Среди садомазохистских штучек, которыми разнообразит унылую жизнь женщин парящее воображение мужчин, особой изощренностью выделяется посещение мебельных салонов и магазинов детских игрушек рука об руку с той, которую ты – и ты в этом, конечно, уверен – никогда не представишь своей матушке и, уж само собой разумеется, никогда не доведешь до стадии родильного дома. Мужчины испытывают странную тягу к обсуждению достоинств всяких кресел, диванов, двуспальных кроватей и особенно детских колыбелек со своими бедными, бледными спутницами, у которых при этом мутится в голове и подгибаются от вспыхнувшей надежды коленки.
Студентка филологического факультета Лена Климова жила два года с одним очень талантливым, даже гениальным художником, длинноволосым, по-человечески угрюмым и по-художественному неприбранным и неряшливым парнем, которого она приютила и полюбила в трудную для него пору безденежья, депрессии и запоя, и который был, на ее особое несчастье, прибалтом. Так вот насчет садомазохистких штучек: этот самый художник имел обыкновение каждый день, по причине близости расположения, ходить с нею до метро и обратно через огромный мебельный магазин, полный мелко- и средне-буржуазных гарнитуров, а также всяческих люстр, ковров и зеркал, не говоря о колыбельках. И лежа потом рядом с ним, уже спящим, на узенькой скрипучей кровати, Лена Климова с тоской раздумывала о том, как бы ей так извернуться и поскорей переехать (с ним вместе) куда-нибудь подальше от этого ужасного района – района огромного мебельного магазина.
Но и он тосковал, ее длинноволосый варяг. Однако что стояло за его странной тоской, ей было непонятно. Мечтал ли он о мировой славе, о дальней Европе, о заграничном богатстве, или хотя бы о налаженном быте с микроволновой печью, отдельной ванной, камином и автомобилем BMW, далее бесконечно? Угнетало ли его отсутствие демократии, либеральных ценностей и примет научно-технического прогресса? Вспоминал ли он свою крохотную малую родину, постанывающую под пятой дряхлеющего старшего брата? Думал ли он о том, как быть и как жить дальше, и как быть с нею, с Леной? Он учился в художественном училище, в Мухе, и скоро должен был кончить курс и уехать, и уже подходил к концу май, а его подруга все ждала и ждала, когда он ей что-нибудь скажет, а он все тосковал, курил снобистскую трубку и, положа длинные ноги на табурет, смотрел подряд все скучные передачи по взятому напрокат телевизору.
А между тем бедная, бледная Лена Климова не просто всей душой и всем сердцем полюбила длинноногого сына Балтики, но и вздумала родить от него ребенка. Когда однажды, в конце мая, она набралась духу и в задушевный момент сказала ему об этом, он взглянул на нее тепло, но философски, и сказал:
- Еще рано.
- В каком смысле?
- Во всех смыслах, – ответил он и ласково, отстраненно улыбнулся.
Первого июня Лена Климова очнулась рано утром с твердым намерением повеситься, а лучше отравиться. Но потом она прислушалась к неровному, похожему на нелепую песню, свистящему дыханию своего возлюбленного и решила, что все это слишком, слишком. В конце концов, что она рядом с ним, с гением? Пылинка в его соломенных волосах, крошка в кармане узких штанов, песчинка на подошве его гигантских башмаков, и разве вправе она мечтать.
Он вдруг взял ее руку и положил себе на живот.
- Вот где тебе лучше всего быть сейчас, – сказал он, прочитав ее мысли, усилив акцент. – Не уходи от меня.
- Почему ты решил, что я собралась уходить?
- Ребенок.
- Что – ребенок?
- Ты хочешь ребенка, а я против, и ты решила меня бросить.
- Неправда.
- Правда, правда. Ночью ты даже не любила меня.
- Как это?
- Так. Я же чувствую. Я уже не нужен тебе. Уже не нужен тебе – без ребенка.
- Я хочу ребенка от тебя, потому что люблю тебя.
- Ты уже не любишь меня, потому что я не хочу ребенка.
- А почему ты не хочешь ребенка?
- Не готов. Слишком большая ответственность.
- А я – не ответственность?
- Ты все равно меня бросишь. Не хочу, чтобы бросила вместе с ребенком.
Она заплакала.
- Но я не хочу, не хочу никого бросать! Но через три недели нужно уезжать, прописка в общаге кончится сразу, как я получу диплом.
- Значит, вопрос не в ребенке, а в том, как быть дальше. Я не хочу ехать в Москву, и не могу взять тебя в Вильнюс.
- Почему?
- Там не любят русских.
- Но ты защитишь меня. А я выучу литовский.
- Это невозможно.
- Что – невозможно? Выучить литовский? Но выучила же я шведский, норвежский. Даже датский, между прочим…
- Невозможно.
Двадцать второго июня они любили друг друга всю длинную, долгую, самую короткую ночь. И Лена действительно любила, как он признал, наконец, его долгое тело, весь этот путь от умного высокого лба и открытых несчастных глаз до поросшей рыжими волосами голени и белой холеной стопы. И он тоже любил, как она поняла, наконец, ее маленькое русское тело, слишком маленькое, слишком голодное. Потом они умылись, почистили зубы, позавтракали неторопливо, опять почистили зубы. Сходили за хлебом и зашли в мебельный магазин. Детская двухъярусная кровать – финская – пришлась по душе обоим.
Потом он проводил ее на вокзал, вернулся в квартиру, оплаченную Леной до конца месяца, и начал свою лучшую картину романтического периода. "Долгая ночь", назвал он ее потом, вспомнив персидское кино, которое они смотрели прошлой зимою. На картине была изображена маленькая, лет пяти, светловолосая девочка в ночной рубашке. Обхватив колени, она сидела на полу в луче лунного света.
Двадцать первого марта в Москве Лена Климова родила девочку. Тоже светловолосую, удивительно. И тоже была лунная ночь.
"Когда б мы жили без детей, я нарожала бы детей от всех, кого любила, всех красок и мастей" (Вероника Долина).