Побег из города

               
      Боинг набирает высоту, и за мокрым стеклом иллюминатора стремительно срывается в пропасть, в дождливое сумрачное тартарары, этот опостылевший, сумасшедший, богом проклятый Город. Город-гибрид: не то сонет Петрарки, не то – архив Тайной канцелярии, не то – изящный трехмачтовый фрегат, не то – гранитная глыбина каземата.

     А наверху, над плотным слоем обязательных для Питера туч, неожиданно вспыхивает ослепительное солнце. И кажется – в щедром этом сиянии растаял мираж, ушел в небытие город-призрак – заколдованный, любимый, больной, – именуемый Северною Пальмирой: пристанище магов и бандитов, попрошаек и мечтателей, профессоров, невнятных уличных людишек, поэтов, гениев, больших и микроскопических столоначальников…

     Но – нет, не растаял и не пропал: он навсегда останется в вашей, отравленной им, крови. Вы обречены на этот город, небесный судья уже зачитал вам приговор: пожизненно.
Потому что петербуржец  - это судьба. Это – избранность, суровейшее испытание и циничное совращение. Испытание никогда не прекращающейся осенне-зимне-весенне-летней моросью, беспросветной сумеречностью дней и  бледным авитаминозом белых ночей. И совращение обманным вином истинно питерского сумасшествия – хмельной, опасно бьющей в голову влагой, которую Федор Достоевский щедро подмешал в здешние туманы. 

     Когда над городом загораются фонари, не поленитесь, не побойтесь – окунитесь в серый каменно-асфальтовый омут старых доходных домов, погрузитесь в гулкие ущелья жутковатых дворов-«колодцев». И если ваши глаза не совсем ослепли, а душа зачерствела не до конца, то, может, вам повезет – и вы увидите их - мятущиеся тени князя Мышкина, пушкинского Германна... И сердце ваше заноет счастливо и надсадно, мгновенно впитав в себя сладостный аромат погибели, всеобщее искушение любовью, картами, судьбой на кону.

     И вот вам уже мнится, что не убить себя – никак невозможно. Как невозможно далее жить в этом перевернутом, ирреальном городе - сказочно красивом и холодно-отстраненном. Городе, созданном не для людей.

     Памятникам - и тем здесь не сладко. Даже Александра Васильича Суворова – нашего, исконно русского, почвенного! – прежде чем возвести на пьедестал, ваятель не по климату обрядил в доспехи римского легионера. Вот и мается старый генералиссимус в антично-легкомысленном облачении среди питерских пург - мерзнет, бедолага, под пробирающим до селезёнок балтийским ветром. И  безнадежно  пытается  благородным клинком разогнать ядовитые облака, выстреливаемые в него сотнями выхлопных труб.

     Что за город? Бронзовым людям - и тем неуютно! Да и кому может быть комфортно в этом мегаполисе серых дождей, столице болотных хлябей? Разве что - населяющим его сфинксам, львам  и орлам? Огромный каменно-чугунный зверинец. А кони, сколько же тут коней! Вознеслись над изящными фронтонами, влекут свои квадриги в набрякшее, низкое небо.
    
      А тот дикий конь, которого до сих пор усмиряют над блеклыми водами Фонтанки, по сторонам Аничкова моста? Усмирили, взнуздали? Ан нет: вот он уже - над Невой: попрал змею и вздыбился под седлом  венценосного всадника. Конь и Всадник - единое целое - символ всего  Петербурга, стихия и полет. Но куда летят они, Конь и Всадник? В пропасть,  в никуда? Взметнулись копыта, скакуна  не  остановишь. А  взметнулись-то над обрывом, над бездной…

    Холодно от здешних дум. Холодно и жутковато. И разве помыслы эти - ваши собственные? Быть может, их нашёптывает Нева, тщась отомстить человеку за гранитное своё узилище. А может – навевают гиблые места, болотные топи - закатанные асфальтом, упрятанные под мостовую, но всё еще не обузданные, еще жаждущие обволочь вас цепкими своими объятьями.

    …Я тоже пытался сбежать от этих дум, оторваться от этих мостовых, улететь за тысячи верст от Коня и Всадника, от наваждения белых ночей. Но всякий раз приползал обратно и тонул в гулких дворах-«колодцах», и пил, пил без меры прекрасное, дурманящее вино трехсотлетней выдержки, настоянное на туманах и заговорах, на стихах о Прекрасной Даме и замерзающем дыхании блокадных зим.

    Я – битый, я – ученый, я знаю: убегать бесполезно. И какое, черт возьми, счастье, что я обречен на этот город, и приговор обжалованию не подлежит!