Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидит он возле печки, прям как в детстве, на скамеечке перед дверцей ноги вытянул. Дверца приоткрыта, за ней по пепельно-черному искорки просверкивают, и тепло оттуда благостное-благостное, что Платон Платоныч сморился, впал в дремоту и счастье. И будто из-за дверцы мужичок лезет росточком сантиметров в тридцать и черный-пречерный, гуталиновый, блестит даже. На приступочку перед дверцей садится нога-на-ногу и к Платон Платонычу приступает: «Ты что же это, – говорит, – подлюка, лба давно не крестишь и молитв мне не шлешь о снисхождении моей благодати? А если я осержусь и в муки мученические бессрочно тебя закатаю?» Платон Платоныч головой затряс и руками во сне замахал: «Изыди и все тут, дьявольское отродье!» А мужичок поднялся во весь свой росток и пальцем прямым длинным в небо тычет: «Я, – говорит, – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов. Почему я должен думать о душе твоей вечной, а ты, горсть праха несчастная, чем таким занят-озабочен, что о ней совсем забыл? Только плотское и зрю в делах и помышлениях твоих. А где молитвы в смирении и уповании на милость мою, дабы снизошел я к твоим мольбам и пролил на тебя благость мою и…» Платон Платонычу очень не хотелось покидать своего дремотного счастья и потому он мужичку вежливенько так: «Ты, - говорит, - шпендрик гуталиновый, из тебя бог, как из меня дева Мария непорочная. Шел бы отсюда, пока не осерчал я». Мужичок совсем разволновался, забегал, забормотал, ручками замахал, но вдруг остановился, на Платон Платоныча злющим взглядом уставился и пальцем своим предлинным прямо посередь лба нацелил: «Я, - говорит, - могу тебя тут испепелить и вопрос закрыть, но это просто, а я, всем известно, простых решений не люблю. Душа твоя в таком запустении и грехе лежит, что в другом облике узрить меня не заслужила. Вот когда озаботишься о ней, взлелеешь, очистишь, тогда и я в чистоте предстану, если захочу, конечно… Я – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов, – вновь враспев заблажил мужичок. – И волею моею ты будешь вознесен к блаженству или низвергнут в муки невозможные навеки…» Платон Платонычу стало скучно: «На хрена мне вечность твоя тоскливая. Я исчезнуть хочу и телом и душой, чтоб совсем меня не было, а потом из этого и моего «не было» пусть иное что-нибудь родится. Вот и все». Тут мужичок совсем засуетил, заперхал, заплевался словами-угрозами про свой многосерийный загробный ужастик. Смотрел-слушал его Платон Платоныч да вдруг хвать за талию двумя пальцами, в печку назад кинул и дверцу прикрыл. Потом открыл посмотреть, а там ничего совсем, только угольки, будто, чуть засветились…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как простенько, оказывается, бог мой умер. Может он и вечность, мне предписанную, за собой унес?» Потом все-таки стал бормотать: «Ох, и неправильно это… Ох, и неправильно…» – да внутри себя взглядом шарить, искать, какая такая новая нестерпимая гадость в нем появилась, но не нашел, вовсе успокоился, с тем и уснул.