Ангел мой, моя печаль твоя. Твоё слово проклятьем легло на меня, ты ведь первая, тогда, сказала мне. Даже запах твоих следов исчез и растворились воспоминания, оставив тебя, где то позади.
А я иду.
Иду дорогой забвения в светлый дом, где уютно и мягко, где горячий ужин из микроволновки, где провал убитого ящика обижено взирающего на меня тёмным оком, где тихие разговоры, внимание, тепло, забота, упругий диван, книжка перед сном, телефонный разговор с любимой и сон пораньше.
Я просыпаюсь в ужасе под ударом холодного воздуха из мрака. Ночь, Возлюбленная моя, Подруга моя, Госпожа моя, ещё достаточно твоего прикосновения к моим волосам, что бы я очнулся, сбросил оковы, вспомнил. Ты горестно взираешь на меня, в бессилье сжавшего кулак, ободряя улыбкой, ловящего в свете твоих глаз воспоминания жизни которой я не жил.
Когда мы стали такими?
Я снова бегу к свободе, но натыкаюсь на флажки, они везде, на нас ведут охоту, они научились за века, теперь они хитры, умны, сильны как, ни когда. Как, Госпожа, я оказался в облаве на бегу к свободе, где то серебро что я словлю. Но нет, у них нет более страха перед твоими порождениями, они заперлись под светом прожекторов. И на нас, потомков распятых над воротами замков, у них нет кольев, лишь презрительная улыбка и распахнутые врата клеток, там, где раньше, на номерах стояли стрелки.
Я отдал перо на службу лицемерия. Я отдал ум в залог. Я раздал гордость на лож улыбок.
Я влез в овечью шкуру, да забыв забрать с собой цель, начал щипать траву. Но, в темноте, когда, овцы спят, прижавшись к друг другу от страха, я лежу на земле один выдавая себя прожекторам и снайперам на вышках. Сестричка луна не даёт мне покоя.
Рассечено тёмное полотно наших судеб под жёлтым диском полосой сожженного озона, победившим гением новых богов.
Почему я тлею, в тишине затаившись, когда я всей сутью жажду гореть пожаром?
Где вы, братья и сёстры? Неужели не соберётся павшая рать, для последнего боя? Для чего тишина наших голосов над сопками многоэтажек городов? Чего мы ждём?
Или смирение проникло в души? Желание жить вселило в нас безумие?
Одноглазый бог ещё стоит у небесного чертога, а у нас ведь так мало времени, так, что же постыдно тешить себя стремлением умереть своей смертью.
Сколько ещё лелеять тёплые места в одном стойле с пищей?
Мы были сильны, собираясь вместе, и люди трепетали ночами под звуками нашего пиршества. Мы были. Это состояние прошедшего. Сколько в нём яда. Но я не стану пить этот яд. Я не стану верить в это.
Извести все перья, разорвать весь лён, окрасив его чёрными слезами Ночи, пошив нитями безысходности банданы и одев, знаменем и подняв голову взглянуть вперёд. Символы в грязи, на значках портфелей, в ширпотребе прилавков, и только в сердцах они всё так же светятся первозданной чистотой веры.
Тот знает, кому лишь рассказать молчаливым взглядам, об этом ужасе потери себя, глядя в надвинувшуюся пустоту, что страшнее смерти. Пока этот страх гонит нас от флажков, мы бесстрашны, мы всесильны. И хоть и нет дороги в земли дома, я снова и снова буду обнажать клыки в оскале, не боясь того, что меня заметят, ибо охотники нас узнают по взгляду. И хоть я не вижу дороги впереди, и клыки не могут поймать пульсирующую цель, я буду рваться вперёд, уверовав в то, что когда то сожгло во мне все пределы, в осознание «МЫ».