Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он женщина, но не просто там какая-нибудь женщина, а одна очень хорошо знакомая и даже где-то симпатичная ему женщина, которую, тем не менее, трахают. Прямо теперь. И делает это знакомый ей человек, который обычно глубоко противен, даже временами омерзителен, но так теперь, зараза, всаживает, так, собака, энергично действует, что сердце в глотку утыкается, вот-вот, блин, ускачет – не догонишь. Потому знакомая эта вцепилась во что попало руками и в такт только всхлипывает: «Ой, господи! - да. – Ой, господи!..» Но что характерно, не перестает его при этом презирать, и презирать с каждой секундой все чернее и чернее, и твердить про себя, что сейчас только вот кончит с этим делом и все ему выскажет. Уж так выскажет, что мало не покажется, просто в лепешку размажет. В вонючую лепешку! Но пока только всхлипы: «Господи!» – да – «Господи!..» – чтоб кончить сподобил – не кончиться. Вдруг Платон Платоныча сотрясает трубный почти глас: «Не поминай всуе имя Господа твоего!» Платон Платоныч от несправедливости шалеет: это ж совсем не он – она поминает, и вовсе не «всуе» – по делу поминает. Она тем временем меж всхлипами слова обидные подбирает, подбирает и во фразочки складывает, чтоб, как только, и сразу пронзить, пропороть его, исшедшего самодовольством! Чтоб тошно! Чтоб ему хоть не живи! Чтоб кругом все отравлено! Платон Платонычу не голос уже – скрежет зубовный: «Не смей поминать всуе имя Господа твоего!» Вот и тут ему, как в жизни, за чужие дела отвечать. И что ему?.. И как ему?.. Куда ему?.. Когда она без имени того «в суе» своем совсем не может, да и не слышит она вовсе, скользит, несется, катится, валится в бездонность ту самую, пока вдруг не взорвалось в ней все, и ничего и никого не стало, и ее самой не стало: раскатилась, расплескалась, замерла озерцами – не собрать. Так и осталась бы, если б не метронома стук. Стук-напоминание о деле, что зацепилось там, откуда упала. Или вознеслась откуда. И стук этот стал стягивать, собирать вновь в целое, в единую тело-душу, пока не склеилось, пока взгляд не упал на того знакомого: стеклянный взор, прилипшие волосики и дышит еле-еле. Мысль проклюнулась жалистная: «Тоже намудохался, роднень…» - но закончиться не успела, вдруг вспомнила все, собралась сгустком испепеляющей злобы: «Думаешь, взял меня, говнюк? Это тебя взяли, взяли и выпотрошили до пустышки! Думаешь, ты мужик? Нет! Бачок со спермой и краником. Краник вставили, куда надо, подвигали, бачок опорожнили и вышвырнули, чтоб пил-ел и снова наполнялся…» Тот хлопал ошалелыми глазами, не вполне понимая, что ему говорят, отплевываясь, отмахиваясь от затопившей злобы и тонул в ней, тонул… А она все продолжала догонять его и втыкать, всаживать длиннющие шипы ненависти и презрения…
Платон Платоныч проснулся от обиды: его мужское естество до глубины оскорблено – это что еще за «бачок со спермой»? И особенно про «краник» было обидно. Как-то уж очень обидно. Подумал, подумал еще и сказал себе: «Эти женщины – другие совсем существа. Такой раскаленной ненависти в него и поместиться не может. Тут что-то «особенного». Так презирать и соглашаться в другой раз и третий, бывает и в сто двадцать третий». Сам он женщин тоже позволял себе презирать, но изредка и слегка. При встречах же любовных и вовсе хорошо про них думал, хотя и недолго. «Нет, с ними, с женщинами тут что-то неправильного».