслей словами, всему разнообразию форм познания он предпочел только созерцание, – пояснил “переводчик” для меня.
– Ничего себе поэт, у которого плохо со словами, – фыркнул я, а когда работники дома собрались уходить, очень обрадовался, что можно сбежать от этого бессмысленного мычания.
Перспектива коридора внезапно оборвалась винтовой лестницей, которая повела нас наверх, на следующие этажи. Лестница кончилась так же неожиданно, как коридор, и уткнулась в площадку.
* * *
На втором этаже оказалась одна единственная дверь. Подойдя к ней, белые существа замерли, почтительно склонив головы и вслушиваясь. Из-за двери донесся сначала шелест, потом звук накрапывающего дождя и раскат грома. В следующее мгновение дверь распахнулась, и из нее порывом ветра были вброшены на лестницу охапки листьев.
Наверное, ураганный ветер достиг нижнего этажа, потому что оттуда стали доноситься один за другим удары распахивающихся дверей.
При следующем порыве ветер рванул створку открытой двери назад, и также внезапно, как раньше звук, на нас обвалилась тишина.
Раздались робкие шаги, и в лестничном проеме возникли испуганные, заинтересованные лица обитателей нижнего этажа: девочка, влиявшая на мироздание словами с замученной совой в руках, молчаливый мыслитель, отказавшийся от всякого влияния на окружающих – все поднялись, всем хотелось узнать, что гремело.
Существа в белом приоткрыли дверь, и мои глаза заволокла густая тьма, а в лицо дунул мокрый воздушный поток.
Комнату лихорадило как от землетрясения, мебель и стены рушились. Огромные булыжники с отвесных скалистых склонов на “обоях” падали в беспорядке, отделяясь от стен и покрываясь песком и брызгами дождя.
Яркая вспышка молнии высветила человека, смотревшего на разбушевавшуюся стихию с невозмутимым лицом. Напряжение было только в е г о сдвинутых бровях и во взгляде – серьезном, суровом и терпеливом. В руках у н е г о была толстая папка, такая, как те, что остались в моей комнате. Ветер рванул папку и начал выхватывать из нее листы; смешав, измазав их в мокром песке, он швырнул их на землю. И это было последним действием ветра, он утих.
Тогда рабочие отодвинули меня, вошли в комнату и заговорили с обитателем комнаты на непонятном для меня языке. Они стали поднимать с пола листы и для того, чтобы прочесть размытые буквы, стали советоваться с обитателем комнаты.
Меня удивило, что житель или гость комнаты, который сначала казался мне научным работником – белые не могли разобрать без н е г о ни буквы – тоже надел халат. Я было решил, что это – какой-то крупный ученый, но меня смутило е г о поведение, слишком простое для человека умственного труда: облачившись в халат, о н занялся самой черной работой.
Когда белые рабочие откопали и расставили по местам погребенную под слоем песка мебель, явились на свет жалкие останки торшера и журнальный столик без ноги. Мебель они заменили на новую, чистые обои приклеили прямо на скалы, а каждую вещь расставили согласно прочитанному, время от времени заглядывая в мокрые листы, на которых, должно быть, находился план расстановки вещей.
Один из рабочих отделился от других, ввел меня в комнату и лишил шапки. Когда я сообразил, что шапку забрали и прятаться больше не во что, было поздно: я уже находился в полном одиночестве в той видимой реальности, которая стала для меня единственной. И необычного ученого рядом не было...
Мне хотелось понять, как им удалось все так хорошо расположить, что казалось, иначе и нельзя. Я раскрыл папки, но никакого плана не нашел.
На листах были какие-то странные письмена, а над ними надписи: “Греческий вариант”, “Древнееврейский”...
Папки тоже имели чудные названия: “Откровение”, “Научная основа”, “Литературная ценность”, “Историческая реальность”... Я читал понятные слова, но смысл словосочетаний от меня ускользал.
Все папки объединяла надпись вдоль полки, на которой они были расставлены. Я захотел прочесть ее, но получилось что-то вроде: “би... би-би... би-би-биб”. “Библия!” – наконец-то разобрал я простое слово. “Вышел сеятель сеять...”
– Не понял... – мой голос стал раздраженным, – где план?!
“Истинно, истинно говорю вам...”
– Что-то про Истину, причем тут комната?
Я стал перебирать папки в поисках плана. На письменном столе лежала стопка книг: “Дионис. Логос. Судьба”. “Сын Человеческий”, “На пороге Нового Завета”, “У врат молчания”. “Магизм и единобожие”, “Таинство. Слово. Образ”, “Вестники Царства Божия”. Передо мной было семь книг, но на их страницах я не нашел привычных черных оттисков, отовсюду на меня смотрело Лицо, отдаленно напоминавшее икону в углу.
Тогда я открыл папку с надписью: “Евангелие”. Буквы в ней под моим взглядом растворились, появились картинки. Я увидел теленка, раскидистый дуб, песок, бурю, кружащиеся листья, девочку, неподвижную парочку, немого поэта, деятельного Васю, себя... Но и эти картинки растворились в белизне листов.
– Не понял... Как мы все туда попали?
На последней, еще не раскрытой мной папке, было крупно выведено название: “О ХОЗЯИНЕ ДОМА”. Эта папка напомнила мне, что сам я и все эти странные люди – гости, а хозяин так и не появлялся. Вспомнив об этом, я испугался: “Вдруг он войдет именно сейчас, а я мало того, что нахожусь не там, куда был приглашен, но как не понимал ничего, так и продолжаю не понимать.
Если не сказать, что теперь стал не понимать гораздо больше, чем до того, как сюда попал. Раньше я хотя бы знал, что стол – это стол, стул – стул, а сам я – человек. А теперь и стол не стол, и стул не стул, и я – не я”.
Пока я так думал, успели раствориться не только буквы внутри папки, но и само ее название. Остались на бумаге только продавленные бесцветные отпечатки. И я обвел по ним название папки: “О ХОЗЯИНЕ ДОМА”. Тогда сквозь страницы проступили другие водяные знаки. И пока они не исчезли, я поспешил их обвести: “Зачем в его доме эти вещи?”
Разделяя чье-то непонимание, я стал обводить чужие вопросы: “Зачем я тут?”
Не понял!.. Что, прямо так и писать? Ладно: “Зачем (действительно, зачем?) я тут?”
Я был согласен с этими буквами: “Зачем здесь эти стулья, совы, попугаи, девочки кричащие, звезды, падающие на голову? Кто здесь за все отвечает? Как хозяин сам-то жил здесь? Как он это все выдержал? Комнаты какие-то бесконечные, телята пятнистые... И еще этот псих сидит тут, буковки обводит, причем не собственные, а подсказанные...”
– Не понял?!.. Что, прямо так и писать про самого себя: “сидит псих, обводит...”?
Не долго думая, я написал.
“Кто должен заниматься расстановкой вещей – поэт, не умеющий двух слов связать, девочка, что крушит все без разбора, или кто – я?! Так я вообще ничего не понимаю! Как расставлять предметы? Вообще, какой он сам, хозяин: что любит, что не выносит, от чего страдает, чему радуется? Вещи пусть подскажут, они ведь – его!”
Тут я ощутил острую необходимость сейчас же, сию же минуту увидеть самого этого хозяина, иначе для вопросов могло не хватить обоев на всех четырех стенах, а не то, что бумаги в папках. И я выбежал из чужой комнаты и поспешил обратно на первый этаж.
* * *
Но по дороге меня остановили лаборанты и повели в первую по ходу дверь. Сопротивляться было бесполезно.
– Не понял… Я уже был там…
На стук в дверь комната отозвалась кудахтаньем, которое мы сочли за разрешение войти.
…Немой спал глубоким сном в прежней позе прямо в кресле. Не спал теленок. Только в комнате кроме них теперь еще были куры, гуси, павлины и много другой живности. Насекомые ползали по ногам безгласного и спящего поэта, не спрашивая у него на это разрешения.
Мы разбудили поэта и почистили его щеточкой, стряхнув с его пиджака несколько гусениц и божьих коровок. За время нашего отсутствия в его бумагах не появилось ни строчки, ни буквы.
Один из рабочих крикнул в самые уши поэту: “Говори”. Тот попытался выговорить какое-то слово, но оно застряло при выходе из горла, и поэт поперхнулся. Один из лаборантов треснул его со всей силы по спине – речь шла о жизни и смерти, немой мог задохнуться. Удар подействовал:
– Здравствуйте... – сказано было нам, но произнесено как-то неуверенно, будто сам он не знал, здоровается или продолжает смотреть во сне на своих павлинов и кур.
Неожиданному для себя голосу поэт удивился, выхватил перо, почивавшее у него за ухом, и слова во множестве стали отпечатываться на бумаге, а комната стала преображаться. Исчезли наплодившиеся животные, стало просторней. Когда меня потянули за рукав, я постарался выйти тихо, чтобы не мешать творческому порыву.
...Девочка встретила нас рыданиями, потому что к этому времени успела обрушить все, что было в комнате и, тем не менее, упрямо продолжала повторять: “Шкаф, торшер, диван”, – хотя ничего из этого уже не осталось.
Только удостоверившись в том, что больше ничто не рушится, потому что и не может, я убрал ладонь, которой инстинктивно зажал собственный рот при входе.
Один рабочий сел рядом с девочкой и сказал ей что-то с помощью жестов. Она, всхлипнув, посмотрела на всех с интересом (увидела!) и жест его повторила, отвечая. Рабочий поднял лежащий табурет. Она повторила его движения одними глазами, отчего другой табурет поднялся, девочка засмеялась. Потом она залезла к лаборанту на колени и дунула: пошел золотой снег. После следующего жеста одна из бабочек ожила и полетела, повторяя круговую траекторию маленькой руки. Тогда мы оставили поумневшую девочку в одиночестве и отправились к неподвижной паре.
...К нашему приходу у них в комнате заросло все: плющ как паутина окутал вещи и их самих. Примотанные плющом к дивану, они стонали, потому что были прилеплены друг к другу как два сиамских близнеца: не спинами, а шеями, так что получалось что-то вроде удавки пополам.
Отвязав пленников, мы принесли щетки с мокрыми тряпками и попросили их содрать весь губительный плющ, который стал исчезать от прикосновения тряпок, шипя и пузырясь.
– Кто это все навешал? – сетовал чахлый женский голос.
– Не знаю, мы же никому ничего не давали менять. Как все было с самого начала, не помнишь? – вопрошал такой же изможденный голос мужчины.
Я помог им избавиться от зеленой паутины. Наконец, на стене появился горшок с плющом.
– Смотри, он не снимается, он настоящий! – восторженно крикнула женщина.
– Все стало как прежде! – разделил ее восторг мужчина.
Странно, но только при вмешательстве в происходящее они смогли добиться того, чего хотели: чтоб все оставалось таким, как было “с самого начала”. Работники в белых халатах снабдили ведрами с песком и водой двух чахлых существ, и те остались по-настоящему довольны.
Выходя в коридор, я оглянулся – двое сидели на диване, он подсыпал из ведра на пол песок, она подливала воды в волну...
Мне вдруг понравился и плющ, и тихие волны, не брызгавшие и не посягавшие больше на мои носки. Парочка синхронно помахала мне на прощанье, а диван их стал раскачиваться на волнах как маленький кораблик.
...Васю мы искали очень долго. Кричали, аукали. Ему удалось изменить обстановку до неузнаваемости: стулья были прибиты к потолку и там же, под люстрой оказался диван, на котором притаился сам Вася.
Под обломками стеклянных облаков, звезд и разной арматуры, он уже почти не дышал. Опоздай мы на минуту, вряд ли откачали бы.
Приведенный в чувства, он снова схватился за молоток, намереваясь продолжать преобразование мира. Этот стихийный Вася нас не видел, он вообще ничего не желал воспринимать.
Пришлось уложить его, неугомонного, на диван для продувания ушей и промывания глаз, после чего Вася сел, посмотрел на нас растерянно и стал к чему-то прислушиваться.
Я узнал свой собственный шепот:
– Имя, имя свое стирай. Прекращай сейчас же свою бессмысленную деятельность!
Он так обрадовался тому, что снова нашлось дело, что тщательней, чем требовалось, стал оттирать щетками надписи, делая это, по своему обыкновению активно и с охотой.
А мы принесли веревки, сняли с потолка стулья и все предметы, имевшиеся в наличии, прикрепили к дубу, что по-прежнему рос посреди комнаты. После того, как все было привязано и держалось на широком исполине, Василий был уже бессилен что-либо изменить. Это его ужаснуло, и он сел под дуб, угрюмо обхватив голову руками.
Один лаборант проникся к нему жалостью, погладил по голове, снял с тележки железную табличку и водрузил ее на дуб. На табличке было следующее:
“Вот дуб, который посадил и вырастил ВАСЯ (имя было отчеканено особенно крупно), за что ему, этому Васе, отдельное спасибо!” И подпись: “Благодарное человечество”.
Неплохо получилось. На табличке имя смотрелось лучше, чем на стенах-скалах.
Наконец, рабочие сообщили мне, что с минуты на минуту ожидают прихода хозяина, и потому мне нужно быстро возвращаться в свою комнату.
Я бежал “к себе” по коридору, с ужасом вспоминая, какой оставил после себя беспорядок. До прихода хозяина надо было успеть как-то спрятать следы моего беспорядочного изучения действительности.
Я же так утомился от работы в чужих комнатах, что на “свою” сил не осталось. Я уже представлял, как меня будут ругать за разбитую вазу, как с позором выгонят вон за то, что я понаписал на листах в папках…
Но, вбежав в комнату, я обнаружил, что она – убрана, вычищена до блеска.
Я обернулся за объяснением к рабочим, но они поклялись, что пока меня не было, ни к чему не притрагивались.
– Не понял!.. – мой голос стал радостным. Это была загадка, которую нельзя было осилить разумом: пока я помогал другим, в моих владениях все пришло в порядок само собой.
Я вынул из папок листы, смял их и выбросил, и наука, корни которой были поражены материализмом, закончила свое существование в корзине для бумаг...
* * *
Но хозяин не пришел ни через час, ни через два…
– Не понял, не понял, – причитал я, сидя в тоске и одиночестве… Зачем я так торопился?
…Все стояло на своих местах, на которых покоилось до моего прихода сюда. Я даже показался себе в этой комнате лишним “предметом обстановки”:
– Кто-то ведь здесь жил, обходясь без моего присутствия, и этот кто-то даже встретить меня не вышел. Значит, когда я уйду, он об этом и не пожалеет. Здесь будет все так, будто меня и не было никогда...
С этими грустными мыслями, я направился к выходу. Жаль было оставлять похорошевшую комнату, к которой уже привык...
Для приличия, я все-таки решил перед уходом написать записку хозяину: “Мне у вас понравилось”, – одной фразы для вежливости было довольно.
Меня проводил знакомый коридор и незнакомая лестница, следовавшая вниз, которая привела прямо к открытому парадному. Я вышел во двор и пошел по аллее быстро, не оборачиваясь. Но вдруг показалось, что что-то забыл...
Взбежав обратно по лестнице, задыхаясь от нервного беспокойства, я вошел в комнату и осмотрелся...
– Что оставил?..
И вдруг я не показался себе здесь чужим, я смотрел на каждую вещь и точно знал, что все про нее понимаю. “Моим” в этой комнате теперь стало все. Значит, получалось, что “все” я и забыл. Но не мог же я унести с собой стены!..
И тут взгляд мой упал на стол, где мной была оставлена записка.
Я прочитал ее – записка оказалась не моя. Это был ответ:
“Ну и куда же ты?.. Оставайся. Этот дом – твой”.
(Часть 3. Глава 6. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
иллюстрация Натальи Салтановой)