Это случилось в эпоху, когда нашу Коммунистическую партию осенила очередная великая идея - придать мощный импульс животноводству, поставляя ему объедки из городов. Для этой цели почти на всех лестницах были выставлены баки для сбора пищевых отходов - широкие приземистые вёдра с крышками.
Как-то раз я возвращался домой и на одной лестничной площадке увидел крохотного тощего котёнка. Обычно котята такого размера и возраста ещё трутся около мамаш, и их почти невозможно увидеть отдельно от семейки. Но этот был совершенно одинок и самостоятелен. Он стоял на задних лапках, вытянувшись в струнку, и, дрожа от напряжения, пытался носом сдвинуть крышку ведра, до которой почти не доставал. Временами он рычал от досады и сосредоточенности. Меня совершенно очаровали его мужество и тяга к жизни. Я долго смотрел на его безнадёжные потуги, потом взял и отнёс домой. Он почти ничего не весил - тонкие косточки, облепленные пухом.
Окраса он был довольно банального - полосатый но, пожалуй, чуть-чуть голубее привычного. Мордочка была темнее остальных мест. А левая задняя нога - от кончика до первого сустава была совершенно белой, за что мы его сразу окрестили Ахиллесом. Не знаю, как друзья и близкие звали гомеровского Ахиллеса Пелеевича, но мы своего Ахиллеса стали звать Хилей.
Он был страшно голоден, и мы первым делом накормили его - молочко, творог... Но очень скоро проявились последствия его беспризорной жизни - сильнейшее расстройство. Мы по совету ветеринара составили научную схему его лечения, в которую входило полное голодание первые три - четыре дня. У меня на душе было тревожно: с таким телосложением и полное голодание?.. Как бы он от такого лечения вообще хвост не откинул... Однажды вечером мы занимались тихими и умными делами, когда вдруг услышали громкий хруст - будто вурдалак грызёт свежие кости на кладбище. Кинулись на кухню. Оказалось, Хиля достал откуда-то старую сухую макаронину и пытается её съесть. Патетическое зрелище. После этого мы до предела сократили выполнение ветеринаровых рекомендаций и, в конце концов, выходили кота.
Хиля ел много, энергично и часто, благодарно поглядывая в нашу сторону. Если у него вообще были какие-то вкусы, то их можно было бы назвать странноватыми. Однажды жена лежала на диване, обклеив лицо тонкими ломтиками зелёного огурца (это необходимо для женского организма), а Хиля лазил по ней с познавательными целями. Добравшись до огурцов, он с радостью на них набросился и начал есть, хрумкая, урча и выпуская от наслаждения острые коготки. Прилипшие к коже ломтики он старательно отковыривал когтистой лапкой. Всё это время жена голосила от страха, но сбросить кота боялась - ещё исполосует лицо! Снял его я - так осторожно, будто обезвреживал мину, и правильно, потому что Хиля возмущённо рычал и размахивал всеми четырьмя когтистыми лапами.
При таком прекрасном аппетите Хиля быстро рос. Правда, в основном, в длину. Довольно скоро у него сформировалось своеобразное телосложение. Если поднять его за подмышки, он приобретал форму чулка, в котором хранилось килограмма два медяков, ну и плюс четыре ножки. Мне почему-то нравилось такое подвешивание кота, и иногда я доставлял себе это удовольствие. При этом удобно было его раскачивать, как маятник. Я был благодарен Ахиллесу за то, что он никогда не протестовал против этих упражнений. На его мордочке было написано доброжелательно-снисходительное выражение, мол, играйте, играйте... Вы же не протестуете и не орёте, когда я играю, вот и вы поиграйте, а я не буду орать.
А мордочка у него была такая. Представьте летучую мышь в бюстгальтере крупного размера, где крылья – это его уши, а чашечки — глаза. Всё остальное — ехидная лукавая рожица.
В общем, Хиля наслаждался выпавшим на его долю везением, причём наслаждаться он стал как-то круто, с места в карьер. В конце концов, это и сыграло в его судьбе роковую роль. (Да, ещё марксизм… Но марксизм со многими сыграл злую шутку…) Любовь Ахиллеса к новой жизни выражалась в основном в безудержной и изобретательной игривости. Даже в первые дни, когда кот от голода и истощения едва стоял на ногах, он не пропускал ни одного шанса, если можно было погонять мячик или какую-нибудь бумажку.
Когда он поправился, настало время приучить его к «кошачьему месту». В те годы ни о каких специальных крупинках для кошачьего туалета никто понятия не имел. Доставать песок там, где мы жили, тоже было проблематично. По чьему-то совету мы мелко нарвали бумагу и поместили её в большую кювету для обработки фотографий. Когда по некоторым признакам мы предположили, что Ахиллесу пора на горшок, мы быстренько отнесли его в подготовленный туалет. Ахиллес мгновенно пришёл в неудержимый восторг. Он кружился волчком на куче рваной бумаги, запускал в неё по плечи передние лапы, зарывался мордочкой... Бумага летела во все стороны, он её ловил, где только мог достать... Потом начал лапами её подбрасывать и ловил прямо в воздухе. Мы с интересом за всем этим наблюдали. Наконец он, видимо, просто устал, вылез из кюветы и пошёл куда-то неторопливой походкой, не оглядываясь. «Эй, Хиля, а ты ничего не забыл?» Но он только бросил на нас равнодушный взгляд. Потом он сделал своё чёрное дело в неожиданном месте в неожиданное время.
Первая попытка приучить Ахиллеса к туалету закончилась полным провалом. Так же, как и тридцать первая, и сто тридцать первая, все промежуточные и все последующие. Когда мы решили заменить рваную бумагу песком, Хиля это новшество не одобрил. Попробовал было в нём повозиться, но быстро ушел в разочаровании. Так же проваливал он попытки приучить его к любому другому месту. Рождённый свободным, кот отвергал всё, что хоть как-то походило на ограничение его естественных прав и свобод.
И потекла жизнь, полная борьбы и конфликтов. Всё время нашего сосуществования я пытался бороться с его порочными практиками методом террора. Когда я замечал результат его неблаговидного поступка, я брал сложенный вдвое тяжёлый кожаный ремень, подкрадывался к Ахиллесу, жёстко хватал его за шиворот, подтаскивал носом почти в результат, страшным голосом кричал «Низзя!!! Низзя!!! Низзя!!!» и при этом изо всех сил лупил ремнём. Нет, не Хилю, конечно, а пол совсем рядом с ним. Хиля выл и вопил от страха. Подвывали даже мои домашние. Мне самому было страшно. Но всё безрезультатно. Кот на полчаса где-то исчезал, а потом приходил мириться. Кстати, во время таких разборок у Хили стал проявляться какой-то уникальный голос - смесь обыкновенного «мартовского» кошачьего воя с чем-то вроде львиного рычания, будто орали два кота одновременно. А в смысле децибелов это вообще тянуло на трёх котов. Непонятно, как такая мощность могла скрываться где-то в этом тощем тельце.
Зато как он умел проводить свой досуг, особенно если учесть, что ничего, кроме досуга, у него, по сути, не было! Он даже не лежал просто так. Он выбирал такие немыслимые, вызывающие, сибаритские, наглые, бесстыжие, аморальные позы, что изумлял даже маленькую дочку, не говоря уже о нас, взрослых, замотанных постоянными ежедневными заботами и очередями. При этом он красноречиво поглядывал на нас прищуренными глазищами: «Вот как мне хорошо... А вам так - слабо?»
В развивающих играх он очень быстро перешагнул этап банальных бумажек на верёвочках (хотя, конечно, не оставлял без внимания ни одного праздноваляющегося клочка). Его постоянной любовью стали полиэтиленовые пакеты. В те годы советские люди очень ценили пакеты с иностранными картинками или надписями. Их привозили из-за границы (те, кому посчастливилось там побывать), их охотно принимали в подарок, холили и лелеяли. Однажды такой пакет Хиля обнаружил на полу. Пакет лежал не плоско, а как бы пещеркой. Хиля сразу же разогнался, влетел в эту пещерку и проехал на пакете с полметра. Видимо, такой способ передвижения ему очень понравился. Он вылез задом, снова разогнался - и так много раз. Жена отобрала у него ценный пакет, чтобы не повредил, но Хиля уже вошёл во вкус. Он отыскивал такие пакеты, где бы они ни лежали, сбрасывал на пол, а если они падали плоско, старался мордочкой их открыть. Ему это было трудно, но иногда удавалось. Наконец мы стали предоставлять в его распоряжение простые советские пакеты с надписями вроде «Спорт», и Хиля их принял с явным удовлетворением – совковый снобизм оказался ему совершенно чуждым.
В тёплое время года, когда открывали окна, Хиля любил лежать на солнышке в ящике для цветов, прикреплённом под подоконником снаружи, наблюдая за естественным течением жизни. Он то принимал свои излюбленные наглые позы, то изобретал новые, то мечтательно следил за полётом голубей... Однажды голубь сел на дальний конец ящика. Хиля, не раздумывая, прыгнул на него. Голубь сразу же взлетел, а Хиля полетел вниз с четвёртого этажа. (Я видел всё это из другого окна.) Но внизу росли высокие густые тополя, и Хиля начал падать с одной тонкой ветки на другую, пока благополучно не достиг поверхности земли. На улице он не был со времени усыновления - примерно год. Я, обеспокоенный, побежал вниз, но на месте падения кота не обнаружил. «Ахиллес! Ахиллес!..» Ответа не было. Я минут десять кружил вокруг этого места, заглядывая во все уголки, куда мог забиться испуганный кот - никаких следов.
Вдруг услышал взрыв кошачьего воя. Наверняка орала целая их свора, и не маленькая! Вой доносился со стороны навеса для мусорных баков метрах в сорока от меня. Пока я туда шёл, из-под навеса один за другим выскочили два взъерошенных кота и, стелясь по земле, разбежались в разные стороны. Структура воя изменилась: теперь это явно был «микшированный» голос Ахиллеса. Он стоял на крышке бака - шерсть дыбом, хвост - горизонтальной шпагой, сумасшедшие глаза как бы светились изнутри... «Ахиллес», - позвал я. Он выключил вой, и в его глаза стала постепенно возвращаться осмысленность. Мы вернулись в квартиру. Всё снова встало на свои места.
Но нет. Не всё. В Хиле проснулся зов помойки. Теперь, лёжа в цветочном ящике, он с большим интересом следил за происходящим вокруг мусорного навеса: кто туда вошёл, на двух или на четырёх ногах, что внесли, что вынесли... Да, там текла настоящая, захватывающая жизнь, жизнь для настоящих котов... И довольно скоро Ахиллес ускользнул из дома - правда, теперь уже не через окно.
Такие отлучки стали повторяться не так чтобы очень часто (мы этому старались помешать), но довольно регулярно. Теперь я знал, где его искать. Отловить его на помойке тоже было не очень трудно. Он явно сообразил, что дома вкусней, и обычно оставался на помойке час - полтора, т.е. столько, сколько ему нужно было для удовлетворения какой-то моральной потребности. Находясь на помойке, он, видимо, чувствовал себя как-то по-особому. Об этом можно было судить хотя-бы по необычному положению его хвоста - весь хвост строго горизонтально, и только последние процентов 20 - под прямым углом вверх. Дома он так хвост не носил. С помоечными котами он больше не дрался. Наоборот, чувствовалось, что он у них в авторитете. Соседи несколько раз мне говорили, что и другие коты на помойке начали осваивать такое же ношение хвостов.
Но после подобных вылазок его приходилось подвергать профилактическому курсу таблеток от глистов и тщательно купать. Купать его было трудно - сильный и жилистый, весь — сплошные острые когти, он непрерывно извивался, норовя вырваться и удрать. При этом ещё истошно орал «мяУУУУУУУ, мяУУУУУУУ» (с ударением на последний звук), хотя в обычной обстановке он этим словом почти никогда не пользовался. Выкупанный мокрый Ахиллес являл собой просто душераздирающее зрелище. Зато когда просыхал, он становился пушистым и ароматным - просто ангел. Особенно, если его укоротить в полтора раза, а уши перенести на спину, где и положено быть крыльям у настоящих ангелов.
Хиля живо интересовался теми, кто посещал нашу квартиру. Когда раздавался звонок в дверь, он мгновенно вскакивал и нёсся встречать. У двери он всегда оказывался раньше нас. А дальнейшая процедура встречи была очень своеобразной. Рядом со входом находилась вешалка, где обычно висели какие-нибудь плащи или пальто. Прямо над входом располагались антресоли, дверца которых почти всегда была открыта (чтоб проветривались). Хиля взлетал по одежде на антресоли и там прятался. Когда мы подходили открыть дверь, его уже не было видно. Но как только появлялся гость, из глубины антресолей появлялся и Хиля, протягивал тощую когтистую лапу и стаскивал то, что было у гостя на голове. (Дом был хрущёвский, с низкими потолками.) Реакции были смешанными, но в этих смесях, как правило, присутствовал и испуг. А Хиля затаскивал добычу примерно на метр вглубь антресолей, сам отходил ещё дальше и оттуда следил, как я, ругаясь, приносил стремянку, засовывал полтуловища в антресоли, нащупывал там шапку или платок и с оправданиями и извинениями возвращал владельцу. Однажды он поступил так с фуражкой милиционера, пришедшего задать несколько вопросов о соседе-дебошире. Правда, мужик оказался с юмором и без оружия. Всё обошлось.
В тёплый сезон, когда Ахиллес не мог рассчитывать на головные уборы, он практиковал другую форму приветствия, особенно почему-то по отношению к женщинам. В маленькой квартирке было много внутренних углов. Кот атаковал из-за угла: прыгал на жертву сбоку, обхватывал передними лапами её руку чуть ниже плеча, а задними выдавал дробь по бедру (вроде циркового зайца на барабане), после чего прыгал куда-то вбок и исчезал. Через несколько минут лукавая ушастая рожица показывалась откуда-то, чтобы насладиться ещё не прошедшим эффектом.
Хилины отлучки на помойку меня досадовали (опять мыть его!), но не беспокоили: сам вернётся часа через два. Однажды я услышал где-то близко детские испуганные крики, смешанные с двухствольным воплем Ахиллеса. Выглянул в окно - крики стали дальше. Понял, что они несутся из подъезда, сбежал по лестнице... Дверь в квартиру на третьем этаже, прямо под нами, была приоткрыта. Там явно что-то происходило. Я вошел и увидел посреди большой комнаты соседскую дочку лет семи. Она сидела на табуретке с ногами, обхватив колени, вся в слезах, громко причитала и смотрела на рассерженного, взъерошенного Ахиллеса. Кот быстрыми шагами ходил по комнате, обнюхивал мебель и тоже громко выл. Он уставился на меня обвиняющими глазами: «Что вы себе позволяете?! Нельзя на пару часов отлучиться... Что за рухлядь вы сюда натащили?! Где наша мебель?! Где мой любимый диван?! А это что за шмакодявка тут орёт?! Вам что - меня мало?!» Всё было ясно: Ахиллес загулял и просто ошибся этажом. Потом, когда сосед пришёл с работы, пришлось с ним объясняться - дочка нажаловалась.
И вся эта жизнь протекала на фоне непрерывно повторявшихся попыток склонить Хилю к пользованию туалетом, что было особенно важно, если вспомнить о его выдающемся аппетите. Его туалетный нигилизм в сочетании с позорно неэффективными «Низзя, низзя!!!» иногда доводил до отчаяния - ведь он был далеко не единственной нашей жизненной проблемой.
В то время я писал диссертацию по марксистской политэкономии (была тогда такая «наука»). Сочинял я в крохотной отдельной комнатке, в основном заполненной письменным столом с портативной пишущей машинкой. Моим домашним настоятельно не рекомендовалось туда входить, а если уж очень нужно, то предварительно выдохнув воздух, и чтобы покинуть комнату до того, как потребуется сделать вдох. В машинке всегда находился лист с недозафиксированными мыслями. Но вот я стал замечать, что временами кто-то пытается что-то допечатать в моём труде, примерно так: «...империализмбтррущхац», или «... учения Ленинаьтмубдюгжру»... Вы-то, конечно, уже догадались, кто был автором этих дополнений, а мне долго не верилось. Катил бочку на своих домашних, хотя знал, что они марксизмом не интересуются. По крайней мере, их интерес не простирался до попыток внести в марксизм какой-нибудь теоретический вклад. И вообще они клялись, что обходят эту комнату, как лепрозорий. Но однажды я увидел виновника.
Ахиллес сидел на столе рядом с машинкой и напряжённо всматривался в рычажки (те, что стучат по красящей ленте - не знаю, правильно ли я их называю). Потом лапкой - тык! - в клавишу, и сразу молниеносная попытка поймать выскочивший рычажок... Я стоял и смотрел на это поразительное зрелище. А Хиля экспериментировал: то пытался схватить рычажок той же лапой, которой печатал, то другой, то пробовал печатать как профессионал - «в две руки», то просто сидел и что-то соображал... «Ахиллес!» - напомнил я ему, что он здесь не один. Он глянул на меня, как на пустое место и продолжил. Я был в очередной раз восхищён его изобретательностью и не захотел ссориться - просто сгрёб его со стола и выпроводил из комнатки. Но через несколько дней обнаружил не только кошачьи мысли в моей диссертации, но и торчащие вверх, сцепившиеся рычажки - видимо, он торопился печатать, пока мысль не ускользнула, и случайно нажал на несколько клавиш сразу. Это мне уже не понравилось. Он так мог повредить машинку, да и не положено было котам интересоваться марксизмом, даже в СССР. А если уж так интересуешься, это, конечно, лучше, чем интересоваться вульгарными буржуазными теориями, но прежде, чем что-то писать, почитай, изучи... Если бы он стал читать «Капитал», честное слово, я бы не возражал.
Я исправил машинку и закрыл сверху рычажки тяжёлым словарём. На следующий день нашёл словарь рядом с машинкой, а в тексте - не принадлежавшие мне спорные высказывания. На этот раз я навалил на машинку штуки четыре тяжёлых тома и имел удовольствие видеть, как Ахиллес, рыча и подвывая, пытался лбом сбросить эту стопку. Дело двигалось медленно. Когти скользили по гладкой поверхности стола, не находя опоры. Ахиллес злился, рычал и даже иногда вроде как тявкал, что было совершенно недопустимо для уважающего себя кота. «Ахиллес, как тебе не стыдно?» Он только бросил на меня отсутствующий взгляд... Я снова миролюбиво удалил его, хотя и был озадачен его настырностью. Но Ахиллес уже «подсел» на пишущую машинку...
Дверь в комнату теперь приходилось постоянно держать закрытой. Замка у неё не было, и приходилось подпирать её чем-нибудь. Но когда забывали, или случайно сдвигали с места, или использовали это «что-то» по более прямому назначению, кот мгновенно проникал в комнату. Когда его выпроваживали, протестовал, царапался, кричал... Это была явная наркомания, и вести себя он стал как обезумевший наркоман. Однажды, когда, проникнув в комнату, он не смог спихнуть с машинки тяжёлую стопку книг, он нагадил прямо на стол, чем глубоко меня возмутил. Опять «Низзя! Низзя!», страшная порка стола тяжёлым ремнём... Кот куда-то исчез, но потом, вопреки обыкновению, мириться не пришёл. Когда же он повторил свой поступок ещё и ещё раз, стало очевидно, что жить вместе дальше невозможно. Ситуация сложилась патовая.
Подруга жены, Ира, жившая на противоположном конце города, вызвалась помочь. Тайком от меня, посекретничав с женой, она отнесла его туда в кошёлке и выпустила в одном из соседних дворов. Дальнейшая судьба Ахиллеса неясна. Ира рассказывала, что с неделю видела его на дворовой помойке - счастливого и энергичного, видела, как местные коты перенимали Ахиллесову манеру ношения хвостов, слышала, как одна бабка восхищалась, откуда это взялся такой чистенький котик - и на помойке. Потом он исчез. Не исключено, что его взяла та же бабка. Могу только понадеяться, что она в то время не писала диссертацию.