Сказ о том, как корову Маню за долги отдавали
Было-жило горе луковое. И звали то горе Лукич. Не стар, не молод, а уже и дед. Коли дед так и бабка была — Акулина. Век вековали в деревеньке ни большой, ни малой. Так что и соседи были и скотинку держали. А из всей скотины домашней царицей была корова Маня. А ещё у них были кот Матвей для души, собака Лара заместо звонка (эт чтоб знать, кто пришёл), кабанчик Боря на мясо да сало, да ещё пяток курищ-дурищ, нёсших яйца не золотые, а простые и при них Петя-Потап заместо часов.
А дедом и бабкой стали потому, как чадо было у них. Хоть тебе и единственное, но шибко-прешибко любимое по имени Люба-голуба. Холили-лелеяли и для дочки ничего не жалели. Учили, как могли в школе-институте. Выросла Люба-голуба и замуж ушла из дома родителев в город большой к мужу любимому и пригожему. А от любови великой и детки пошли. Вот уж двух народила, да ныне ещё и третьего носила-ждала. Потому и весточку деду с бабкой дала. Так, мол, и так, собираюсь третьего вам внука рожать, а посему не мог бы ты дедка маненько без бабки побыть, а ей бы вот к дочке поспешно прибыть. По нынешней жизни семейка большая итак и без бабушки-мамки неможно никак.
Дела-то по жизни простые, да крепко задумались дедка и бабка, кажный об думе своей. Дедка украдкою двигал стаканчик к бабке своей, дескать, налей, не жалей, ведь думку я думаю тоже о дочке твоей и моей. А бабка слезу утирала, намок уж передник, и думала горько, что был бы наследник, гляди-ко, и в доме родителев жил и долгий до города путь и вовсе не нужен бы был.
Да только не в городе дело-то было. Лукич-то, супружник законный её, пьяное рыло, в округе во всей горем ведь луковым слыло. И было за что. Любил он жену, потому как не мог без неё. Но пуще любил, горемыка, со свадьбы считай, травного цвета в бутылке змею. Был молод, кудряв, мог выпить ведро, как будто желудок и вовсе дыряв. И ничто его не брало, исправно тянул он хозяйства тягло. И слыл в те года, не то, что теперь, удалец-молодец. А нынче Лукич — мужик не мужик, без зелья хмельного не мог уж и дня-то прожить.
Вот и думала бабка горькую думу свою: «На кого же оставлю скотинку мою, Маню-корову, кто знает как часто я плачу, делюсь со своею тоскою, бывает и брошенной сукою вою… Вот разве Настёнку, девчонку-племяшку свою, попрошу. Ситчик-гостинчик из городу ей привезу».
Сказано-сделано. Девчонке Настёнке порядком наказано, что тут по дому и как. А деду Луке Лукичу в строгости сказано: «Пензию, старый, хучь бы пропей, но Настёне мешать не моги ты никак, даже и пальцем трогать не смей. И знай, не шучу, приеду, дознаюсь — башку-то я враз откручу». И клялся-божился горе Лукич: «Да рази ж, Акулька, я басурманин какой! Припомни, родная, не всё ж я бывал-то такой. Уж я пособлю, покуда ты ездишь, смогу, ей-ей! Утерплю. Кланяйся сватье со сватом (забодай их козёл!). Мог бы, к дочке и зятю и сам бы пришёл. Езжай же покоем и счас успокойся, да шибко об нас не беспокойся. Мужик аль я кто? Приедешь, слова худова об муже твоём не скажет никто».
Не сказать, чтоб горе Лукич успокоил уж шибко, но баба Акуля уехала утречком рано — дорога до дочки была уж не близко.
А дома по первости было не плохо. Рано вставала Настёнушка-кроха, корову доила и всю-то скотинушку кормила-поила, дядьку будила и в школу бежала. Со школы Настёнка всё также вприпрыжку бежала и дотемна дома опять хлопотала. Девчонка — просто герой! А деда Лукич — такой геморрой! Что ни день — то весёлый иль хмурый какой. Ежели выпил — весёлый, а утром с похмелья и вовсе уж квёлый. И помощи нет никакой, но разве ж по первости мешать не мешал. Но по первости лишь, покуда он пенсию змию зелёному всю не скормил и остался в кармане лишь шиш.
Закручинился горе Лукич, забедовал! С горя спать уходил на сеновал. Стал он беситься, дурить-куролесить и злиться. Но нашелся «добряк», самогонщик-шинкарь, соседушка-хряк. Всех, хитрован, в округе споил, за долги окрутил. Жил-припевал, на горе чужом мошну набивал. И вскорости стал уж весёлым наш горе Лукич. Пил-веселился и дни не считал! При хитрых расчётах, лишь только однажды, узнав о немалых долгах, он прослезился.
А что же тут делать, как же тут быть?! Такая тоска! «Ажно и жить не охота, вот если бы выпить, хоть стопочку вота…» — крутилась в мозгу у пропойцы мысля. Не стал он, безмозглый Лукич, долго ныть и тужить. Враз он решился Маню корову хряку-соседу в долг заложить.
И вот уж однажды, поутру рано, только Настёна в школу убёгла, хряк с братаном тянут корову, что в ярости билась в крепких путах аркана. Не стало коровы, тогда лишь опомнился горе Лука и бросился ко двору хряка, да тот ему, лыбясь, в рыло расписку суёт. Всё, мол, по чести-закону и нету уж вовсе резону орать-колотиться и с пеной у рта материться.
Залилась слезами Настасья, что она скажет тёте Акуле! Мрак беспросветный, нету ей счастья! Ринулась в горе к тятьке домой, а был он Акульке братец родной и жил в деревеньке соседней за недальней горой.
А горе Лука понял теперь — расплата близка. Упал на колена и Бога просил Акульку-жену ни в чём не корить, его же, пропойцу, если может — простить. Осенивши себя знамением крестным, решившись с жизнью расстаться и хоть бы и так, немного побыть хучь честным с собою, попрощался в мыслях со всеми и голову в петлю он сунул и лесенку скинул. И только икнул, в секунду увидел он небо в алмазах, небесный извоз, как тут же и рухнул мордой в навоз. Порвалась верёвка и лишь напугался, горе Лука, но тут же за шкирку взяла его крепка рука. То братец Акулин поднял его, маленько шумнул, разгулялся-натешил: рыло свернул, кулачищем погладил бока. И вот, сделавши дело одно, вздохнул лишь слегка. Задумался крепко и крепко решил проучить соседа-хряка. Не просто корову вернуть, но и бизнес-машину хмельную его вконец завернуть.
И велено было горе Луке, к соседу-жадюге пойти и баньку, что ближе к реке, взять заложить, мол, без пойла не жить. А ещё обещать, что и дом-то он тоже готов опосля заложить. Акулина-жена в город зовёт, вот и письмо от неё (что справила умница жёнушка шурина Нина), где просит Луку всё хозяйство свернуть и продать.
Клюнул жадюга-сосед! Не отказался прибыть на банкет — всё устроить-обмыть. И был на банкете коньяк — настоящий француз! И яств тут отменных было не счесть: осетрина с белугой любовно на блюде томились, сыры и колбасы слезою сочились, и соком налился громадный арбуз! Тосты за тостом братец Акулин, знай, возглашал и чарки гостям городским, что за зятем его приехали будто, щедрой рукой наливал.
А соседушка-хряк быстренько хавал-давился и всем, что ни нальют, запивал. Когда же ещё халява такая с небес упадёт! «Господи боже! И дом приберу задарма, дал же, владыка, соседа Луку! Соседушек всех, уж дайте мне срок, вот так же сотру я в муку…» — думал и грезил, быстро хмелея, боров-скотина. Размашисто подпись поставил на гладкой бумаге, думая сыто, что «вота и новая банька в кармане! С выгодой можно продать, тока маненько прикинуть заране…». Во внутренний сложил бумагу в карман, булавкой для верности взял и пришпилил кабан. И к дому идя, красивую бабу нотариуса жал обнимал, не зная, что это родная у жёнушки шурина будет сестра.
Наутро же взмыленный весь, в тряске ужасной, разом утративший спесь, со вчерашней бумагой в руке соседушка-хряк был у ворот палисада горя Луки. Стоял он и трясся у всех на виду. Все гости из города чинно сидели за утренним чаем в саду. «А что там случилось, и спешка какая, ведь срок там прописан на месяц вперёд? А может, чего-то забыли в спешке учесть? К столу проходи, окажи-ка нам честь», — молвил приветливо шурин, родненький братец Акулин. А хряк, заикаясь внезапно, стал тонко чего-то кастратом пищать: «За какие такие долги я должон дарагому саседу Луке Лукичу к-корову, бы-быка да и баню отд-д-дать, да ишо из-з-здержек аж на целую тыщу рублев оп-по-платитиить… И как эта, вота, по суду де немедля опишут мой д-дом, коли я не отдам?! Помилуйте, братцы, бес ведь попутал, а я никовды, хрестьянин, истинно ведь… Маню корову я взад отдаю, вота вам и расписка жа ета, вдобавок пятьсот я рублев дарагому соседу Луке подарю, да сахару центер аж цельный, .ей-ей! за так вот даю… Помилуйте, братцы, бес хромоногий попутал! Душу мою уж вы не губите, не ппомните худа и зла, вовек не забуду!».Упал на колена в слезах соседушка-хряк.
«Ну что, горе Лука, так уж и быть, уважим соседа, хоть нехристь, а всё же славянская тоже душа. Составим бумагу и вся недолга, да только и старую тоже оставим пока, чтоб ты и сосед не шибко бы впредь-то дурили, а по совести взяли б да жили», — так порешил-завершил шурин, мудрый братец Акулин.
Скоро ли долго, вернулась в немалой тревоге домой Акулина. И чудо чудесное видеть изволит: в доме порядок, какой не бывал никогда и муж-то, сам горе Лука, как стёклышко трезвый, весёлый, нарядный встречал-обнимал, Настасьюшка-кроха светиться счастьем и Маня-корова в хлеву призывно мычит, ластятся кошка с собакой и Петя-Потап сидит на заборе и славный привет — «Ку-ка-ре-ку!» громогласно кричит.
Вот и сказу-были приходит конец. А что за французский коньяк пил на банкете соседушка-хряк, об этом хитрый сказитель, лишь улыбаясь, молчит.
Базыки. Февраль, 2002 г.
Александр Цой