Глава 15.
В начале широкого, как проспект, коридора Люба увидела изломанную хворостину фигуры своего утреннего знакомого. Облокотившись о высокую стойку столика дежурной, тонкоухий подрыгал длинной ногой, что-то, видимо, заливая девице в красной форменке. Потом он вдруг замер, из-под руки посмотрел в коридор и развернулся навстречу Любе. Приоткрыв в деланном удивлении пухлые губы, с наглым блеском в глазах оглядел её и Юрия Александровича, импозантного в отлично пригнанной шинели и генеральской папахе.
«А я красная, как малина, иду. Сейчас вообразит чёрт-те что»,- подумала Люба.
- Ваш знакомый?- спросил её Усков в лифте.
- Утром приставал в зале оформления.
- Сейчас, наверно, черт-те что говорит про нас.
Муж говорил, что люди воображают о других, только такие пакости, на которые способны сами. А кто на них не способен, тот не думает так и о других.
- Да? По этой теории выходит, что мы с вами способны на пакости, если думаем так о человеке?
- Выходит… Что вы знаете о моём муже?
- О Сокольникове? Минуту, я куплю валидол, а то от меня, наверно, несёт…- Юрий Александрович негалантно оставил её в проходе огромного гостиничного вестибюля, и Люба, спрятав лицо в поднятый воротник, медленно пошла к выходу.
«Почему же все считают, что у Анатолия были кучи денег? Откуда это знают все, кроме меня?- думала она.- А если все они правы, то где эти кучи? Хотя бы одна… А то завтра придётся где-то занимать. Или как-то зарабатывать… Как?»
Уже пахнущий валидолом Усков взял её под руку и повёл к выходу, замечая, как они обращают на себя внимание встречных и просто толпящихся в вестибюле людей.
- Да,- впервые улыбнулся он.- С вами быстро станешь популярным. Шёл сюда, меня в упор никто не видел – в Москве генералов, как собак в Казани, а сейчас, гляньте, швейцар честь отдаст.
- А это плохо – быть популярным?- чуть коснулась она его плеча своим.
- Смотря в чём. Я вот популярен среди жуликов, но они почему-то не тянутся ко мне, а шарахаются куда подальше. В колхозы забираются, в дальние сёла…
Швейцар, пожилой, седогривый мужчина комплекции Степана Дурандина, заметив их, действительно поддернулся весь и лихо вскинул перед Усковым руку к фуражке, не приминув, однако, съегозить глазами на Любу.
В глубине серого провала между зданиями гостиницы и Госплана, как утром, дул хлёсткий ветер, но теперь он ещё и косо нёс мелкий снег, кидая его прямо в глаза. Не прячась от холодных игл, бьющих в разгорячённые щёки, люба развернулась к Ускову с вопросом, но он упредил её своим:
- Сколько вы были замужем за Сокольниковым?
- Полгода. И почти год были знакомы до брака.
- И счастливо жили?
- Как сказать… До брака лучше, чем после. Веселее. Интереснее. Много ездили. Потом его перевели в деревню, мы расписались, и он очень изменился. Переживал, постарел…
Юрий Александрович жестом поманил к себе шофёра из запорошенной снегом «Волги», сказал, чтобы тот выруливал на улицу Горького и ждал его у книжного магазина. Шофёр, худенький, бледный парнишка в милицейском мундирчике без погон, затяжно, болезненно как-то поглядел на Любу и молча убрался в машину.
- Как понять «изменился»?- спросил Усков, приглашая Любу идти к переходу.
- Он как будто очень устал со мной. Плохо спал, ночами долго курил у окна. И работа у него очень тяжёлая была в колхозе.
- А он не говорил, что его угнетает?
- Нет. Но мне казалось, что он стал чувствовать разницу в нашем возрасте.
- Могло быть и это, конечно хотя вы, как мне кажется, не очень обращаете на разницу? Или я ошибаюсь?- Усков откашлялся в кулак, поймав себя на бестактности, но извиняться не стал, посчитав, что Люба не заметит его оплошности, и поспешил с новым вопросом:- Кстати, накануне той поездки на охоту у вас не было какого-нибудь необычного, на ваш взгляд, разговора?
- Всё было, как всегда в последние полгода. И в отличие от вас, генерал, он мне не хамил,- добавила она подчёркнуто спокойно.- И насчёт разницы вы не правы. Не я его отлавливала, он заметил меня сам.
- Да, и сломал вам молодость…
- А мне все её ломали. Я не помню ни одного парня или зрелого мужчины, который бы не приглашал меня прогуляться с ним вечерком или «выпить чашечку кофе». А с Анатолием, наоборот, стало спокойнее. Шушера хотя бы не приставала, хотя его друзья и начальники тоже всё время ловили момент пригласить «прокатиться» с ними.
- Весёлая у вас жизнь…
- Очень. Мне иногда кажется, что всё мужское население страны озабочено только тем, как бы забраться кому под юбку. Это очень весело!... Скажите,- остановилась Люба,- почему все, вы в том числе, считают, что у Сокольникова были кучи денег?
- А вы так не считаете?- спросил Юрий Александрович, приглашая её пройти дальше по улице.
- Я нашла в доме только одну сберкнижку с остатком в двести семьдесят рублей, и отдала их за гостиницу. Завтра мне уже придётся что-то продавать с себя. Если их были «кучи», то где же они?
- А это задача, которую Сокольников задал органам перед поездкой на охоту. По тем делам, что он проворачивал до отъезда в деревню, у него действительно должны были быть кучи. Впрочем, он мог и не посвящать вас в свои дела. Хотя… при такой разнице возрастов и при том внимании, каким вы пользуетесь у мужчин, он мог бы и похвастать состоянием. Прикупить красотку. Значит, этого не было?- Спросив, Усков чуть отстранился от Любы и как бы со стороны оглядел, во что она одета.
- А вы не допускаете, что он был выше этого?- спросила Люба, так же оглядев Ускова. Генерал становился неприятен ей бесцеремонностью, но бросить его посреди улицы она не решалась – неизвестно, что он хочет от неё. Хорошо, что в мужья не лезет.- Анатолий никогда не жалел на меня денег – это верно,- сказала она.- И всё, что на мне, это он покупал. Но он и всё остальное – даже продукты и косметику – покупал сам, и мне не нужны были деньги. Разве что по мелочи. Для этого у нас и была сберкнижка на предъявителя. По-моему, и сыновьям он ничего не давал, а дарил вещи. Машину старшему… Что-то Васятке…
- Тоже интересно. Когда вы собирались сюда, вас никто не просил пожить пока в деревне? Я имею в виду милицию.
- Замуж звали сразу после похорон, но не из милиции.
- Вот видите, значит, не всё мужское население страны озабочено стремлением… взять вас замуж!- засмеялся Юрий Александрович и, поглядев на часы, махнул шофёру, чтобы подогнал машину.- Всё! Я должен ехать. Скажите, Люба,- он придвинулся к ней лицом,- только честно… Чем от меня пахнет?
- Не водкой,- ответила она, отстраняясь, потому что пахло от него смесью валидола с нафталином и ещё чем-то несвежим.
- И то ладно, а то, не дай бог, и верно министр нагрянет в управление или вызовет. Приятно было познакомиться. Запомню вас надолго. Не каждый день швейцары честь отдают.- Он слегка помял её тёплую – из варежки – руку в своих остывающих ладонях.- Значит, планы у вас определённые… Жаль, мне уже не двадцать пять…
- Не жалейте, генерал. Зато уже не лейтенант,- ответила Люба, мягко отнимая у него руку.
- А что так – «не жалейте»?
- Не знаю. Просто я ещё никому не приносила счастья.
- А, может, они не понимали, в чём их счастье с вами?
- Ну, вот, и вы туда же…
- Виноват.- Юрий Александрович козырнул и открыл дверцу машины. Из которой на Любу опять глянули неподвижные, тяжёлые глаза молоденького шофёра.- Если буду нужен,- спохватился Усков,- звоните. Звоните, и если что-нибудь захотите мне сказать о Сокольникове.- Он достал маленький блокнотик, аккуратно вырвал оттуда листок, на котором были отпечатаны его фамилия, имя, отчество и два семизначных телефонных номера.
Машина нехотя отчалила от тротуара и, помаргивая левым указателем поворотов, никак не решалась рвануться в ревущий поток. Наконец её словно стегнули, она вертанула за собой белым парным хвостом выхлопа и, вклинившись в общую массу движения, унеслась вверх по улице.
«И что дальше? - спросил себя Люба, чувствуя, как начинает резать глаза то ли обида, то ли жалость к себе.- Ну вот, не хватает ещё разреветься посреди улицы. Стоп, стоп, стоп! О чём слёзы? Никто не умер. Кроме Сокольникова. А он – умер насовсем. И где же его «кучи», сколько их было? И сколько денег считается «кучей» - тысяча или сто тысяч?- улыбнулась, вспомнив мультик, где попугай и мартышка решали такой же вопрос: три ореха – это куча или не куча? А четыре?.. Куч нет, а я дура, что полезла в этот номер и отдала за него последние. Это Сафроныч платил такие деньги за номера. С одной зарплаты? Ничего ты, дурёха, не знала. Маман, и та была в курсе, если просит прислать. Теперь мне надо просить у неё или ехать к ней на скандалы… Или возвращаться в парикмахерскую у рынка, сшибать трояки и проситься к Дусе на квартиру?»
Люба шла по улице в том направлении, куда поток унёс машину Ускова, шла не в ритме «заведённых» какими-то надобностями людей, а сама по себе, и не увёртываясь от встречных плеч и обгоняющих её сумок, задевающих и подталкивающих её. В этой непоборимой сумятице ей сейчас ни до кого не было дела, потому что она не знала главного: что делать с собой. Но, думая тоскливо и неопределённо о своём, она каким-то недреманным краем сознания всё-таки улавливала, что и до неё здесь никому не было дела. Мужскую часть населения несло мимо, и она лишь скользила по Любе глазами, не зацепляясь за неё и, видимо, даже не выделяя из движущейся массы. И это не то чтобы обижало – обида не осознавалась, - а добавляло растерянной отчуждённости от улицы, её настёганного ритма.
На углу, где за потоком машин кого-то понуро ждал однобоко занесённый снегом Пушкин, Люба вошла в общий ритм, перебежала в нём улицу. Хотела повернуть вправо к кинотеатру, но оттуда дунул ветер с колючим снегом, она отвернулась от него и побрела дальше, потом переходом вышла на другую сторону, и её понесло ветром вниз, мимо ходиков с двумя разноцветными стрелками, прыгающими, как маятник, туда-сюда, в пролом неширокой улицы.
«Куда это я?- спросила себя Люба и ответила:- а какая разница?»- и вдруг ощутила, что это уже другая Москва. Та, бегущая с суетным хрипом моторов, осталась за спиной, и от неё теперь видна только белая голова Пушкина с чёрным опущенным лбом. А эта – уже, ниже и тише, почти без прохожих и машин. Но вот вывернулся из дворика невысокой многоэтажки с аккуратными елями и чинно прошуршал рядом длинный, как вагон, лакировано-чёрный автомобиль, Сквозь его притенённые окна – Сокольников на старой работе доставал для своей «Волги» такие же – Люба различила шофёра с высоко задранным подбородком, крутящегося на заднем сидении ребёнка и женщину в белой вязаной шапочке с валиком над самыми глазами.
- Скажите, я куда это попала?- спросила Люба молоденького милицейского капитана, возникшего откуда-то из подъезда, чтобы залётисто козырнуть машине.
- А куда вы хотели попасть?- спросил он и с мальчишеской строгостью свёл свежие, пухлые губы.
- Никуда. Я просто гуляю,- улыбнулась ему Люба и чуть наклонила голову.
Капитан тоже отпустил губы в улыбку, но тут же собрал их снова и, краснея, сказал:
- И прекрасно. Только гуляйте поскорее туда или сюда, а здесь не надо.
Она пожала плечами и перешла на другую сторону узкой улицы, оттуда, чувствуя себя недосягаемой, показала капитану язычок. Он ответил тем же и засмеялся.
Где-то ниже и за плавным поворотом улицы скребла об асфальт лопата. «А что?- подумала Люба.- Если дадут комнату… тротуары тут узенькие… На первое время… Пока ничего больше нет…?» Она пошла на звук, уговаривая себя. «А что? Кто меня тут знает? Пораньше встала, поскреблась и свободна, можно даже подрабатывать в парикмахерской. В мужской. Где-нибудь тут недалеко».
Скребли тротуар в углублении улицы возле невысокой «стекляшки» кафе две девчонки, обе в коротких драповых пальтишках на ватине и в серых пуховых платках, парные, румяные, что-то звонко выговаривая друг дружке и хохоча, бегом возили перед собой широкий алюминиевый лист с перекладиной, сталкивая им на дорогу большие кучи рыхлого снега. Им было жарко от этого весёлого дела до того, что рукавички они забросили на задранные вверх клювы чёрных железных птиц, танцующих на ступеньках «стекляшки», и толкали перекладину голыми красными руками.
«И парикмахерская рядышком!- обрадовалась Люба, заметив на доме напротив вывеску.- Маленькая, на два-три мастера,- оценила она по окнам,- но лишь бы не детская была. Всё… Это судьба!»
- Девочки, остановитесь на минуту!- попросила она, уворачиваясь от снежного вала, несущегося ей навстречу на листе алюминия.
Столкнув снег на дорогу, похожие как двойняшки, девчата подтащили лист в Любе и, круто дыша парком, уставились на неё весёлыми вишнями глаз.
- Вы тут сами работаете или помогаете кому?- спросила Люба.
- Ага, работаем,- сказала одна.
- Ага, помогаем,- сказала другая.
- А там какая парикмахерская – мужская или женская?- кивнула Люба назад и замерла. Она вдруг загадала для себя: если мужская, то всё будет хорошо, а если женская, не стоит и спрашивать про работу.
- Не знаем,- ответила одна.
- Мужчины туда ходят и женщины ходят, а мы не ходим, Мы косы не стрижём, а ногти сами красим,- сказала другая.
Значит, надо спрашивать. И спросила:
- А здесь, не знаете, дворники больше не нужны?
- Это Мустафин знает, а мы не знаем. А ты татарка разве?
- Почему? Нет. А что?
- А для кого спрашиваешь?
- Для себя, а что?
- Большая разница. Мустафин только своих берёт. На этой улице все татарки работают, и там татарки,- кивнула она головой вперёд.- И там,- показала в сторону.- А тебе комнату надо или в институте учишься?
- Комнату.- Люба сказала это так тихо и невесело, что вишнеглазые вдруг забалакали между собой по-татарски, всё время взглядывая на неё с любопытством. Потом одна сказала:- Комнаты на стройке дают, сегодня радио говорило. Послушай вечером, оно опять скажет, на какой стройке.
- А пусть дорогу перейдёт, там контора у магазина, у неё на стекле тоже написано: комнату дают,- сказала другая.
«Что значит, парикмахерская не та»,- кисло подумала Люба.
- Ну, спасибо, девочки,- сказала она.- Как здесь к гостинице «Москва» вернуться?
Те переглянулись и не ответили. Припоминая, как шла сюда, Люба сориентировалась: где-то впереди должна быть улица Герцена, а там налево, вперёд и ещё раз налево…
Глава 16.
Поднимаясь на этаж, Люба хотела лишь одного – чтобы никого не было в номере. Прогулка по улицам – где тихим и заснеженным, где мельтешащим, как снегопад в чадном воздухе,- оглушила её, расслабила, и теперь оставалось только добраться до своего угла, упасть там на спину и на какое-то время забыться.
Дежурная по этажу, уже не та, что болтала с тонкоухим, а сухая, подтянутая, как классная дама, мельком глянула сквозь узенькие очки на протянутую Любой визитку и совершенно неожиданным для такого облика мужицким басом сообщила:
- Тебя, милая, перевели в другое место. И чемодан туда перенесли., и всё остальное. Подожди, сейчас проводят.- Позвонила куда-то, пробасила:- Подымайся, пришла гостья.
Появилась тоненькая темноволосая девочка с круглыми карими глазами в болезненно розовых веках. Так же, как шофёр Ускова, внимательно, будто силясь провидеть насквозь, оглядела Любу, двинула бесцветными губами:
- Пойдёмте,- и, не оглядываясь, споро засеменила по коридору и каким-то замусоренным лестницам. В коротком, узком коридорчике отперла одну из трёх дверей и остановилась, пропуская Любу вперёд.
В сумрачной комнате с незавешенным квадратным полуокном Люба различила сливающиеся из-за тесноты друг с другом диван, шкаф, небольшой столик и жёсткий стул.
- Включить свет?- спросила сзади девочка.
- Спасибо, нет,- ответила Люба, чувствуя, как всю её, от уставших ног до горячих волос под шапкой начинает охватывать тоскливая жалость к себе и надо скорее остаться одной, чтобы никто не видел рёва, который уже накатывал откуда-то из подвздошья, и ей будет не сдержать его.- Спасибо, я всё найду.
Видимо, поняв её состояние, девочка молча переткнула ключ из внешней скважины во внутреннюю и ушла.
Люба стащила с себя шубу, опустилась с нею на диван, ткнулась горячим лицом в мокрый от снега мех и отворила ход слезам. Плакала долго, надрывно, до боли под ложечкой и, размазывая шубой слёзы, горько жалела себя, обиженную всеми на свете, неприкаянную, бедную, брошенную матерью и мужем, изнасилованную рыжим зверем, никому не нужную, выкинутую в какую-то дыру с просиженным диваном, и такую молодую, гибкую, красивую, хотя и глупую, конечно… конечно глупую, если разревелась коровой вместо того, чтобы пойти к этому Панкову, внести себя к нему так, чтобы слюнями облился, и сказать: вы что это, дорогой, себе позволяете? Или даже просто позвонить ему от дежурной и спросить прямо при ней: а гостей я где принимать должна?.. Каких гостей? Красноносых генералов? Толку-то от них! Всё! К чёрту всех стариков, всех председателей и генералов, всяких взяточников и утопленников, рыжих бугаёв и недоносков, торгашей и пасюков – всех к чёрту! Им только пить, жрать и хватать за ноги.
«И Сокольникова к чёрту?»- изумилась Люба.
«И его – тоже!»- ответила себе и отбросила в сторону подаренную им шубку, липнущую теперь к лицу холодной мокретью меха.
Решив так, Люба встала с дивана, словно готовая нырнуть, броситься с головой в какую-то новую жизнь, набегающую сейчас на неё из тёмно-серого сумрака комнаты крутой, искрящейся волной. Надо только остудить напечённое слезами лицо. Ну, если и не в волне, то хотя бы из-под крана холодной воды. Она нервно нащупала на стенке выключатель, зажмурилась от непомерно яркой лампочки без плафона и, когда потом огляделась, увидела в углу комнаты за шкафом старую раковину умывальника с единственным краном. Это как у неё было в Дуськиной каморке, когда она работала в парикмахерской у рынка.
Кран из тусклой латуни долго и сердито фыркал ей в ладошку ржавыми брызгами, потом дал тугую рыжую, быстро светлеющую струю. Люба пригоршнями стала кидать холодную воду в лицо, студя его, смывая липкую горечь слёз, натянутых улыбок, проглоченных обид.
(Конец первой части. Продожение последует).