"О прекрасная, прекрасная Лора, госпожа моего сердца, властительница дум и единственная отрада на моем нелегком, но, надеюсь, праведном пути! Вы просите в своих письмах рассказывать о моем ежедневном служении Отказу. Прошу простить, но не осмеливаюсь покоробить вашу нежную душу подробностями здешней жизни. Некоторые случаи настолько чудовищны, что могли бы погрузить в тоску и отчаяние даже видавшего виды отважного мужа, а не только столь прекрасное и нежное создание, как вы, леди!"
Грюнзель отодвинул листок бумаги подальше, чтоб не замарать, смачно высморкался и утерся заляпанным рукавом полевого мундира. Потом аккуратно, двумя пальцами подвинул листок обратно, прибавил света в керосиновой лампе, сделанной из снарядной гильзы и пробежал написанное глазами. Пока выходило неплохо - сдержанно и без хвастовства, но при этом весьма многозначительно.
Теперь надо было гладко переходить к своему возвращению в Урбанию и планам на будущее. Потому что одно дело - переписываться с отважным слугой Отказа, стоящим на переднем краю Битвы с Неприемлемым, а совсем другое - принимать этого слугу, неловкого, в старом, поношенном сюртуке и немодных башмаках с квадратными носами, в своем блестящем доме, полном столичных франтов и светских красавиц, пышных, вызывающих робость и восхищение своими ослепительными бюстами и нежно дрожащими десятками двойных подбородков! Да-да, в том самом особняке на улице Неизбежной Жертвы, что по соседству с самим Храмом Решительного Отказа . И уж совсем третье дело - разделить с этим самым слугой свою жизнь, положение и немалое, даже по столичным меркам, состояние. Но об этом - пока молчок! Глядишь, старина Грюнзель, и поспишь ты на батистовых простынях, и поешь на белой скатерти из серебряной посуды!
Однако, скоро его смена. Надо заканчивать письмо - сегодня будет оказия в штаб, и если он успеет дописать, и патрульную машину не околдуют Неприемлимые, то не пройдет и недели, как его письмо окажется в полных, перетянутых драгоценными кольцами пальчиках желанной Лоры.
Он облизал химический карандаш, занес его над листком и только было запыхтел от натуги, как вдруг люк блиндажа скрипнул, по лестнице посыпались комья мокрой грязи, показалась пара заляпанных армейских ботинок, а вслед за ботинками и сам Фон Боровиц, сосед Грюнзеля по блиндажу и сменщик за прицелом Очистительного Пламени. Лицо Боровица, как всегда после смены, было бледным, застывшим от невыразимой муки Служения. В уголке рта чернела струйка запекшейся крови, вытекшей из прокушенной губы.
-Как там, наверху? - спросил сменщика Грюнзель. Просто так спросил, что бы протянуть время. А так, ясное дело, что погано там!
Боровиц молча провел ладонью себе по горлу и, продолжая движение, показал Грюнзелю, большим пальцем на лестницу. Мол, сам все знаешь. Давай-ка наверх, к орудию. Периметр без охраны!
Грюнзель вздохнул, засунул недописанное письмо во внутренний карман мундира, подошел к лестнице и медленно полез вверх, пытаясь хоть на миг продлить ощущение уюта и безопасности от надоевшего до чертей, но такого родного блиндажа.
Башня встретила его противным запахом засохшей рвоты, страха и маслянистой нефтяной гари. Брезгливо обходя неаппетитные лужицы на рифленом металлическом полу (досталось, видать, сегодня Боровицу), Грюнзель подошел к казенной части Пламени, надел на голову защитный шлем, затаил дыхание, убрал поглубже язык, чтобы не прикусить от болевого шока, и ткнул пальцем в красную кнопку Решительного Отказа на казеннике. От резкой боли голова Грюнзеля мотнулась вперед, ощутимо стукнувшись о перископ. Но что такое боль от удара, пусть даже и самого сильного, по сравнению с бушующим в голове пламенем Отказа? Однако без этого пламени, мучительного и очищающего, не может человек перенести соблазн Неприемлемого! Сколько раз бывало, откажет у патрульной машины генератор, выйдут солдатики наружу, глянут по сторонам, и все, поминай как звали. Секунды достаточно, чтобы самый проверенный и стойкий боец распустили слюни и пополз на карачках, забыв о долге, чести и об Отказе. Силен Враг, ох, силен. Поэтому и носят бойцы защитные шлемы, истязающие плоть солдата, но укрепляющие его душу!
Грюнзель скрипнул зубами, подавил, как смог, огненный шар, пылающий у него в мозгу, обхватил мокрыми от пота руками гашетку Пламени и глянул в перископ.
В овальном мутноватом окошке виден был проволочный прицел на конце тупого закопченного рыла Пламени, кучи жирной глины вокруг блиндажа, а дальше, метров до ста, в пределах досягаемости огнемета, все было покрыто ровной пленкой нефтяной копоти, с редкими бугорками остатков недогоревших Неприемлемых.
Дальше смотреть крайне не рекомендовалось Наставлением, но Грюнзель был не какой-нибудь молокосос из Урбании, слабый в коленках и нетвердый духом. Нет, он, Грюнзель, из другого теста! Его так просто не проймешь и дешево не купишь!
Он еще раз затаил дыхание, поднял перископ повыше, и ему в глаза ударил фонтан немыслимо ярких даже сквозь мутные триплексы перископа красок Леса. Как будто ожидая его, на опушку вышел один из Неприемлемых, точнее, одна. Самка. С отвратительно тонкой талией, противоестественно высокой грудью и, о ужас, худой, гладкой как палка, шеей без единой жировой складки. С отвращением чувствуя подступающую тошноту пополам с эрекцией, Грюнзель оторвался от окуляров, снова очутившись в спасительном смраде башни, глянул на висящий над головой транспарант с надписью "Красота погубит мир!", вдарил по защитной кнопке, прикусив на этот раз язык, остервенел и, забыв об эрекции, снова прильнул к триплексам, сжимая руку на гашетке: "ну же, еще пару шагов ко мне, красотка. Сейчас папочка тебя трахнет!"