Надо мной слегка склонилось строгое лицо хирурга. Восприняв мой кивок как положительный ответ на его вопрос:
— Как Вы себя чувствуете? — он неожиданно добавил — Убить тебя мало … !
— А кто меня оперировал? — спросил я, напряженно отходя от действия наркоза и пытаясь собрать разбросанные по голове лохмотья мыслей.
— Я — сказал врач, как бы недоумевая, почему я до сих пор не знаю этого.
— Тогда ты упустил свой шанс — не думая, что это может выглядеть наглостью с моей стороны, резюмировал я нашу непродолжительную беседу…. .
К этой поездке на «скорой» в больницу, я готовился три дня. В первый же день, напрочь отметая поставленный на скорую руку женой диагноз «аппендицит», я, полагая, что она все-таки не медик, сетовал на поднятие накануне тяжести, либо на боли в желудке. На второй к симптомам добавилась высокая температура, но ее удалось отнести к возможной вирусной инфекции и передать в сферу влияния «анаферона», но уже на третий, мои попытки скрыть приближение абсцесса становились все более несостоятельными и я дал добро на вызов скорой помощи.
В приемном отделении меня осматривали и щупали поочередно несколько врачей. Молча смотрели и молча уходили. Я уже начинал себя чувствовать… рекламным роликом, который все вынуждены смотреть, как-то на него реагировать, но от окончательных выводов стараться отказываться, пока не появился он — Геннадий Михалыч, с которого начались эти строки. Он проделал те — же манипуляции, что и предыдущие и пристально посмотрев мне в глаза, сказал:
— Надо делать операцию.
— Когда, — с дурацкой надеждой спросил я.
— Сейчас.
— У меня есть варианты? — спросил я, не вкладывая в вопрос, никаких особых надежд.
— Да есть, — ответил Геннадий Михалыч, — ехать домой.
— А дальше?
— Сдохнуть!
С этого момента, я начал понимать, что себе уже не принадлежу, я стал делать то, что мне говорили: писать в бутылочку, давать кровь на анализ, подставлять под бритье, мерить температуру…. Постепенно мы с женой переместились в палату, где мне выделили койку, поставили капельницу и сказали ждать, когда подготовят операционную. Через некоторое время появилась санитарка и, велев оставить верхнюю одежду в палате, предложила следовать за ней. Еще перед входом в дверь со зловещей и, одновременно сулящей надежду, надписью «Операционная», я думал, что надо соблюсти некий ритуал, предписанный общечеловеческой моралью, многолетним моим воспитанием и институтом брачных взаимоотношений, попрощаться с женой, пообещать ей скорую встречу и прочее…. . Но с приближением к ней, в смысле — двери, доминирующими вдруг стали команды все той же санитарки и я послушно вошел, услышав за спиной командное, обращенное к жене:
-А вам сюда нельзя, — и уже по отношению ко мне — Раздевайтесь.
Через пару минут, я, абсолютно голый, стоял на пороге операционной и смотрел на суетливо готовившихся к операции группу людей в масках. Одна из них, по голосу молодая девушка, предложила мне входить и не стесняться. Многолетняя практика тренингов приучила меня не стесняться своей наготы, как следствия детского программирования и я ответил, что глупо стесняться, стоя перед операционным столом, откуда вполне возможно придется ехать в морг. Мне предложили ложиться.
Сетуя, что конструкция моего нового ложе, напоминает трансформера, я взгромоздил свое тело на стол и тут же почувствовал к себе внимание суетящихся. Сразу же мои руки были расправлены на ответвляющиеся от стола платформы и быстро привязаны, далее последовала аналогичная манипуляция с ногами. Я увидел над головой очки анестезиолога, который участливо спросил:
— Что вам поставить?
— Если можно порнушку, — попытался я заказать программу сна.
— Порно не держим, — резко парировал анестезиолог.
— Тогда на ваше усмотрение, — смерился я с ограничениями сервиса.
Далее он стал меня инструктировать о моем поведении, когда я приду в себя, что делать с трубками и прочее и прочее …, я ощутил на лице маску …, голоса стали приглушеннее … и … менее разборчивыми … .
— Отпустите меня! Зачем вы меня мучаете! — голос старухи сливался со строками песни Градусов: «… враг мой — бойся меня…», постепенно приводя меня в чувство. Мне было хорошо и необъяснимо приятно, я понимал, что операция, должно быть, окончена, единственно непонятно было, откуда в операционной старуха. Но я тут же нашел этому объяснение, возможно у нее несложная операция, да и в конце концов она мне не мешает. А почему вместе со мной? Плевать, не на одном же мы столе. Пускай. Вот только трубки … . Они торчали из горла и мешали дышать. Нет дышать в принципе они не мешали, но мешали дышать привычным образом. Кроме того они мешали сказать, что либо.
Хорошо, я пришел в себя. Значит — операция закончилась. Я пришел в себя. Значит — успешно. Хорошо бы открыть глаза. — Отпустите меня. — Зачем в операционной бабка? — продолжал я задаваться вопросом.
«Европа плюс» продолжала транслировать попсу: — « … я буду, я буду для тебя всегда твоей малышкой …», — соревновалась, похожая голосом на Орбакайте певица, в настойчивости с бабкиными причитаниями. Однако вся эта какофония не раздражала меня, а скорее убеждала в том, что врачи здорово продумали процедуру моего возвращения, мешали только трубки в горле и почему — то не желающие открываться глаза. Я попытался пошевелить рукой, но тактильным ощущениям подвергся только средний палец, который нащупал бедро ноги, у меня возникло впечатление, что я уже не на столе, так как «отрубался» я с привязанными «самолетиком» руками.
В щелки век начал пробиваться свет, странно с бабкой кто — то разговаривает, а ко мне никто не подходит. Хотя — бы пропустили жену, но в операционную нельзя. Странно. Почему не открываются глаза. Надо мной склонился какой-то силуэт и мужской голос спросил как у меня дела. Это не был голос анестезиолога, но я тут же вспомнил его инструктаж про трубки и попытался каким либо образом показать, что в них больше не нуждаюсь. Веки немного расширились, но необходимого контакта с миром все-таки не давали. Постепенно мое «мировоззрение» все больше расширялось и я сделал для себя открытие. Я смог увидеть светильники, это были обычные лампы дневного света, прямоугольной формы, а когда я «вырубался» в операционной, надо мной были специфические светильники — трансформеры с круглыми лампами, так я не в операционной?! А раз это так, зачем мне трубки? При очередном контакте с неанестезиологом, я попытался проявить посильную активность, чтобы избавиться от трубок, «контактер» сказал, что у меня все хорошо и отсоединил трубки, нет не от меня, а от какой-то системы и я задышал просто через них, впрочем, не видя никакого различия, что и раньше.
При следующем контакте, я попытался жестом показать, что у меня все O’key, но большой палец правой руки, который я с трудом смог вызволить на поверхность, показал нечто, что привело к моему обратному подключению к системе и отсрочило мое освобождение от трубок. Говорить я, по-прежнему, не мог. В конце концов, толи интуиция подсказала организму правильные физиологические функции, толи мои молчаливые потуги объяснить миру, что моему гармоничному воссоединению с ним мешают трубки, заканчивающиеся где-то в глубине легких, внезапно начавшееся слюноотделение привело к обильному пенообразованию в области рта и, следовательно, трубок. Это уже неотвратимо привлекло внимание «контактера», который в последствие оказался обычным реаниматологом и он, откачав предварительно пену, удалил трубки изо рта и носа. Первое, что он смог сказать мне:
— Ваша жена ждет Вас в коридоре.
А я ему:
— Жест правой рукой, пол часа назад, означал — все в порядке.
Глаза уже видели, я спросил у девушки, подошедшей снимать с меня кардиологическое оборудование, сколько времени:
— Без четверти семь, — в голове промелькнуло — в операционную вошел без четверти два.
Набравшись сил, приподнял голову. Я находился в большой, ярко освещенной палате, по которой сновали девчонки-медсестры и мой знакомый реаниматолог. Вся палата была уставлена каталками с пациентами, эдакой поленницей, «живыми» из которых были я и сидящая на своей каталке голая старуха … .
Через некоторое время меня из реанимации, а пришел в себя я именно там, увезли.
Таким образом, я оказался в отделении гнойной хирургии, в палате с символическим номером №6. Конечно же, ничего общего с сюжетом знаменитого Чеховского произведения в этой ситуации не просматривалось, но название палаты как бы символизировало нелепость, на мой взгляд, моего положения, в котором я оказался. За последние 9 месяцев, я уже второй раз оказываюсь в больнице, я, кто всю свою сознательную жизнь старался обходиться без услуг медицины, а это уже выглядело тенденциозно. И если летнее пребывание в кардиологическом отделении, с обширным инфарктом, здание которого я сейчас мог наблюдать из окна своей палаты, оставило приятное впечатление о современном состоянии медицины, то осмотревшись в палате, я начинал понимать, что кардиология все-таки относится к «элитному» ее направлению. Я же в данный момент находился в отделении гнойной хирургии, которая хотя и претерпела со времен Войно-Ясенецкого, значительное развитие, тем не менее, не является авангардом медицины — как науки. Как подтверждением этому над моей головой зияло огромное пятно отвалившейся штукатурки, мебель в палате имела такой вид, будто ее подбирали не по функциональному назначению или требованиям интерьера, а там где она перед этим валялась. Складывалось впечатление, что в отделении гнойной хирургии все формируется по остаточному принципу, все, начиная от мебели и заканчивая питанием. На следующий день после операции лечащий врач, как бы извиняясь, предложил жене подкупить некоторые препараты, сославшись на то, что их нет в данный момент. Это была конечно же не ситуация конца девяностых — начала двухтысячных годов, когда мне для операции пришлось бы покупать не только недостающие антибиотики, но и маску для хирурга со скальпелем, но в кардиологии такого не было.
Правда следует отдать должное человеческому фактору. Профессионализм и внимание медицинского персонала, был на высоте и оставил приятное впечатление от пребывания в отделении и, хотя многие пациенты имели свои букеты претензий к персоналу, как правило, причисляя свои болевые ощущения не к физиологии человеческого организма, или личному разгильдяйству, а к заслугам медиков. Поэтому, если относиться ко всему объективно, то претензий к персоналу, во всяком случае, у меня, не возникало. А скудное, по сравнению с предыдущим больничным опытом, питание пошло на пользу — за три недели нахождения в больнице я потерял 9 кг веса, не думаю, что это результат манипуляций хирурга.
Коллектив в моей палате подобрался разношерстный от парня лет 22 — х, до старика в возрасте далеко за 70, но времени для сближения с кем-нибудь не было, из «свежих» был я один, а они все уже готовились к выписке. Поэтому в канун 8-го марта я в палате остался один с, вновь поступившим, семидесятилетним дедом. Используя свое привилегированное положение долгожителя палаты, я переместился на лучшую койку у окна, где моему взору открывалась вся территория палаты. Дед был беспокойный. За последние полтора месяца он в отделение попадал второй раз. Сначала, несколько недель назад, он, не долечив свою ногу, ушел хоронить сестру и вот теперь он вернулся ее же (ногу) спасать, что в конечном итоге стоило ему пальца. Мучаясь по ночам от боли или бессонницы, дед не спал и, по возможности не давал сначала мне, а потом и другим поступившим. Однако мне он добавил в жизни дополнительную надежду. Пятнадцать лет назад у него, так же как и у меня, был обширный инфаркт, однако после выписки он продолжал работать, курить и регулярно употреблять спиртное, рекомендованные препараты восстановительной терапии, разумеется, игнорировались и при всем при этом умудрился прожить еще столько лет. И хотя заведующий кардиологическим отделением говорил мне, что ИБС в целом и инфаркт миокарда, как одно ее проявлений, в частности, не имеют аналогичных примеров (сколько инфарктов — столько и вариантов его проявления), это обстоятельство и внушило мне дурацкую надежду, что впереди у меня еще много лет жизни.
Вечером 6-го марта в нашей палате появился Дима с женой — парапланерист, пилот и инструктор по парапланерному спорту. Еще летом, он, катая пассажирку, при «вынужденной посадке» сломал себе правое бедро. Проходив несколько месяцев с аппаратом Елизарова, он лег в больницу, чтобы удалить гематому в мышцах бедра и ему сделали операцию в тот же вечер. С его появлением в палате №6 моя жизнь неким образом преобразилась. После операции, полагая, что попал сюда на долго, я думал писать и для этой цели жена принесла мне все необходимые принадлежности, но вопреки ожиданиям не «записалось». При ходьбе болели швы, на улице была неожиданно пришедшая зима, поэтому основным и желанным досугом был сон, если конечно получалось. С появлением Дмитрия, который оказался общительным собеседником, мое пребывание в отделении обрело дополнительный интерес, видеоматериалы его ноутбука служили прекрасной иллюстрацией к нашим разговорам, а фильмы по вечерам помогали приблизить сон. Темой для разговоров был экстрим, в которых он представлял воздушную стихию, а я водную. Тем более, что несколько лет назад у меня был опыт полета на параплане, в тандеме с его коллегой, нашим общим знакомым, его тезкой, но тогда мне не понравилось. Наш общий вес был на пределе возможностей крыла и, стартовав со склона горы, мы, как старый, больной птеродактиль, спланировали к ее подножию, причем процесс полета напоминал нечто среднее между свободным полетом и свободным падением. Двухнедельное общение с Дмитрием вернуло мне интерес к параплану, поэтому в следующей жизни, если опять повезет воплотиться человеком — обязательно займусь этим видом экстрима, там более, что необходимую теоретическую подготовку я уже прошел.
Нормативным сроком пребывания в больнице с обыкновенным аппендицитом считается 7;10 дней, но так как мой был гнойным, и тем более заживление осложнялось большим количеством жировых тканей на месте шва, то мое пребывание в больнице затягивалось. Где-то на 12 — й день у меня удалили дренажную трубку, которая к моему большому удивлению оказалась длиной в 40 — 50 см:
— Сейчас удалим трубочку, будет немножко больно, — сказала медсестра Оксана, которая мне чаще всего делала перевязки и, следовательно, пользовалась наибольшим доверием, — сделайте глубокий вдох.
Скорее всего, это был отработанный трюк, потому — что пока я был увлечен глубоким вдохом и концентрировал свое внимание на предстоящей боли, она неожиданно пронзила мне живот, я резко повернул голову в сторону медсестры и увидел, как та радостно показывает мне трубку, раскачивающуюся в ее руке на зажиме.
На девятнадцатый день моего пребывания в больнице, во время утреннего обхода, заведующий отделением Алихан Григорьевич сказал в мой адрес: — А он у нас что-то залежался, выписать.
наконец обретал долгожданную свободу и несмотря на то, что в боку еще не до конца затянулась дырка от дренажной трубки и часть шва, я с радостью покинул отделение гнойной хирургии, да что там говорить — больницу, так как необходимого заживления можно уже было добиться и дома.
В заключении хотелось бы коснуться еще одного аспекта современной медицины. Оба раза, за последние 9 месяцев, когда мне пришлось столкнуться с ее услугами, я получал лечение по полису медицинского страхования и разумеется, ничего не платил врачам.
Распространенная традиция платить медработникам уходит корнями далеко в прошлое, когда мы жили в другой стране, под названием Советский Союз и когда кичливо гордились тем, что медицина у нас бесплатная. Именно тогда за дополнительную оплату можно было получить услугу получше, внимание со стороны персонала побольше, лекарственные препараты поэффективнее. Особое развитие поборы, а я думаю, данное слово наиболее подходит к характеристике этого действа, достигли в медицине в последние годы застоя и первое десятилетие постсоветского периода, когда в дефиците было все, в том числе и зарплаты медработников. Да что говорить не только их: военные, учителя, госслужащие, представители науки и пр., все попадали в зависимость от возможности «левых» доходов. Как следствие последнего дефицитом становилась совесть.
Мой опыт пребывания в больнице, в обоих случаях показал: да пациенты дают деньги, а медработники берут, но это не носит характера поборов или попытки получить деньги за услугу, которую они по роду своей деятельности обязаны оказать бесплатно. Лет 6 назад я вызывал «скорую помощь» толи своей жене, толи ее сыну и когда я провожал врача до двери, я попытался сунуть ему некоторую сумму денег. Он внимательно на меня посмотрел и сказал, что это не обязательно, но я, тем не менее, настоял на своем. Думаю, этот случай наиболее характеризует денежные взаимоотношения между врачом и пациентом. Кто-то из моих однопалатников давал деньги, кто-то нет, но я с полной ответственностью заявляю — я не видел ни одного случая, со стороны медперсонала, когда можно было бы уличить его в том, что «дававшим» уделялось больше внимания чем «не дававшим». Более того, я замечал, как у «дававших» возникали психологические проблемы: — во-первых — они более подвержены болевым ощущениям, чем «не дававшие» и заживление их ран происходит несколько медленнее, поскольку деньги, с которыми они расстались, дают право на ожидание некоего чуда; — во-вторых — по той же причине, они больше страдают от дефицита внимания; — в третьих — процедуры, в частности уколы, для них проходят болезненней и т.д.
Зачастую уровень претензий к медицинскому персоналу приводит к тому, что некоторые уходят из больницы практически не прощаясь с врачами, да и на своих коллег — «не дававших» пациентов, есть повод «иметь зуб».
Я обсуждал эту ситуацию со своим другом — психологом, тоже врачом. Его мнение, ситуация когда между доктором и пациентом отсутствуют денежные отношения, дает ему дополнительную возможность чувствовать себя врачом и работать в рамках своей квалификации. Все это не имеет, конечно, отношения к платным медицинским услугам.
Вот, пожалуй, и все основные впечатления, которые я вынес из последнего пребывания на больничной койке. Напоминаю, что это только мои личные впечатления и ощущения, базирующиеся только на моем личном опыте, а, следовательно, чисто субъективные. Мои впечатления могут не совпадать с реальным положением дел в медицине.