Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на войне на той самой, на самой великой нашей, в той самой части зенитной, где его мамка служила, вернее, служит, потому что это теперь служит. Идет он себе и напевает: «Русский с евреем – братья навек! Братья навек!» Не просто так напевает, а со значением, потому что мамка его назавтра замуж за лейтенанта выходит, который есть чистой еврейской национальности по папе и по маме, а мамка его чисто рязанской будет, тоже по папе и по маме. Но коммунисты глупостей не боятся. Да и любят они друг друга как люди, а не как евреи или русские: мамка – она насмерть, а тот вдвое сильнее. У Платон Платоныча здесь маленькое, простенькое дельце имеется: проникнуть в блиндаж лейтенантский и уничтожить, сжечь письмецо одно, в котором нет ему от родителей дозволения, и одна лишь мысль на сто ладов повторяется: «Русский есть русский, еврей есть еврей, и вместе им не сойтись!». Прежде мамки войти и огонь в печке зажечь, где письмецо то уже на кусочки порванное. Только и всего, что спичку в печку чиркнуть, потому он продолжает весело распевать свое: «Русский с евреем – братья навек! Братья навек!» В радости, что мамку свою молодую увидит, какой не пришлось никогда, потому что даже фоток фронтовых не осталось у нее из-за письма того треклятого. Он должен несправедливость эту исправить, только аккуратненько все нужно. Вдруг голос ему, видение слуха: «Чти отца своего и мать свою!» И голос такой глухой, тяжкий, будто по башке бумкает, снова и снова бумкает: «Чти да чти…» И что ему? Бросить все и может самое большое на земле счастье сгубится? Нет, он к печке, а там и впрямь письмо кусочками валяется. Коробочку приготовленную из кармана, но руки трясутся, колотятся и спички: чирк – и ломаются, еще раз чирк – и опять ломаются. Голос этот торжественно теперь бумкает, будто договорились русский и еврейский боги не мешать, не путать свои народы, чтоб русский – так русский, еврей – так еврей и вместе им низачем, и это они все с письмом удумали. А мамкин голосок совсем рядом, войдет сейчас, письмо увидит, и все опять по кругу унылому, заповеданному, который разорвать, разлепить может одной этой любви на земле не хватило. Вошла молодая, светлая, задорная и будто смотрит на него, на Платон Платоныча, только спичка тут, наконец, загорелась, и ворох обрывков сразу занялся, вспыхнул, а сам Платон Платоныч будто истаял, исчез, как и не было его, а мамка руки к огню тянет, греет их, напевает себе, улыбается…
Проснулся Платон Платоныч, лежит счастливый такой, будто главное, самое что ни на есть божье дело в своей жизни сделал, так что теперь и помирать не страшно. Пусть ушла уже мамка, и ничего в этом мире не поменять, но там, в другом каком-нибудь мире, она ту самую свою счастливую жизнь живет. Там и «русский с евреем братья навек». И стало вдруг ему интересно, какие там, в том мамкином счастье у него братики-сестрички народились? Умные, наверное, красивые – другие в счастье не рождаются. Хоть бы одним глазком на них глянуть, хоть одним глазком!..