Эх! Не перевелись еще на Руси интеллигентные люди, которые неравнодушны к чужому горю, не пройдут мимо человека, попавшего в беду.
Весна, что называется, вступала в свои права. Вступать-то вступала, а наступить стало некуда – кругом бывший снег, превратившийся в грязную кашу непонятной консистенции, еще не описанной физиками.
По бывшей проторенной дорожке молоденькая хрупкая мама, еще недавно совсем девочка, пытается везти коляску с малышом. С нее удачно бы был написан портрет кого-нибудь из бурлаков, тянущих баржу. Или Амундсена со своим скарбом, бредущего без собак к полюсу.
Девочка напрягалась, но пробивалась все-таки кое-как через полулужи и полуснег, перемешанные в месиво неизвестного науке вещества. Но, все же, коляска встала. Застряла, то есть, окончательно. И прямо посредине единственно возможного места перемещения пешеходов в пространстве. Перекрыла, как застрявший грузовик, дорогу. Потому что все остальное кругом пугало неизвестностью, мерзкой жижей и неизведанными первопроходцами глубинами.
Не то, чтобы в образовавшейся небольшой, человек десять, пробке люди начали возмущаться. Скорее, все сочувствовали мамочке. Привычно ругали центральную власть, местную; дворников, совершенно не заботящихся о Родине. Досталось почему-то и Абрамовичу.
Но никто из этих добрейших человеков даже не сделал попытки приложить усилия непосредственно к коляске – потянуть или толкнуть. Независимо от возраста, физических кондиций и вероисповедания. А от движений языка средство передвижения не двигалось.
Когда я помог, без особых усилий впрочем, продолжить путь коляске с двигателем мощностью в одну человеческую силу, народ заулыбался, одобрительно закивал головами. Дескать, не перевелись еще на Руси …
Но все равно, нашлось три-четыре особи, которые, пусть и не словами, выразили явное неудовольствие моими телодвижениями. И лишь минут через пять я понял почему. Я лишил их возможности сострадать и сочувствовать, сопереживать и проявлять «активную жизненную позицию».
Вот тебе и интеллигенция! Так и живем.