Дом явно видывал лучшие времена. Краска на фасаде облупилась, гипсовые ангелочки, порхавшие над окнами первого этажа, уже давно лишились носов и прочих частей тела, а дверь в подъезд не закрывалась. Видно, здесь не боялись воров.
Запах на лестнице был тоже очень выразительный. Кошачий компонент явственно забивала сладковато-сортирная вонь марихуаны пополам с типичным для таких домов духом матерой плесени. На стенах потеки сырости уже частично смыли упражнения многих поколений в правописании. Лестница была крутая и такая грязная, что хотелось взлететь. И уж во всяком случае ни к чему не прикасаться. В этих стенах наверняка сохранились микробы туберкулеза и тому подобных хворей, от которых народ массами умирал в прошлом веке.
Серо-коричневая драная дверь, на которой было крупно написано «Коммуна номер 666», а ниже стоял нужный мне номер, тоже выглядела вполне красноречиво. На мой настырный звонок, наконец, вышла молодая девушка из тех, кого в народе зовут жертвами акселерации. Она мне ужасно кого-то напоминала, но вот кого, я не могла вспомнить.
Это была очень декоративная, просто экзотическая личность, хотя не на всякий вкус. Коротко постриженная, почти обритая наголо голова и коротенький черный махровый халат, с груди которого на тебя скалился не то дракон, не то крокодил. А может, это была лошадь, но очень агрессивного вида. Но глубоко посаженные глаза девушки, обведенные синими кругами, смотрели кротко, а бледное лицо выглядело измученным. Хотелось ее умыть, накормить куриным бульоном, котлеткой, а потом вывести на свежий воздух. Эти круги под глазами - размазанная косметика или следы бурной жизни, хотела бы я знать?
Узнав, кто я и зачем пришла, она в ответ на мой вопрос только вздохнула:
-Данила? Понятия не имею, где он обретается. Дня три на глаза не попадался.
За ее спиной вырисовывался вполне соответствующий дому интерьер. Волчьими глазами щурилась пара тусклых огоньков, света которых хватало только на потолок, затянутый грязной и мятой полиэтиленовой пленкой. На стенах змеились красочные разводы – то ли потеки с потолка, то ли плесень. Откуда неслись явно кухонные запахи – помойное ведро плюс что-то прокисшее. Представление о том, какие тут могут быть ванна и сортир, вызывало холодную дрожь. Словом, это было место, вполне способное не только конкурировать с традиционной российскойя коммуналкой, но даже дать ей сто очков вперед.
Неужели Данила не выдержал высоких жизненных стандартов и интеллектуально-политических претензий в предыдущей квартире и переместился в более привычное окружение? В любом случае, цена у этого жилья наверняка куда более соответствует его доходам.
Стараясь не очень демонстрировать свои негативные эмоции, навеянные как окружением, так и поручением, я спросила:
-А где он может быть?
Девушка ответила вопросом на вопрос:
-Он что, срочно нужен? Зачем? И кому?
Я принялась рассказывать о несчастной тетке, что страдает в больнице без родственного внимания, сбитая машиной, опустив, пока вопрос с долгом.
С похвальным терпением выслушав, девушка молвила с сочувствием:
-Бедная тетя! Да и Данила - зачем он только сюда приехал, бедняга? Не везет ему, как и всем этим русским. Лала говорит, что он напрасно старается, в искусство ему все равно не пробиться.
-А кто такая Лала?
Она посмотрела на меня с таким удивленно-оскорбленным видом, как будто портреты Лалы висели на каждом углу, как в свое время Маркс или Ленин:
-Она акционистка! Концептуалистка. Данилу тоже интересует все это дело, только вот у него способности… Как бы это сказать? Ниже среднего.
-В чем, в чем у него способности ниже среднего? – не поняла я.
-В концептуализме, - пояснила девушка. – Вы что, не разбираетесь в современном искусстве и разу не слышали, что такое?
Я только пожала плечами. Звучало как «фашизм», «ботулизм», «гуманизм» и прочие «измы», как отрицательные, так и положительные. Единственное, что мне известно о современном искусстве – с его точки зрения «Мишкам в сосновом лесу», что когда-то висели у меня над кроватью, место на помойке, всяких там Рафаэлей-Рембрандтов пора сжечь, а все остальное, что хоть сколько-то напоминает действительность и понятно нормальному человеку, считать неисправимо устаревшим. Хотя я так любила моих мишек! Мне всегда представлялся не только от кусок леса с поваленным деревом, что был на полотне, но и то, что было дальше: полянка и речка, и как эти самые мишки в ней купаются.
Но это уже далекое прошлое и не считается. Как будто ничего такого и не было – ни художников Возрождения, ни импрессионистов. Нынче никому не нужны мишки и уметь рисовать, как Леонардо или Шишкин, вовсе ни к чему. Для художников настали золотые времена. Смысл в искусстве считается пережитком прошлого, и даже такие вещи, как форма, цвет, мелодия или гармония, изгнаны навечно. Главное – удивить зрителя до полного обалдения. Неважно, чем – черным квадратом на полотне, медицинского свойства описанием отправлений своего организма или прилюдными непристойными действиями, чем противнее, тем лучше.
Я так примерно и сказала экзотической девушке, разумеется, выбирая самые вежливые обороты речи.
Она издала какой-то возмущенный звук и всплеснула от негодования тощими ручками с неправдоподобно длинными пальцами. Ногти на этих пальцах были черного цвета. А потом принялась объяснять мне, что я совершенно не права. Искусство изменилось не по прихоти или злому умыслу художников, а потому, что тираны всю дорогу использовали его для пропаганды. И этим самым отвратили художников от традиционных форм вроде живописи или скульптуры, а также реализма и всего, что хоть сколько-то напоминает форму. Художникам пришлось искать новые способы выражения, покинув буржуазные музеи и галереи. Так родились всякие там перформенсы и акции, хэппенинги и флюксусы. Теперь важно не само произведение, а сам процесс творчества и действие самого художника, концептуальное искусство. Вот, к примеру, перформенс - нечто вроде спектакля, в которой сам художник играет главную роль. Никакой возни с полотном, кистями и красками и прочими трудно обрабатываемыми материалами. Творческая свобода разрешает использовать абсолютно все, что попадется под руку.
Это имеет глубокие корни в мировой культуре. Например, ритуалы у шаманов или африканских народов. Но вообще-то первым акционистом был Диоген, что жил в бочке и с фонарем искал разумного человека. И выбросил свою миску для воды, поскольку увидел, как собака лакала из лужи. Он тем самым демонстрировал свое неприятие существующей жизненной философии. Или Иисус Христос, который тоже провел разные перформенсы и символические мероприятия. Через них можно достигнуть куда больше, чем насильственным путем. Как и полагается, авангардистами-пионерами в этом деле были американцы. А в Германии самый первый хэппенинг устроил кореец Нам Джун Пак.
-Наш профессор рассказывал, что был участником этой акции, и очень этим гордился, - тут экзотическая девушки вдохновенно подняла глаза к небу, вернее, к затянутому провисшим кое-где полиэтиленом грязному потолку. – Это было что-то! Пак вошел, обрезал ему галстук, и стал сдирать с него одежду, как будто хотел его раздеть. Понимаете ли Вы, какая это честь? А потом Пак встал у окна – дело было на шестом этаже, как будто хотел спрыгнуть. Но не спрыгнул, конечно. А потом после пары глотков горячительного прямо из бутылки швырнул в толпу зрителей фасоль и посыпал себе на голову муку из пакета. Просто как бог! Затем развернул перед лицом лист белой бумаги, и стал пищать и всхлипывать. А потом как эпилептик ринулся в ванну с водой! Его провокация была в неожиданности! Ах, как я им завидую! Они были первыми! А теперь ничего нового уже и не придумаешь, все уже было…
И она огорченно развела руками, отчего полы ее халата рзъехались и обнажили ее тощие и синеватые, как у ощипанной курицы, ножки, и точно в таких же пупырышках.
Этот эстетический ликбез в холодном темном коридоре, был куда смешнее и бессмысленнее, чем все деяния этих горе-художников, вместе взятые. Мне вдруг захотелось тоже что-нибудь швырнуть, запачкать, стукнуть, закричать. А также топнуть, плюнуть, хрюкнуть или мяукнуть этак самобытно, выражая свою личность. Словом, приступить к дерзаниям на ниве современного искусства. Не стесняя себя условностями и предрассудками. Атмосфера, так сказать, способствовала и вдохновляла. Но было некогда ни упиваться творчеством, ни вдаваться в дальнейшие экскурсы в полезное из мира ненужного. Нельзя ли поближе к Даниле, поинтересовалась я.
-Ах да, мы же с него начали, - спохватилась экзотическая девушка, запахивая халат, не столько от стыда, сколько от сквозняка, что гулял в коридоре. - Что это я… Так вот, Лала получила финансирование под один интересный проект.
Слова-то какие – «финансирование», «проект»! Как будто речь идет о строительстве мотороремонтного завода, а не о спонтанных деяниях творческой личности! Мне всегда казалось, что истинное искусство не терпит уз и не может быть ограничено рамками финансовых планов. Но кроткой девушке такие мелочи в глаза не бросались, она жила в дивных мирах, где на лососевых небесах разгуливали лазурные селедки.
-Ей были нужны добровольцы, - продолжала она. - Хотя бы один человек. И тут не то Гизи ей сказал, что есть один такой русский, что интересуется искусством. Этот самый Данила. Да, я забыла сказать, Лала в последнее время впала в экологический уклон. Тут наши художественные концепции, к сожалению, расходятся. Для меня куда ближе Марина Абрамович и боди-арт!
Потом экзотическая девушка минут десять толковала про какую-то Марину Абрамович, которая для нее всегда останется недосягаемым примером. Чего только эта самая Марина Абрамович, оказывается, с собой не выделывала! И предлагала всем желающим ее колоть ножами, и подвешивала себя под потолком в ящике со змеями, и так далее. Якобы исследовала свои чувства и реакцию окружающих. Непонятно только, почему они называют этот мазохизм искусством, думала я, стараясь не встречаться с кроткими глазами экзотической девушки, чтобы не рассмеяться.
Теперь я поняла, кого она мне напоминает. Скелет, по кличке Ерофей, который стоял у нас школе в кабинете биологии. Мы над ним всячески издевались – то шапку оденем, то сигарету в рот сунем. У Ерофея тоже было очень кроткое выражение этого – ну, как сказать? Лица? Черепа? Мне было его ужасно жалко, я все время думала о человеке, которым Ерофей был при жизни, и сочиняла его биографии. А потом узнала, что это не настоящий скелет, а пластик...
-Но Лала и Данила? – перебила я ее. – Что там с ними?
-Она вначале на меня рассчитывала, но я сказала, что не буду в ее проекте участвовать. Так что на мое место попал Данила. Впрочем, роль ассистента не так важна. Важнее, что делала Лала. Она поставила задачу исследовать - как могут себя чувствовать те, у кого нет языка, чтобы об этом рассказать. Например, насекомые, лягушки, черви и так далее. Но не с научной, а с эстетической точки зрения, так сказать. Я-то считаю, что у них и мозгов нет, чтобы думать словами, а тепло, сырость и прочее не столь интересные ощущения, чтобы о них стоило рассказывать, но она со мной не согласна. Мол, речь о куда большем, чем просто червяк или лягушка. Все эти существа– жертвы человека и его наступления на природу. Ее очень огорчало, что есть чудовища, что режут лягушек в лабораториях. Или червей. К счастью, кажется, у червей обе половины выживают!
-Выживает только та часть, что с головой, - отрезвила я ее. – Вернее, с нервным узлом, про голову там говорить не стоит.
-Да? – удивилась экзотическая девушка. – Надо будет ей сказать, хотя теперь это уже не играет никакой роли.
Из ее дальнейшего рассказа я узнала, что Лала хотела вначале изучать лягушку, но это связано с долгим пребыванием в воде, а она не умеет плавать. Опять же не поймешь, чем питаться. Не сырой же рыбой! Она тем более веганка, то есть даже рыбы не ест и молока не пьет. Пришлось остановиться на черве.
Сказано – сделано. Лала незамедлительно нашла подходящее место за городом, у одних своих знакомых сторонников натуральной жизни. Это была ямка с жидкой грязью, в которой вполне понравилось бы самому капризному червяку - неподалеку от огорода с видом на салатные грядки, крапиву и компостную кучу. Вначале она думала об этой самой куче, но там слишком много насекомых, да и крысы, опять же… В этой ямке она провела восемь дней, раздевшись до купальника и завернувшись с ног до головы в прозрачный целлофан. Одной заворачиваться было несподручно, тут был нужен помощник. Равно как и для того, чтобы запечатлеть все дело на кинопленку и охранять ее от навязчивых посетителей. Ну, и время от времени кормить тем, что с ее точки зрения, обожают червяки – листиками салата. Данила именно эти и занимался – укутывал, охранял, кормил.
-Черви не едят салат, мне кажется - заметила я. – Они едят землю! И роют головой туннели, стенки которых укрепляют собственными выделениями из нижней части тела! Я это в шестом классе проходила, а Вы разве нет?
-Ах, какая разница, что они там едят! Тут идет речь не об обывательской точности, а о художественном восприятии, - перебила меня экзотическая девушка. – Главное, Лала хотела почувствовать всю глубину одиночества, в которой живет червь. То бессилие, на которое обречено существо без рук и ног! Тоска по большому светлому миру!
-И она все восемь дней так в грязи и провалялась? – поинтересовалась я.
Червяк в неизбывной тоске! Додумаются тоже! Почти на Нобелевскую премию тянет. Я всегда удивлялась, отчего это их присуждают совершенно неизвестным авторам, которых никто не читает, и совершенно пренебрегают тем, что любят и читают все. Например, рекламу. Дай мне волю, я бы обязательно дала Нобелевскую премию тому, кто сочинил для туалетной бумаги название «Хэппи энд». Но таких, как я, никогда не спрашивают...
-Да, - подтвердила экзотическая девушка. – Восемь дней! Представляете!
Тут я просто огорчилась я за неведомую мне Лалу:
-Представляю: с соседнего поля навозом несет, кожа под пленкой преет и чешется, руки-ноги от неподвижности затекают, есть хочется, поговорить не с кем. И рядом с тобой тип, которого ты едва знаешь!
-В этом и состоит величие художника. Он готов терпеть и мучиться за других, но зато останется в памяти потомков, – утешила меня экзотическая девушка. - Но по вечерам она, конечно, ходила немного проветриться. Вместе с Данилой. Она говорила, там в деревне неплохое пиво. Но ночевала в ямке, а он рядом, в палатке. Мало ли кто вздумает беспокоить, зрители всякие там…
-И даже зрители были?
-Конечно! Некоторые коллеги-художники. А потом один раз какие-то дети с учителем приходили, из местной школы, наверное. Даже какие-то репортеры заявились.
-А Данила чем занимался?
-Как чем? Сначала снял все дело на пленку, а потом обсуждал с Лалой свои планы на будущее. Ему Лала подкинула пару идей, которыми сама пользоваться не собирается, они не в русле ее нынешних интересов, так сказать. К примеру, устроить акцию на кладбище машин. Интересная штука! Представляете – кладбище старых машин. И на него приходят люди. За небольшую плату получают очки, перчатки, молот – и вперед, крушить эти порождения гнилой цивилизации! Поэзия разрушения! Только все впустую... У Данилы нет пока своей свалки машин, во-первых. А во вторых, он считает, что в России это пока немного преждевременно. Народ все норовит эти машины чинить, а не ломать. Поэтому пока трудно найти спонсора. Но он полон надежд, что скоро такой найдется, русские быстро богатеют.
Я вполне согласилась я с ней. Русские ужасно быстро не только богатеют, но и схватывают все новое. И скоро будут так же ловко обдуривать несведущих в искусстве богатеев, как и их западные коллеги. Кому из новых русских не хочется прослыть новым Третьяковым, Гугенхеймом, Рокфеллером, Линдтом? Пожертвования на искусство – лучшая реклама во времена, когда просто реклама на народ уже не действует.
-Но где же Данила? – вернулась я к тому, зачем пришла.
-Говорю Вам – понятия не имею! Он нам не докладывает, куда и зачем уходит.
-А Лала?
-Лала уехала в Индию. С одной очень интересной акцией. Представляете, там жутко много бездомных собак, и она хочет...
-Одна или с Данилой? – перебила я ее.
-Конечно одна! – недовольно ответила кроткая девушка. - При чем тут Данила?
-А разве они не состояли с ним… Ну, в каких-нибудь отношениях?
-Да Вы что? – воскликнула она с таким возмущением, как будто я сказала какую-то непристойность. Но потом, видно, поняв, что с такой, как я, непросвещенной личности взятки гладки, немного успокоилась и пояснила:
-Лалу он совершенно не интересовал как мужчина. Как ассистент разве. Ну, и она готова была поделиться своим опытом. Так сказать, в порядке гуманитарной помощи странам, пострадавшим от коммунизма. Только и всего!
-И Вы не в курсе, не брал ли он у кого-нибудь в квартире взаймы?
-Нет, кажется. Разве мог у Чарли, когда у того крыша поехала.
-Что за Чарли?
-Это Тина лучше знает, она, может и расскажет, - и тут экзотическая девушка воззвала в темноту:
-Тина! Тина!
Послышался какой-то грохот, и из ближайшей двери появилась пухлая девушка в чем-то широком и длинном.
-Это Данилу разыскивают. Что там такое у них с Чарли? Расскажи, тут интересуются!
Вид Тины не слишком соответствовал этой антисанитарно-художественной квартире. Он скорее вызывал в воображении чистенькую кухню, аккуратно накрытый стол, довольного супруга и парочку здоровых детишек.
Она вопросительно улыбнулась мне, и пришлось повторить все сначала – про тетю и так далее. Она с сочувствием поохала, узнав, что к чему, и я, пользуясь этим, спросила:
-А его комнату можно посмотреть?
-Отчего же нельзя? Ради Бога!
Экзотическая девушка в последний раз кротко взглянула на меня и исчезла, а толстушка повела меня к одной из дверей.
Комната Данилы была выдержана в общем для квартиры стиле – темно, грязно и полно предметов непонятного назначения. Как декорация к современной пьесе, где режиссер своей главной задачей ставит шокировать публику до состояния, когда уже перестаешь понимать, что хорошо и что плохо и хочется только одного – скорее на свежий воздух. Окно было занавешено какой-то тряпкой, на полу валялся антисанитарного вида матрас, а стены увешаны огромными черно-белыми фотографиями. На них присутствовал исключительно Данила во всех позах и видах, правда, преимущественно в таких, что Раисе было бы лучше этого никогда не показывать. Она не поймет, отчего это изо рта у племянника вылетает ракета, а сам он сидит в это время на горшке со спущенными штанами. И все в таком же сортирно-политическом духе, похабщина с претензиями на полет духа и свободу мысли и в русле «Ойленшпигеля».
При взгляде на эти фото мне отчего-то вспомнилось, как в нашем дворе то и дело стал раздаваться скрип тормозящего трамвая, хотя ближайшая остановка чуть ли не в полукилометре. Звук, примерно такой же ядовитый для ушей и нервов, как дихлофос для мух. Он способен в пять минут привести в неистовство даже людей с крепкой нервной системой. Оказывается, это скворцы, что до этого чирикали синичками, неумело подражали соловьям или даже каркали как вороны, навострились подражать тормозам трамвая. Наверное, сочли это особым шиком. Пока эти способные пернатые не выходили из пределов птичьего репертуара, никто на них особого внимания не обращал. Но когда они целыми днями напролет стали скрипеть, о них узнал весь двор. И я уверена, что не только мне, но даже иным завзятым защитникам природы часто хотелось найти ружье и пристрелить этих гнусных скрипунов.
-Он пытался в жанре коллажа пробиться, - сказала Тина со вздохом, заметив мое внимание к Данилиному, с позволения сказать, искусству. – Но к этому у него никаких талантов нет. У него, кажется, и вообще с искусством ничего общего нет. Правда, это нынче и не обязательно. Вон, у Лалы и Сузи тоже с этим не слишком хорошо. Но в целом они девушки неплохие, просто выглядят так странно. Но им это по статусу полагается!
И в самом деле, немцы – народ дисциплинированный, у них форма должна быть во всем. Полицейскому полагается фуражка, канцлеру – костюм от Армани, а художнику – декоративный вид. Причем чем страшнее - тем интереснее. И бедняги дисциплинированно бреют головы или красят их во все возможные цвета, протыкают себя во всех возможных местах и татуируются. Про одежду и говорить не стоит, она – как немой крик: «Только бы заметили!» И в результате все равно все выглядят как-то одинаково. Скорее на их фоне выделяются такие незатейливые личности, как эта самая Тина...
-Я, правда, не художник. Я музыкант. – сказала она, подставляя мне стул такого негостеприимного вида, что садиться на него как-то не хотелось. – По образованию я пианистка, но в данный момент руковожу мужским хором.
Сев напротив, она вздохнула:
-Да уж, этот ваш Данила…
В ее тоне слышались печаль и сострадание.
Только тут я обратила внимание на какой-то странный предмет в углу, вовсе непонятный для непосвященного.
-Это что такое?