Тэнмангу
Концерт духов
Когда в конце семидесятых – начале восьмидесятых я увлекся кабуки, то ездил в Токио, месяцами жил у приятеля, и каждый день ходил в театр. Десять лет спустя, когда я работал в Trammell Crow Company, у меня был оффис, и квартира в Токио. С понедельника по пятницу я работал в фирме, а на выходные отправлялся в Камеоку. Сегодня, хотя моя работа заключается преимущественно в написании и чтении лекций, я тоже вынужден проводить очень много времени в Токио. Оно является центром практически каждой развивающейся формы творчества, и большинство известных мне художников живут именно там.
Когда наступает пятничный вечер, после полной хлопот токийской недели, я ловлю такси, и еду к выходу Yaesu на станции Токио, где сажусь в экспресс до Киото. В начале путешествия голова еще полна рабочих забот, но все постепенно утихает по мере того, как поезд отдаляется от города. Я начинаю думать о моем доме в Камеока. Цветут ли уже водные лилии в блюдах перед домом? Интересно, как идут консервационные работы над картиной с изображением дракона, которую отдал в оправу... Спустя три часа, когда поезд въезжает на станцию Киото, я уже не помню о проблемах на работе.
Первое, что я замечаю в Киото – другой воздух. После выхода из поезда становится в ту же секунду понятно, что в Токио слишком мало кислорода. Вдыхая свежий воздух после недельного отсутствия, я сажусь в машину, и еду на запад, в горы. Наконец, примерно в одиннадцать вечера, я прибываю к цели путешествия, - в городок Камеока, расположенный километрах в двадцати пяти от Киото. Здесь уже семнадцать лет находится моя база. Моё жилище – традиционный японский дом, лежащий на территории малюсенькой синтоистской святыни Тенмангуу, посвященной богу каллиграфии. Так же, как и в Чииори, его размеры составляют четыре на восемь пролетов, но он покрыт черепицей, а не тростником. Сам по себе дом не слишком велик, но благодаря тому, что лежит на земле святыни, у него довольно большой сад. С одной стороны участка бежит узкая дорога, а другая сторона выходит на горный поток; и территория, сжатая между ними, занимает около тысячи цубо. Гора, поднимающаяся на другой стороне потока, тоже принадлежит святыне, поэтому «заимствованный» садовый пейзаж расстилается в действительности на многие тысячи цубо.
Боком к дороге повернута длинная белая стена, покрытая черепицей, а в стене открываются высокие ворота. На входе мы видим – точно напротив – каменные «тории» (входные врата в саму святыню), и маленький храм Тенмангуу, рядом с которым растет старая слива. С правой стороны расположен «священный лес», состоящий из гигантских старых японских кедров, а слева от каменной дорожки расположен мой дом. Здесь водные лилии в больших мисах и в самой разной посуде расставлены тут и там, растут пионы, папоротники, лотосы, виднеются китайские фонарики и пучки травы. А пройдя по шести – семи камням дорожки, мы встаем у входа в мой дом.
Мы заходим в салон, откуда расстилается вид на задний двор, хотя слово «джунгли» в этом случае было бы более подходящим, потому что очищено только несколько квадратных метров вокруг дома – это пространство покрыто травой и мхом, на которых разбросаны камни, уложенные в тропинку. По краям участка посажены кусты азалии и хаги, которыми давно уже никто не занимался, и непослушные ветви которых разрослись во всех направлениях, закрывая покрытый мхом каменный фонарь, и несколько керамических фигурок барсуков. Дальше располагаются самые разные деревья: старая вишня (поддержанная деревянной подпоркой), клен и камелии. За деревьями сад опускается к водопаду у потока, над берегом которого по другой стороне поднимается гора, заросшая густым лесом. После приезда в пятницу ночью, я широко открываю стеклянные двери веранды, и шум водопада заполняет весь дом. В этот момент заботы целой недели, проведенной в Токио, улетучиваются, и я чувствую, что возвращаюсь к своему истинному «Я».
Находка этого дома была настоящей улыбкой судьбы. В 1976 году, под конец семинара в Оомото, представители фонда предложили мне после окончания учебы в Оксфорде поработать на них, и я, недолго думая, согласился. Весь последующий год, сколько бы ни спрашивали меня о будущей работе, я с удовольствием отвечал: «Для Матери-Богини Оомото». Но я забыл поговорить о моей зарплате, и когда в 1977 году приехал, чтобы начать работу в Иностранном отделе Оомото, то обнаружил, что все, кто работает в фонде, считаются людьми, которые «поддерживают услугами» эту организацию. Иначе говоря, зарплата была абсолютно символической. Я с ужасом узнал, что в месяц буду зарабатывать 100 000 иен (примерно 400 долларов по тогдашнему курсу). Артистическая деятельность вещь хорошая, но чем я буду платить за квартиру?
Первые две-три недели я спал в бюро Оомото, но под конец лета испытал прилив вдохновения. У меня был приятель из Таиланда, который участвовал в семинаре, и которого звали Пинг Амрананд. Как-то я сказал ему: «Пинг, идем, поищем дом». Мы вышли с территории Оомото. Камеока со стороны выглядит, как плоская миска, полная рисовых полей, и в какую сторону бы ни пошел человек, он уткнется в горы. Идя в их направлении, я увидел странное здание. За воротами в белой стене располагался большой сад, полный сорняков, а дальше виднелся заброшенный дом. Мне было достаточно освежить в памяти старый опыт, и вспомнить, как я вламывался в заброшенные дома в Ия, поэтому вход в него занял у нас пару минут. Сквозь пыль и тьму наши лица и руки опутала паутина. Мы осторожно прошли сквозь темный зал, где пол скрипел, и на каждом шагу угрожал провалиться, пока не добрались до задней веранды, к которой вел ряд тяжелых деревянных дверей. Я толкнул их, и тогда весь сгнивший ряд передвигаемых стен разлетелся, и вывалился в сад, а комнату в тот же момент залил теплый зеленый свет. Мы с Пингом обменялись взглядами: в тот день нам удалось найти дом.
Старая женщина, жившая рядом, сказала, что за домом следит жрец из святыни Куваяма, поэтому я отправился к нему с визитом. Жрец рассказа мне историю этого дома. Его построили около четырехсот лет назад, поначалу он принадлежал буддистскому монастырю, а под конец эпохи Эдо его разобрали, и перевезли на территорию храма Тэнмангуу. Примерно в то же самое время были сюда привезены и врата из другого храма, расположенного выше в горах. Здание начало долгую жизнь, как дом святынного сторожа, и одновременно как сельская школа. Но после 1930 года святыня не имела сторожа, и дом сдали в наем. Последние года в нем никто не хотел жить, потому что он был старым и грязным, поэтому дом пустовал. И хотя трудно было понять, почему иностранец хочет жить в таком месте, священник немедленно решил, что я могу его снять.
Хотя святыня Тэнмангуу, которую посещают окрестные жители, отделена от дома, мои друзья и я сам назвали его тоже Тэнмангуу. Сегодня он выглядит несравнимо лучше, чем в 1977. Гости приходят, и говорят: «Ах, какая прекрасная деревенская резиденция», не имея понятия, сколько труда мне стоило привести этот дом в его нынешнее состояние. В начале не было даже водопровода: мы пользовались колодцем, который высыхал зимой. Хотя меня не раздражает, если что-то разрушено, то раздражает, если оно грязное. Поэтому я организовал прием, пригласил друзей из Оомото, и мы навели в доме порядок. Мы таскали ведрами воду из колодца, мыли потолки, столбы опор, маты, пока все не заблестело чистотой. К счастью, дом не протекал, поэтому татами не сгнили, и у меня не было жутких проблем с перекрытием крыши, как в Ия. Со временем я провел водопровод, отреставрировал двери и стены, прополол сад. Тот, что мы открыли в первый день на тылах дома, выглядел, как непроходимые джунгли, полные лиан и кустов. Через несколько месяцев после вселения, я взял серп, мачете, и в первый раз увидел каменную дорожку, фонарь и азалии, так типичные для японского садика.
При зарплате в 100 000 иен в месяц, я не мог заняться ремонтом и реставрацией сразу. Первые три или четыре года жизнь в Тэнмангу напоминала жизнь в доме привидений. Вскоре после того, как я там поселился, со мной стала жить моя восемнадцатилетняя приятельница Дайана Бараклоф. Дайана была англо-французской блондинкой, воспитанной в Кобэ, и прекрасно говорила на ярком диалекте этого города. Ее японскому языку не хватало отточенности, но говорила она свободно. Кроме этого, по матери она унаследовала французский, а по отцу, врачу в Кобэ, английский с аристократическим акцентом. Она была типичной длинноволосой красавицей из комиксов, так популярных у японских девочек. При этом характер у нее был, словно сошедший со страниц повестей Эдгара По, и она была абсолютно счастлива в темной атмосфере упадка, царившей в Тэнмангуу.
Вначале я не мог позволить себе заменить сгнившие двери веранды, поэтому весь выходящий в сад восьмиметровый проем оставался открытым. Летними вечерами в дом летели тучи комаров и ночных бабочек, поэтому я купил в Киото, в магазине пользованных вещей, две москитных сетки. Эти пологи относились к наиболее популярным и красивым объектам старого образа жизни. Они были словно огромные квадратные палатки, подвешенные на крюк под потолком, каждая величиной с комнату. Сделали их из светло-зеленого льна, а края подшили блестящим красным шелком. Мы укладывали наши маты и постели посреди палаток, и зажигали лампы. Дайана, одетая в кимоно, с серебряной трубкой «кисеру» во рту, садилась в своей палатке почитать перед сном. Ее силуэт просвечивал сквозь зеленоватую сеть, и выглядел, как романтичные гравюры эпохи Эдо. Много лет спустя, когда такие москитные сетки стали редкостью, я дал одну из них актеру кабуки Кунитароо, для пьессы «Yotsuya-kaidan» в Киото. Этот рассказ о привидениях часто показывается летом, чтобы вызвать у зрителей больше дрожи, и зеленая москитная сетка с кроваво-красными краями – необходимый для этого реквизит.
Как-то вечером я привез домой японского приятеля. Когда такси остановилось, в Тэнмангуу не горел свет, слышен был только шум водопада и ветер. Дайан, одетая в черное кимоно, появилась в дверях с развевающимися на ветру волосами. В вытянутой руке она держала старый, поржавевший подсвечник, по которому ползали пауки. Мой коллега увидел это, вздрогнул, и поспешно уехал на железнодорожную станцию тем же такси.
Вечерами Дайан и я зажигали свечи, и садились на веранде, чтобы говорить, и смотреть на пауков, плетущих свои сети. Дайан обладала даром формулировать выражения, шокирующие настолько, насколько это возможно. «Чайная церемония – это эстетика неэстетичных людей» - сказала она как-то, имея в виду, что чайная церемония определяет все, что следует сделать людям: где поставить цветы, какие предметы искусства следует показать, как обустроить даже самое маленькое пространство. Это очень помогает тем, кто об этом никогда не думал, и не смог бы с этим управиться самостоятельно.
Однажды она заявила: «Дзэн – это глубина для поверхностных людей». Такого рода комментарий понравился бы Иккёо, старому дзэнскому мастеру. Но сильнее всего мне запомнились такие слова: «Знаешь, люди Запада, у которых полностью развита личность, бесконечно интересны, как индивидуумы. Но западная культура поверхностна и мелка. Японцы, в свою очередь, так сильно подавляются своим обществом, что оказываются ограниченными людьми. Зато их культура бесконечно глубока».
Глядя на то время с перспективы сегодняшних дней, я вижу, что семидесятые года были поворотным пунктом целой эпохи. Дайана, Дэвид Кидд, я сам, и множество моих приятелей-иностранцев жили мечтой о старой Японии, потому что в те времена еще можно было верить в эту мечту. Тэнмангуу окружала дикая природа и рисовые поля, вдоль улиц Камеока еще стояли деревянные дома и большие сараи для перегонки саке, что придавало окрестностям вид феодального города. В горах еще не было стальных мачт высокого напряжения, а до города еще не добрались волны цемента и пластика. Наше поведение могло показаться несколько эксцентричным, но оно не было совершенно оторвано от реальности. Можно было пройти сквозь весь город до самого Тэнмангуу в кимоно и хакама, что мы и делали летними ночами во время семинара в Оомото. Сегодня, одеваясь так, мы только осмешили бы себя, и выделились на фоне современного японского окружения.
Время шло, и начало восьмидесятых принесло прогресс и восстановление Тэнмангуу. Я провел в дом электричество, убрал паутину, и поставил стеклянные двери на веранде. После того, как исчезли пауки, Дайан уже не чувствовала себя здесь, как дома, и переехала в другое место. Я же занялся организацией «дома» – помещения, которое исполняло роль кухни с очагом, и занимало одну треть площади пола в Тэнмангуу.
Сначала настоятель святыни Куваяма, хозяин моего дома, совершил ритуальное очищение старой глиняной печи и колодца, т.е. огня и воды. Потом вместе с приятелями я занялся переделкой «дома» в студио, удалив печь, и прикрыв колодец. Там расположился длинный стол для каллиграфии, и оправки картин. В других комнатах дома был потолок, но «дома» была открыта до самой крыши, чтобы дым свободно улетучивался, так, как и в Чииори. На балках под крышей лежали старые ненужные вещи, а старые передвижные двери закрывали все так, что их не было видно. Мы вынесли мусор, подмели собравшуюся за сто пятьдесят лет сажу, на которую ушло десять больших мусорных мешков, и тогда нам открылось огромное пространство слег и балок под крышей. Сегодня это полное воздуха помещение выполняет роль моего рабочего кабинета.
Хотя время москитных сеток, свечей и кимоно закончилось, в Тэнмангуу я по прежнему чувствую природу. Возвращаясь из Токио, или из заграничной поездки, я всегда замечаю смену времен года, и меня всегда ждут новые природные явления. По китайскому календарю, год делится на двадцать четыре периода, названия которых звучат, как «белая роса», «большая жара», «малый холод», «вьющиеся мушки» и т.д. У каждого из них свой запах.
Бог Тэнмангуу – это придворный аристократ Мичизане, который жил в 10 веке нашей эры. Он был известен своей любовью к цветам сливы, поэтому на территории каждой из его святынь, разбросанных по всей стране, сажают сливовые деревья. Они расцветают под конец зимы, когда на земле еще лежит снег. Вскоре после этого приходит весна, появляются цветы на старых вишнях, азалиях, абрикосах, но мое любимое время наступает позже, в конце мая и начале июня, когда начинается пора дождей. Лягушки начинают квакать в лужах, а мои приятели, когда звонят из Токио, удивляются, что кваканье слышно даже в телефон. Лягушки, маленькие зеленые драгоценности, скачут, украшая собой листья и каменную дорожку. Тогда расцветают лотосы, а тяжелые капли дождя приятно стучат по крыше. Сон в пору дождей – это всегда наслаждение.
Но однажды вечером появляется первый светлячок. Вместе с другом мы идем к реке, и молча ждем. Через мгновение из густых зарослей по обеим сторонам ущелья вылетают облака светлячков. Летом дети приходят купаться в пруду под водопадом. Мой кузен Эдан, маленький светловолосый чертенок, провел там в развлечениях целое лето. Из салона я слышу голоса детей, ныряющих в воду. Деревья на склоне колышатся на ветру, а черный ястреб лениво простирает на небе свои длинные крылья. Конец лета приносит тайфуны и осенний рубин кленовых листьев, желтые мимозы, ягоды пандина, и под конец оранжевые плоды хурмы, которые висят на облетевших ветках зимой. В зимние дни, когда иней покрывает сад, каждый стебель травы блестит на солнце, как бриллиант. Лягушки: изумруд, иней: бриллианты, пандина: рубин – вот драгоценности Тэнмангуу.
Постепенно времена года исчезают из жизни современной Японии. Например, в большинстве городов принято обрезать ветви деревьев на улицах, чтобы избежать листопада. В современной Японии опавшие листья перестали считаться красивыми: они замусоривают улицы, а значит, этого следует избегать. Отсюда и карликовые деревья, которые мы видим в большинстве публичных мест Японии. Недавно знакомый сказал мне: «Идти в горы только для того, чтобы посмотреть на природу – что за скука! Природа интересна лишь тогда, когда можно что-то сделать. Ну, знаешь, я имею в виду игру в гольф, или спуск с гор на лыжах». Это может объяснять, почему люди испытывают такую необходимость строить новые лыжные подъемники, или гольфовые поля. Моя связь с природой осталась такой же, как у китайских поэтов, а моя природа – словно из хайку Басё. Лягушка прыгает в старый пруд – сам этот звук доставляет мне удовольствие. Ничего другого мне не надо.
Когда Дайан жила в Тэнмангуу, дом был практически пустым. С течением времени он стал галереей моей растущей коллекции предметов искусства. Японские золотые ширмы, китайские ковры, тибетские мандалы, корейские вазы, тайские Будды, бирманские чаши из лака, кхмерские статуэтки – азиатские предметы заполнили каждый сантиметр пространства. Я понимаю, что определение «заполнить» не является наилучшим выражением, потому что не ассоциируется с понятием изысканной элегантности. Но произведения искусства каждой страны и каждого периода Азии создали в Тэнмангуу такие буйные джунгли, что они превзошли даже те, что в саду: это была оранжерея красоты. Кто-то из приятелей назвал ее «пещера Али Бабы». Приезжавшие гости видели сначала старый полуразрушенный дом, который мало отличался от того, что я застал в 1977 году, но когда они входили внутрь, их глазам показывались, как в Сезаме, цветные свитки, толстые голубые и желтые ковры, блеск отполированного розового дерева и айвы.
В последние года удовольствие от владения этими предметами немного ослабело, поэтому я ввел в Тэнмангуу довольно серьезные изменения. Ковры и мебель остались, но следуя примеру старых домов, в которых вещи хранили в «кура», большую часть свитков, статуй и картин я передал на хранение в музей, в виде своеобразного депозита. Осталось только те, что больше всего нравятся, и я меняю их в зависимости от настроения. Думаю, что постепенно буду их убирать, пока в комнате не останутся только голые татами и вид в сад.
Хотя сегодня здесь намного меньше предметов, Тэнмангуу все еще создает впечатление пещеры Али Бабы. Мне кажется, что это из-за цветов, а чувство колористики – это одна из вещей, которым меня научил Дэвид Кидд. Я читал когда-то описание жизни в Тибете, еще того периода, когда его не завоевал Китай, когда еще цвела тибетская культура. Рассказчик встретил однажды группу аристократов, путешествующих по степи со своей свитой. Это была оргия цветов: даже кони были покрыты изумительными шелками и вручную сотканными накидками. Аристократы носили желтые тоги, по которым танцевали голубые драконы, алые облака и зеленые волны, а в волосах у них были подвески из кораллов и туркусов.
Сегодня чувство цвета очень поблекло. Достаточно вспомнить только бесцветный костюм современного политика, чтобы понять, что я имею в виду. Эта нехватка цветов особенно касается Японии, где весь свет искусственный, а большая часть домашних предметов сделана из алюминия и синтетических материалов. Но в Тэнмангуу по прежнему живут богатые, глубокие цвета. Это бросается в глаза после сравнения с серым цветом жизни в Токио. Прежде всего здесь есть золото, - цвет, который, как это подчеркнул Танизаки в «Похвале тени», обычно не идет в паре с ярко освещенными помещениями, и может быть именно поэтому его практически нет в современной Японии. В Тэнмангуу позолоченные ширмы, золотые Будды, золотая лаковая посуда – множество самых разных оттенков золота. Поэтому есть золото зеленое, красное и металлическое, которое со временем покрывается патиной. Кроме золота есть натуральные красители, особенно живая зелень, используемая в тибетских мандалах. Есть глубокий красный цвет лаковой посуды, светлая зелень китайского нефрита и темные, грозовые оранж и чайная зелень японских бархатов.
Нельзя представить более подходящее место для каллиграфии, чем Тэнмангуу. Я чувствую себя здесь так, словно бы вдохновение сплывало на меня непосредственно от бога святыни. И хотя я не последователь синто, в тайне от всех верю в божество Тэнмангуу, которого многие века почитают, как покровителя ученых и каллиграфов. Иногда я иду в святыню, ударяю в колокол, и молюсь. «Молюсь» - это слишком громко сказано, скорее, идет речь об неформальном приветствии. Когда приближается время экзаменов, и ученики и студенты приходят сюда перед занятиями, их молитвы, вероятно, более горячи, чем мои. Звон колокола на рассвете в это время часто заменяет мне будильник.
В Тэнмангуу живет множество богов. Прежде всего, у меня есть домашний алтарик над мастерской. В нем располагается статуя Мичизане, а по обеим сторонам от него – бумажные амулеты, талисманы из храмов и святынь, и четки. Над входом видна маленькая, почерневшая деревянная статуэтка Дайкоку, бога удачи. В ней всего лишь около двенадцати сантиметров высоты, но из статуэтки бьет такая сила, словно ее вырезал сам Энкуу. Из всех предметов, что находились в доме, когда я в него въехал, оставил только его, и он стал стражем Тэнмангуу. На центральной опоре я приклеил амулет из святыни Кувааяма и изображение Мариши-Тэн (божества дискуссий), который сидит в повозке, запряженной кабанами. В комнате, на опоре токонома, висит танзаку, написанный Онисабуроо Дэгучи. В самой дальней комнате стоит тайская скульптура Будды, а возле него – маленький алтарик Шивы. Может показаться, что я излишне суеверен, но мое поведение соответствует типичной японской схеме: не желая быть связанным с одной религией, я записываюсь во все – буддизм, синто, индуизм. Божества и Будды колышатся в воздухе Тэнмангу, и их теплое дыхание наполняет дом.
Жизнь в деревне имеет свои недостатки. Самая главная из них – насекомые. Вместе с приходом поры «вьющихся мошек», в середине марта, на свет появляются легионы комаров, ос, муравьев, сороконожек, пауков и жуков. Война с ними – непростое занятие. У Дайан было тринадцатиструнное кото, лежавшее в салоне. Однажды ночью звук инструмента неожиданно разорвал тишину. Комнату заполнило дзыньканье – чири чири чири зуру зуру зуру, - а ведь в доме не было никого, кроме нас. Я взял свечу, пошел к кото, и ничего не увидел. Но пальцы духа по прежнему играли, и чири чири чири зуру зуру зуру разносилось по всему дому. Мы прижались друг к другу, перепуганные, но я не смог выдержать напряжения, и зажег все огни – чтобы увидеть ночную бабочку, которая застряла между струнами.
Я мог бы еще справиться с концертами духов, но комары – это совсем другое дело. Москитные сетки обладают одной странной особенностью: даже не имея каких-либо дыр, они всегда пропускают внутрь несколько комаров. Именно из-за них я поставил стеклянные двери на веранде, и смонтировал кондиционер, эффективно отделив благодаря этому жилье от сада. Но с того момента, как сюда был перенесен Тэнмангуу, прошло сто пятьдесят лет, и в результате множества тайфунов и землетрясений все опоры в доме стоят криво – во всем доме нет ни одного прямого угла. Насекомые находят дорогу в микроскопических щелях, и я не думаю, что Тэнмангуу когда-либо сможет от них освободиться.
Другая проблема – дорога до Киото и Осака. Собственно, не так уж она и длинна: двадцать пять минут поездом до Киото, и час пятнадцать минут езды автомобилем до Осаки. Но городским жителям это расстояние кажется больше, чем Сахара, и нелегко набраться смелости, чтобы преодолеть такую пустыню. Когда-то мне позвонил коллекционер из Амстердама: «В будущем месяце я приезжаю в Японию. Мне бы очень хотелось увидеть Тэнмангуу». Месяцем позже он прибыл в Токио, и позвонил опять: «Завтра я еду в Киото. Увидимся послезавтра». На следующий день он позвонил из Киото: «Я рад, что мы увидимся завтра». В день встречи он позвонил опять, и сказал: «Мне очень жаль, но я не могу приехать в Камеока. Все-таки это слишком далеко».
На переломе веков граф де Монтескье управлял Парижем железной рукой; никто никогда не отказался от приглашения на один из его известных вечеров. Но когда граф перебрался из восточной части Булонского леса в более крупный дворец на западной стороне, то есть два километра дороги через парк, изысканное общество оставило его без сожаления, и Монтескье прожил остатки дней в одиночестве.
Очень немногие посещают Тэнмангуу. Это не слишком удобно для бизнеса, но я не чувствую себя особенно одиноким. Даже наоборот: расстояние до Киото и Осака защищает меня от случайных гостей, поэтому посещают меня только настоящие друзья. Поэтому, когда в доме появляются гости, в нем всегда царит приятная и свободная атмосфера.
Последние восемнадцать лет в Тэнмангуу со мной жило, или заботилось о доме множество моих приятелей-японцев. Их всех характеризовала одна общая черта, причем это не была любовь к искусству или природе, как можно было бы ожидать. Они хотели убежать от японского общества. Здесь не так много мест, где можно укрыться от общественного порабощения. Нельзя «выписаться», и жить в деревне, как хиппи: когти сложных правил и связей в деревенском обществе необычайно сильны. С другой стороны, жизнь в городе так дорога, что единственное, что человек может себе там позволить, это коммунальные расходы. Люди из Токио, те, кто не хочет подчиняться правилам японского общества, обычно пробуют найти работу в иностранных организациях, но такая работа имеет свои недостатки – постоянная гонка, сложность, и постоянное психическое напряжение. Поэтому спокойная атмосфера Тэнмангуу кажется этим людям раем, по крайней мере, до тех пор, пока они не сделают следующий шаг, которым обычно оказывается выезд из Японии.
Один приятель японец сказал мне когда-то: «Старые японские дома ассоциируются всегда с нищетой. Только когда я увидел Тэнмангуу, понял, что в таком доме можно жить со всеми удобствами». Этот комментарий – ключ к пониманию того, почему Киото довели до почти полного уничтожения. В глазах городской администрации, ряды старых деревянных домов выглядят «бедно», вызывают стыд, и должны быть уничтожены. Это не касается только Киото – то же самое чувствуют люди по всей Японии. Если бы так не было, то расширяющаяся по всей стране деструкция вызвала публичное возмущение, но пока не слышно даже самых слабых голосов протеста.
Камеока уже совершенно изменилась, потому что волна «уродства», которая охватила Японию, добралась и сюда. Вокруг Тэнмангуу каждый год исчезает несколько рисовых полей, которые заменяются парковками или гольфовыми полями. К счастью, территория Тэнмангуу велика, и гора за садом принадлежит святыне, поэтому, хотя бы на время, мы в безопасности.
У входа в Тэнмангуу висит каллиграфия «Гнездо спокойствия и счастья». Ее написал ученый эпохи Эдо, она напоминает о жилище одного из ученых эпохи Сун, который в двенадцатом веке помог возродиться конфуцианской философии. Хотя небогатый, в своем небольшом домике он окружал себя книгами и свитками. Он приглашал друзей в свое «гнездо», и именно там они все вместе начали революцию в способе мышления. Истинное очарование Тэнмангуу, на мой взгляд, заключается в его свободной атмосфере. Может, вместе с друзьями мы тоже готовим революцию, но вероятнее всего, что благодаря спокойной атмосфере, окружению, либо «черному блеску» четырехсотлетних опор каждый, кто входит в Тэнмангуу, быстро поддается расслабляющей атмосфере. Посещавшие меня бизнесмены, которые обычно встают точно к завтраку на деловых встречах, в Тэнмангуу всегда просыпают, либо забывают отправить факс или предупредить работников в оффисе. Часто случается, что гость, который собирался остаться только на одну ночь, забывает об этом, и остается на несколько дней.
По неизвестным причинам, гости чувствуют себя здесь сонными. Это происходит не потому, что я подсыпаю что-то в вино, а потому, что резко замедляется темп жизни. Разговаривая, или слушая музыку, они медленно начинают клониться в сторону. Из кресла они переходят на диван с шелковыми мягкими подушками, и вытягиваются на нем. Вскоре они уже не могут поддерживать голову вертикально, лицо углубляется в подушки, и они погружаются в сон. «Гнездо» опять излучает свою магию.