Парижский осенний голубоватый денёк влачился, но тепло озарялись витрины роскошных магазинов, и проступала, разогревалась, вечерняя, освобождающая от дневных тенет жизнь.
Я шёл на обед к Буниным. Мой дебют в литературе только-только состоялся. И Иван Алексеевич неожиданно благосклонно отозвался о моих начинаниях.
Это приглашение держало меня в неразрешающемся напряжении. Мучительное ожидание обеда в обществе без пяти минут Нобелевского лауреата бодрило и в то же время угнетало. Я жаждал встречи с чудом.
По дороги я встретил Бердяева. Сейчас, спустя годы и годы, я понимаю, что эта фраза звучит пародийно и почти по-хлестаковски: по дороге встретил Бердяева. Но - так было.
Николай Александрович тогда был в фаворе. Много выступал с публичными чтениями. Готов был с каждым вступить в горячий непредсказуемый диалог.
Как обычно о России. Бердяев с жаром выпалил: вот вы говорите - а что дальше?! - Скажу: теперь там совсем нет нейтральных людей: либо большевики, либо христиане.
Я, впрочем, ничего и не отвечал. Я, собственно, и рта не успел открыть.
- Да, да! Скоро так же будет и в Европе, помяните моё слово. И христиане, конечно же, останутся в меньшинстве. Но ведь важна сила веры, а не количество молящихся. Согласны?.. А вы куда? К Буниным? Поклон Ивану Алексеевичу и Вере Николаевне! С Богом!..
По шатким ступеням я поднялся к мэтру в кабинет. Бунин был очень печален. Долго молчали в пепельной темноте.
- Знаете, - вдруг нарушил он мерцающую тишину, - тоска ужасная! С корнями отрываю от себя каждый последующий год. Слишком остро всё это я чувствую, слишком. И ещё: повторяется всё. И прошлый год так, всё было, и позапрошлый. Время! Вот проезжали вчера через Эстерель - смотрел я на его хребты в солнечной дымке. Боже мой! Ведь буквально, буквально всё было это и при римлянах! Для этого Эстереля и ещё тысячу лет ровно ничего, а для меня ещё год долой со счёта - истинный ужас...
Вскоре позвали вниз, к столу. Тут Бунин, слегка развеселился, стал откупоривать вино.
- И вы вправду намерены стать писателем? - полушутейно чокнулся он со мной. - Что ж, не советую. Сколько лет уже наблюдаю эту породу. Почти каждый считает себя выше всех или почти всех. И часто вижу, что они не понимают один другого...
И здесь Бунин, словно иллюстрируя свой тезис, пошёл честить своих собратьев. Сначала досталось Белому и Ремизову.
- Да, не отрицаю, - эти господа весьма жизнеспособны. Но не имеют отношения к искусству. И это продолжается лет сорок.
Тут Иван Алексеевич распалился и стал менторствовать. Досталось и его ближайшим приятелям.
- И не возражайте! И Мережковский, и Гиппиус, и даже Розанов - все они не только потому так пишут, что их душа этого просит, а потому, что так надо, так модно. Эти ослы по нотам разыгрывают!
- Ян, неудобно при посторонних... - робко вклинилась Вера Николаевна.
- Ничего, ничего! Пусть привыкает. Если уж к эдакому делу решил прислониться. Вот Мережковский - то бесом прикинется, то юродивым. И всё на собраниях говорит. Не по-людски, а с каким-то таким изломом, извивом. А как до практического дойдёт дела - тут уж без завываний разговор летит, совершенно просто говорит! Ослы!
Весь тон этого бунинского монолога за обедом совершенно снял моё напряжение. А после двух-трёх бокалов вина и вовсе на душе распогодилось. Я почти уже и не слушал Бунина. Я думал: как близко всё слеплено даже в гении: тоска по истекающему времени, а рядом - мелкая атака на талантливых, на тебя непохожих. Се - человек!
А за окном угасшего дня томились тяжёлые звёзды, и молодой месяц гарцевал, и небо над ним - зелёное-зелёное.
18-19 июля 2002 г.