На этот раз песню оборвал свист стрелы. Пропев над головою трувора, она вонзилась в кору древесного великана. Очнувшись, я увидел, что, в облаке пыли из которого едва виднелись силуэты всадников, на нас несутся псы божии. Мы с Лео вскочили на коней. Закинув лютню за плечи, Франсуа запрыгнул на круп коня моего оруженосца – и через некоторое время мы уже были в безопасных дебрях Шартрского леса. Пересидев в нем и подкрепившись парочкой запеченных на костерке фазанов, устраивая аутодафе которым, Франсуа Рифмоплет все балагурил насчет ведьм, их полетах на метлах, способностях проникать из одного времени в другое посредством изготовления мазей из сала младенцев, мы снова отправились в путь.
Лео отдал Франсуа свой арбалет – и это был правильный поступок. Не успели мы по дороге, по которой шли вереницы пилигримов, отъехать от Шартра и нескольких лье, как нам все же пришлось вступить в бой с теми же рыскавшими повсюду в поисках колдунов и ведьм псами божиими в белых рясах. Что-то там произошло на площади после моего бегства. Как рассказал мне позже один пилигрим, месиво которое я рассек мечом, полежав немного, словно в ожидании, когда я скроюсь из виду, собралось в сочащегося детским жиром , кровью, содержимым недогоревших кишок инфернального льва. Рыкая, тот лев начал набрасываться на монахов доминиканцев и рвать их стальными клыками, в которые чудесным образом преобразились шипы, коими были прибиты к столбу цепи. Этого льва я и увидел, нагоняющим доминиканских псов. Лучшего арбалетчика, чем Франсуа придумать и нельзя было. Стрелы шли из колчана, как строки его песенок, тетива звенела, как струны лютни, в музыке боя, где звон моего меча поддерживали буханья булавы Лео Фраснуа, который уверенно вел свою вторую партию. Помог нам тогда и собравшийся из плоти недосожжённой ведьмы лев. Он добивал наших врагов с тыла. И как только пал последний из пяти напавших на нас доминиканцев, лев превратился в груду недогорелого мяса, из которых торчала детская ручонка и старые металлические скобы.
Выкопав мечом в земле могилу, мы предали останки земле и накатили сверху большой валун, который едва могли толкать втроем. Доминиканцев же оставили на поживу воронам и лисицам. Обо всем этом написал в своей поэме «Шартрская ведьма» Франсуа Рифмоплет, а я упоминаю об этих событиях в своем трактате «Перемещения во времени, левитация и вечная жизнь». Эти записки я вел в перерывах между крестовыми походами одновременно с алхимическими опытами, когда мог уединиться в своей библиотеке-лаборатории в Тампле. Искал ля я философский камень? В этом не было надобности, так как третий глаз индуистского божества и был таковым камнем. И он был при мне. Пытался ли я из ртути, свинца или иных минералов сделать золото? Это мне было не нужно, потому как к золоту я равнодушен. Что же искал я, исписывая многие листы, старясь за переливанием из колбы в колбу адских зелий, видя в этих кривых зеркалах, как из цветущего юноши превращаюсь в морщинистого старца? Сам не знаю. Наверное, лучше знал – зачем он делает это, поющий как цикада на ветру, как дрозд на ветке, Франсуа. Со временем выдолбленную из небольшой тыквы чернильницу, которую Франсуа Висельник с некоторых пор носил на поясе рядом с колчаном для стрел, он заменил бронзовой. При нем всегда были связки гусиных перьев, которые он с успехом использовал и для писания своих поэм, и для оперения разящих стрел.
Подмешав в чернила крови и обгоревших волос шартрской ведьмы, он вдохновенно творил. Франсуа и позже потихоньку крал с костров золу, собирал запекшуюся кровь казненных, чтобы подмешивать в чернила. Свои поэмы он писал на выхваченных из огня листах, предаваемых сожжению еретиков. А «Шартрскую ведьму» записал кровью казненного между строк таскаемой повсюду в котомке библии на фламандском языке. Мать Франсуа была фламандкой, сожженной на костре за знахарство и ворожбу. Однажды она неудачно приняла роды и на нее донесла обесплодевшая соседка. Франсуа часто заговаривал со мною о том, что и ему, как и мне, является дева с распущенными волосами с младенцем в руках, у которого не обрезана пуповина. Он утверждал также, что эта пуповина и есть та самая веревка, которая много раз захлёстывалась петлею на его непутевой шее.