Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в детстве своем, где чистое, незамутненное счастье было не просто возможно, а просто было. Будто идет он в этом детстве, а навстречу Аркашка. Платон Платоныч ему: «Привет, Промокашка!» А он ему: «Здоров, Платон-мильтон!» Хотел треснуть ему Платон Платоныч за обзывательство, но так хорошо ему было, что не стал и даже «какашкой» не обозвал. Так хорошо ему было! «Слышь, Батон-фаэтон, – говорит ему друг Аркадий, – Ты кореша можешь выручить?» «Это тебя что ли?» «Ну!» «Салазки гну, да херово получается. Ты чё мне обещал, помнишь? А где?» «Там». «Навалил говна сто грамм! Ты чё обещал мне, паря? И где, спрашиваю?» «Где, где, - передразнил Аркашка, - в Машкиной п…! Не бзди, Батон, будет тебе. Зуб на отруб! Ты меня знаешь». Платон Платоныч Аркашку знал и Мишку Конова и Варлама. Так никого он больше в жизни не знал. Не случилось. «Че те? Говори». «Кроля надо толкнуть на «барахле». Меня там знают, а тебя нет». «Опять у предков спер. Смотри, Промокашка, доскачешься». «Не твоя забота. Там их сотня может, никто не заметит. Пойдешь?» «Ну!» «Салазки гну и здорово, Батон, получается!» – Аркашка запрыгал впереди и затрещал, какую удочку он надыбает трехколенную с катушкой, когда за кроля пятерку нужную получит, и как они наутро станут на якорь «в проводку» удочку обновить, и каких двух подъязиков вчера Мишка поймал, а они его завтра обловят… Не успел Платон Платоныч встать у забора, как подходит мужик: солидный такой, в пиджаке и при нем кобелек-гончак – красавец! Подходит, спрашивает: продаешь, мол, паренек крольчонка. Платон Платоныч ему в ответ, что продает и цена тому пять рублей. И вдруг стало ему невозможно жалко серенького, так жалко, что принялся он искать глазами Аркашку, а тот, как назло, издали корчит ему рожи и держит вверх два больших пальца. Мужик протянул красненькую десятку, взял кролика за уши, покачал, будто взвешивая, бросил наземь и пошел вперед, не оглядываясь. Гончак тут же подхватил серенького, хрупнул в зубах и потрусил за хозяином – кролик свисал у него из пасти серой тряпкой… И будто стоят они потом с Аркашкой перед родителями его: пытают их за пропажу серенького, но Аркашка насмерть стоит – не сознается. И будто к нему, к Платон Платонычу, мать Аркашкина подступает, мол, так как он никогда не врет, пусть честное слово даст, что кролика не брали и никуда не девали. Платон Платонычу внутри голос четкий, бескомпромиссный командует: «Не лжесвидетельствуй!» Так вот нет и все. А ему будто все равно, у него перед глазами кино закольцованное, где крольчонок этот только что съежившийся, дрожащий, живой, и вот он уже в собачьей пасти болтается, и десятка красненькая в руке, и снова живой крольчонок, и снова в пасти, и снова десятка… И чувствует он, что сам уже наполовину мертв, потому спокойно, с расстановкой, не обращая внимания на голос этот, отпечатывает свое честное пионерское, что никогда этого серенького кролика в руках не держал и у Аркашки тоже его не видел… Будто идут они потом с Аркашкой, и тот на него оглядывается с испугом в глазах и говорит: «Ну ты, Батон, даешь! Так врать, что даже я тебе поверил. Сам все видел, а поверил. И теперь верю! Ну ты даешь, Батон!»
Проснулся Платон Платоныч, лежит, вспоминает, и никак не может вспомнить такого в детстве своем. «Да не было этого, - твердит он себе, - не было, да и не могло никогда быть. Если б было, неужто б забыл? Такое не забывается. Не забывается такое никогда. Нет, никак не могло!» Но оттуда, из этого «не могло» тянулись странные, необъяснимые следы, будто улики косвенные: во-первых, Платон Платоныч почему-то с детства не мог есть крольчатины. Когда это с ним однажды случилось, по неведению, его три дня «выполаскивало». Во-вторых, с Аркашкой они беспричинно друг к другу охладели и навсегда. «А если! – и Платон Платоныч покрылся потом. – Если он сумел и себя самого убедить, что ничего не было? Вдруг он сам поверил своему честному слову? И потому душа его не проснулась, и всю жизнь свою он с ней, полумертвой живет. Нет, неправильно это, не может такого быть!.. Наверное».