Счастье в ладошке...

   
                НАЕДИНЕ С ТРЕВОГОЙ               
               
      Максим Гаврилов любил свою жену, как говорят, «по-своему», соответственно сущности своей и давил всякие внешние проявления любви:  не признавал нежности, называя её «сюсюканьем». Отвергал напрочь красивые и ласковые слова, которые так жаждет женское ухо, считая это лицемерием, уделом «хахалей» и  «ловеласов», ласку и проявление внимания особенно на людях – показухой. Именно на людях обращался с женой так, что ей всегда было больно и стыдно.  Всем своим видом Максим показывал свое превосходство над женой.
       Видя,  сколько ласки и внимания получают другие женщины, сравнивая себя с ними (вроде бы не хуже), она не могла понять, почему ночью Максим  обцеловывает её всю, а днем груб, невнимателен, вечно одёргивает, и она от этого терялась, не понимая, а как же ей надо вести себя, чтобы был доволен муж. А ей так хотелось одного:  пусть люди видят, что она любима. Может, и сама поверила бы тогда в те слова, которые шептал её ночами в исступлении муж.
      - Я люблю тебя... Люблю, Наташенька,  как никого и никогда!.. Одну тебя...
     - Нет, Максим! – сопротивлялась  она его словам. -  Ты не меня любишь, а то, что доставляет тебе удовольствие – моё тело. 
      - Разве это не одно и то же?
       Вроде  он был прав и в то же время Наташа чувствовала, что не совсем прав, но объяснить ему ничего не могла: он её не слушал.
      А Максим действительно считал, что  жена его состоит только из прекрасного молодого тела, которое влекло его и которым он не мог насытиться. То, что Наташа считала в любви не самым главным, вытекающим из чего-то, для него оно было единственным  и обозначающим  «любовь».
        - Всё остальное, - говорил он, - лицемерие и приманка, чтобы ловить вас, дурочек, на крючок. А вы попадаетесь не по одной, а по дюжине. И ты – не лучше других! Баба и есть баба да еще с хвостом!
      - И это всё, что ты хотел сказать?
      - Воистину всё!
      Рассматривая волевой подбородок мужа и  его загоревшее холёное  лицо,  Наташа  не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти – он казался ей безразличным. И это была правда! Поэтому все его словесные «нокауты»  воспринимала с каждым днем всё легче и спокойнее, не позволяя своему сердцу страдать. Но оно страдало...
       И в эту ночь было всё так же. Он целовал её, говорил о любви, а её давил вечерний случай и глупый его разговор о «бабах» да «ребячьих хвостах».
      - Наташа. Ты не любишь меня. Любила бы – льнула. Всё стараешься  улизнуть из моих объятий... Ну, чем я для тебя негож? Что плох, необразован? Ростом не вышел?..
      И снова он был прав и неправ, потому как такого, теряющего рассудок, пугающего чем-то диким, звериным, она не просто не любила, а боялась;  днём же, сидя на работе и думая о нем, казалось, что любила его и, отбрасывая всё то, что мешало ей быть проще и сговорчивее, а это давалось ей через силу, тянулась к нему.
     Любила мужа  сердцем, отвергая душой и телом  его грубый, необузданный темперамент.
     Утром, собираясь на работу и причесывая перед зеркалом свои пышные золотистые волосы, вспомнила Горина, его добрые глаза, которые каждый раз боялись (это она видела) взглянуть в её глаза, чтобы там не утонуть.
      «Я – замужняя женщина, -  мысленно говорила своему отражению в зеркале. – Люблю  только своего мужа,  и со мной ничего не случится», -  убеждала себя, но её сердце, усиленно толкаясь в груди, этому не верило: всячески противилось её доводам.
       Собрав в роскошный узел на затылке волосы, приколола их зажимами и отправилась на работу с ощущением, что сегодня ей предстоит броситься в холодную воду...

                КАК БЫТЬ?               
               
         Всё в ней  привлекало Горина:  и её статная фигура с тонкой талией, и её маленький пухлый рот, и золотисто-русые волосы, всегда приведенные в порядок, и её одежда, хоть и скромная, но  всегда наглаженная и подобранная по вкусу.
      Огорчало одно: стоило ему сесть за стол, как она, за секунду до этого весёлая и оживленная, сидевшая прямо, тут же становилась серьезной, наклонялась над чертежом или, словно давая понять, что шутить с ним не собирается, куда-то уходила, прихватив свои чертежи и линейку.
      Горин назойливостью не докучал, не торопил события, старался угадать  её такое странное поведение. И вдруг понял: она боится его  и потому выстраивает такую ограду.
      «Странная девочка, не бойся! – успокаивал  он её в своей душе. – Я детей не ем...»
     Однажды, когда в отделе никого не было, спросил, глядя ей в глаза:
     - Наташа. Я что... когда-то вас обидел?
     - С чего вы взяли?   Нет, конечно!..
      Горин знал, что Наташа ответит именно так, но ему хотелось её разговорить, и он не знал, с какой стороны к ней подойти.
      - Вы смотрите на меня, будто я,  бог знает,  что-то натворил.  Я... я  неприятен  вам, что ли?
      - Ничего подобного. Я вовсе на вас не смотрю.
       Горин поймал, будто райскую птицу,  слова её, но не поверил им, как и не верила сказанному сама Наташа, ругая себя в душе за такие  «выкрутасы».
       - Вот именно, - продолжил свою мысль Горин, спрятав, на всякий случай, слова  коллеги в свои глубокие тайники, где она уже давно поселилась сама и заняла там всё свободное до этого пространство. – Именно оттого, что не смотрите вовсе,  я это и вижу... Поймите,  очень тягостно: чувствовать неприязнь и не знать, отчего она. Если виноват, скажите! Я с радостью покаюсь, но наперед говорю: злого умысла не было? Но... – и он запнулся, подбирая слова и не находя их. – Если вы почему-то боитесь меня...
       - Нет, не боюсь! – с каким-то вызовом вдруг вспыхнула она и заглянула в красивые каштановые глаза  Горина: они горели  таким жаром, как горят поленья в камине.
       Стало не по себе.  Казалось, она тонет  в них всё глубже и глубже, а они, эти жгучие глаза, её уже из своего плена не отпускают, лишь затягивают и затягивают в омут...
       Страх перед случившимся и перед тем, к чему это может привести, заставил Наташу встать со своего места и выйти из кабинета. А когда, выпив холодной воды и освежив свою горячую  голову, вернулась снова в кабинет, Горин сидел на своем месте . Он увидел её смятение и робкий взгляд, пугливый взгляд, решил не задавать вопросов и предложил:
        - Наталья!  - сказал он, глядя в ее потемневшие, как небо перед грозой, серо-зеленые глаза: - Объявляем мир, а вместо печати, скрепляющей наш договор, переходим на «ты»...  Вы не против?
         Словно крылья выросли у Наташи, так ей стало легко от таких слов и такого ласкового мужского голоса. А Горин продолжал:
       - Мы с тобой, Наташа, здесь самые близкие...  В смысле, соседи, - успокоил он вмиг вспорхнувшие густые её ресницы, - а хороший сосед – лучше далекого родственника. Верно ведь?
       Переборов себя, Наташа подняла  голову, посмотрела на Горина и впервые улыбнулась, словно обрадовалась, что никого уже не надо бояться  и не надо защищать свою женскую гордость.
        Проблема была решена. Страхи почти исчезли: Вадим оказался очень хорошим парнем, ни о чем, кроме рабочих моментов, говорить не собирался, был добрым, как и все заводские ребята.
        В работе конструктора есть моменты чисто механической работы, не  требующей большого внимания, сосредоточенности и умственного напряжения, а потому в маленьком коллективе отдела иногда можно было отвлечься коротким разговором или шуткой.  Часто предметом таких шуток и была стыдливость Наташи: парням доставляло удовольствие довести её до кипения, а потом успокаивать и вытирать её слезы.
        -  Ну, что ты в самом деле? Тоже мне взрослая женщина да ещё с дитём! – уговаривал её Виталий. – Так же нельзя! Чем ты больше будешь краснеть, тем больше над тобой потешаться будут.  Это же шутники! Это же шайтаны, кроме конечно, Горина!  Делай вид, что ты не слышишь и что всё сказанное касается всех женщин, но только не тебя.
        Терпела, делала вид, что это именно так, а когда не выдерживала и убегала  из отдела,  чтобы не увидели вмиг появившихся слёз, Виталий поднимался и, предварительно шикнув на ребят, шёл за ней, давал обещание, что больше никто не будет в её адрес сыпать шутками, и приводил её,  зарёванную,  назад.  Всем становилось неловко  -  и все дружно  начинали извиняться.
       Виталий дружил с Максимом, мужем Наташи, бывал у них дома, находил общие разговоры со свекровью.  Она и сама часто приглашала его в гости, а то и спрашивала о нем, если долго не приходил. Что же касалось  Андрейки, то там была взаимная любовь и  обожание.
     - Отдайте мне его! А вы себе еще сможете родить, - шутил он, но столько грусти было в его чёрных глазах, что Наташе становилось не по себе.
    - Ну, что ты, Вить!  Женись – и у тебя будет малыш.
    - Нет! – почему-то уверенно произнес он. – Андрейки всё равно не будет.
     Виталий любил Наташу. Любил тайно, любил нежно и давно, но такая безнадежность была в его любви к этой  юной женщине, которой и в голову не приходило любить кого-то, кроме своего  мужа, что Виталий, где-то глубоко завидуя своему другу, был просто рад своей близости ко всему, что окружало её, грезившую ему днем и ночью  женщину, необъяснимой прелести,  очарования и непререкаемого достоинства.
         Он, словно старший брат, учил её жизни и со снисхождением взрослого  отчитывал Наташу за малейшие промахи.
          Наташа не сердилась.  Она платила ему доверием, бесконечной добротой сердца и заботой о нем, который часто болел после тяжелого военного детства. Её безграничная доброта и бескорыстное участие в его, Виталия, жизни  иногда бывали для него хуже острого ножа: терзала сердце глубокая и не оправданная ничем зависть к Максиму и одолевало желание забрать  у него жену. А когда замечал, что она жалеет его и относится лишь, как к брату, начинал Наташе грубить, потом просил прощение, - и всё снова  шло по-прежнему.
          Когда же она поняла, что Виталий стесняется её жалости, часто, придя домой с работы, просила мужа:
      - Максим, сходи к Виталию!  Он что-то сегодня не в себе. Может, заболел?
     Максим не всегда соглашался, ибо чувствовал, что его друг к его жене неравнодушен.
      - Ну, что тебе стоит проведать его? – настаивала Наташа. – Он один и болен.  Поиграете в шахматы, поговорите – и ему легче станет.
       Максим приходил к едва державшемуся на ногах Виталию  (у него гноилась кость на ноге, и время от времени её приходилось чистить), и тот, радуясь гостю, и не подозревал, что его прислала к нему Наташа.
       Иногда, зная прекрасное и действенное средство рассеять самое скверное  его настроение, она приглашала Виталия домой, оставляла его с Андрейкой, который с каждым днем становился всё забавней, а сама шла на кухню.
      Малыш чувствовал  к себе доброе отношение, узнавал Виталия  и, лишь увидев его, кряхтел, поднимался на крепенькие ножки и, удерживаясь  такими же крепкими ручонками за сетку детской кроватки, начинал от радости так буйно отплясывать, издавая возгласы радости, что его кроватка ходила ходуном.
       Глядя на малыша и на взрослого, нельзя было понять, кто же из них больше рад: Виталий подхватывал  Андрейку,  целовал его  и подбрасывал над собой, заставляя визжать от удовольствия ребенка и охать замиравшую от страха (а вдруг уронит?) мать.
       Наблюдая за их возней, Наташа чувствовала щемящую боль от того, что это не  её Максим в своих руках тискает забавного малыша:  муж и с сынишкой был так же сух и сдержан, как и с ней.