Об Авиации

Виктор Дущенко
Слово «Авиация» специально с большой буквы, потому что служба в авиации много значит в моей жизни и внесла большой вклад в процесс моего воспитания и становления.
 Мой отец с детства мечтал стать военным летчиком. Но помешала война. Мне он много рассказывал об авиации, так как сам служил в авиационной части водителем. Он возил полкового начальника на автомашине Газ-69, это предшественник нашего вездехода Уаз-469. Возможно, поэтому я после школы решил идти учиться в Ейское высшее военное авиационное училище летчиков, сокращенно ЕВВАУЛ.
Поступающих было много. Это было всем известно. Отбор по здоровью был очень строгий. Сначала нас отбирали в нашем сельском районе. Тем, кто прошел квалификационную медицинскую комиссию в районной поликлинике, райком комсомола дал комсомольские путевки в училище, чтобы потом рапортовать в обком о комсомольцах района, ставших летчиками по их путевкам. До поступления в училище я прошел три медкомиссии: в Таганроге, Неклиновском районе и Батайске. После прохождения каждой такой комиссии от группы в количестве двадцать пять человек нас оставалось меньше десяти. Один из моих деревенских друзей, одноклассник Юра Казаков, с которым мы учились вместе с первого по восьмой класс, а затем еще в десятом, отсеялся еще в Таганроге. Что-то у него оказалось не в порядке с сердцем. В Батайске нас вообще, осталось, кажется четверо.

Наконец, приехали в Ейск. В училище нас собирали в группы по тридцать человек. Здесь медицинская комиссия была самая строгая. Об этом можно судить хотя бы по тому, что до нас после медкомиссии в каждой группе оставалось по пять – шесть человек. Наша группа оказалась здоровее всех: нас осталось двенадцать человек. Теперь мы почти курсанты. Естественно, курсантами мы станем после сдачи вступительных экзаменов. Но, все говорили, что если прошел медкомиссию, то это уже стопроцентная гарантия поступления. Главное в нашем случае – здоровье. А учиться заставят любого. Так нам говорили преподаватели училища.
Посмотрел я несколько дней на курсантскую жизнь, и у меня несколько притупилось желание летать и вообще, служить. Не то, чтобы притупилось, скорее даже возникло какое-то отторжение. Матрасы мы себе готовили сами. Ездили в грузовике на колхозное поле и набивали огромные мешки соломой прямо из стоящей на пашне огромной скирды. Производили планировку территории в военном городке лопатами. По нескольку раз один и тот же участок. Если кто-то прошел не по тротуару, а срезал путь напрямик, по газону, то виновникам этот газон приходилось вскапывать лопатами. Полосу шириной в два метра именно по тому участку, по которому только что прошли. Но газоном он становился после обработки лопатой. А до нас там из года в год вытаптывали землю ногами. Создавалось впечатление, что эта земля вообще не знала обработки. Видимо, перед нашим приездом поменялось начальство и решило силами поступающих абитуриентов вскапывать годами нетронутую целину. Считаю, что это было правильно. Занять нас каким-либо общественным трудом было необходимо. Но, мне до сих пор непонятно, почему на том месте, где вчера одна группа производила планировку, оставив маленькую возвышенность в расчете на то, что через некоторое время она уплотнится и даст просадку, сегодня другая группа выполняла аналогичную работу: они убирали оставленный бугорок. Через день-другой это место просело, на него снова носили грунт из другого участка. Неужели нельзя было найти другой метод занять нас, допустим, отремонтировать забор вокруг жилого городка, покрасить его, или помочь соседнему колхозу на поле? Хотя бы в благодарность за ту солому, что мы набрали для матрасов. Вообще-то, эти казармы, газоны, столовая, туалеты, все эти здания и территория задействовались только раз в году во время приема новых курсантов. Поэтому имела место такая запущенность. В общем, после всех самых тяжелых медицинских отборов, когда уже осталось самое легкое – сдача вступительных экзаменов, мы с одноклассником Валерой, с которым учились в девятом классе, решили уехать домой. И уехали.
Через неделю нам пришли повестки из военкомата. Мы, конечно, прибыли. Там нас сразу же оштрафовали на пять или десять рублей за несвоевременную явку. Нам после возвращения из училища надо было немедленно явиться в военкомат, а мы поехали по домам.
Райком комсомола в свою очередь дал сигнал в школу о том, что мы самовольно сбежали из училища, как дезертиры. «А ведь районный комитет комсомола выдал комсомольские путевки!». Правда, мы его об этом не просили.
Да, а еще нам в военкомате выписали повестки на призыв в Советскую Армию. К этому времени мы успели сдать документы в учебные заведения. У нас на руках были извещения о том, что мы допущены к сдаче вступительных экзаменов. Валерий - в один из таганрогских техникумов, а я – в Новочеркасский политехнический институт. Ему отказали в отсрочке, так как среднетехническое учебное заведение такой льготой не пользовалось. Мне же сказали:
- А ты, иди, учись. – Я и пошел учиться. Конечно, в институт надо было еще поступить. Поступил. Этот момент тоже заслуживает отдельного рассказа. Но, не сейчас.

Здесь надо сделать маленькое отступление. Одноклассники получаются из разных школ. С одним учился там, с другим в другой школе. Действительно, с первого по четвертый класс мы, все ребята из нашей деревни, учились в своей родной деревенской  Александро-Марковской начальной школе. С пятого класса по восьмой учились в соседней деревне, в Ивановской восьмилетней школе. В девятый класс я пошел учиться в Натальевскую среднюю школу, куда шли почти все, потому что она находилась на территории нашего поселкового совета в девяти километрах от нашей деревни.  А уж в десятый класс я перевелся в Лакедемоновскую среднюю школу по совету Юры Казакова, где он учился после восьмилетки, и с которым мы одно время дружили и даже сидели несколько лет за одной партой. Вот так и получилось, что я учился в четырех школах. У меня много одноклассников. После того, как Юра не прошел медкомиссию и отсеялся, наши пути разошлись. Он пошел учиться в Ростов, а я в Новочеркасск.

Маленький парадокс. Деревня наша растянулась на два километра вдоль реки, как и все другие деревни. Три улицы. Нашу деревню разделяет большая балка. И вот та часть деревни, которая отделена от центральной части балкой, так и называется в народе «забалка». У меня бабушка жила на «забалке». Там две коротких улицы. Против этой части деревни на другом берегу реки Миус и находится деревня Лакедемоновка. И вот все старшеклассники из этой «забалки» шли учиться в девятый и десятый классы в Лакедемоновку. Потому что через реку до нее было очень близко. Летом ездили на мотоциклах, мопедах через мост или плавали напрямик по реке на лодке. А зимой снимали в той деревне комнату в домах местных пенсионеров. Зимой на выходные шли домой по льду. Вот и я там учился в десятом классе. Мне понравились тамошние люди. Вроде бы рядом, всего два километра через Миусский лиман. Но, совершенно другой контингент. В сравнении с нами более добродушные и мягкие люди.

Через пять лет я получил профессию горного инженера. Но, в институте есть военная кафедра. Занятия на кафедре проходили, если не ошибаюсь, один раз в две недели по средам, целый день. На кафедре меня выучили профессии штурмана военно-воздушных сил. А после окончания института я среди всех выпускников, подходящих по здоровью и, которые еще не служили, был призван на три года штурманом ВВС. Опять медкомиссия, и опять я ее прошел. Вот так дела! Круг замкнулся. Из авиации сбежал, туда же и вернулся. Летать все-таки мне пришлось. Но это обстоятельство никак меня не огорчило. Напротив, спустя пять лет после попытки поступить в училище, к авиации я проникся уважением.

До нашего призыва студентов-штурманов призывали в ВВС на два года, но где-то в верхах решили, что два года для профессиональной подготовки таких специалистов недостаточно. А к нашему призыву это положение изменилось. Я рад этому обстоятельству. Если бы можно было продлевать контракт, как это делали с прапорщиками, я, возможно, продлил бы срок службы еще на год или два. Если бы были какие-то варианты. Но, с нами, офицерами, было иначе: или пиши заявление и оставайся на весь срок или увольняйся. Кстати, мне предлагали остаться служить на все двадцать пять лет. Своим усердным отношением к службе я снискал уважение начальства.
Мне  понравилось в авиации тем, что там соблюдался режим, существовал строгий распорядок дня, была дисциплина и еще, то обстоятельство, что очень развит спорт. Я играл в футбол за сборную команду эскадрильи, был вратарем. За сборную полка играл в волейбол. За сборную дивизии выступал в команде легкой атлетики.

Но, не нравилось то, что имела место постоянная неразбериха в полетах и отсутствие в перспективе своего нормального жилья. Первый месяц мы с женой  жили в гостинице города Узин, причем неделю жили в разных номерах по десять человек в номере. Потом освободился двухместный номер и нас туда поселили. Позже мы нашли квартиру. Прожили там месяца три. Потом нам дали комнату в семейном общежитии. Перефразируя Владимира Семеновича Высоцкого:
  «система коридорная – на все четыре комнаты всего одна уборная».
И это был предел возможного достижения. В коридоре было семь семей, одна кладовка, два туалета, две кухни  и две душевые комнаты. Если хочешь ждать нормальную отдельную квартиру, надо было лет десять – пятнадцать снимать жилье. Только на таких условиях можно было встать в очередь и ждать, пока тебе его выделят. А если ты попал в коридорную систему, то это считалось, что ты уже жильем обеспечен. Я пошел в общежитие сознательно, так как уже знал, что служить не останусь. Зачем же тогда деньги тратить на съемное жилье?

О неразберихе отдельный разговор, но вкратце это вот что. Запрещено нарушать штатность экипажей. Это значит, нельзя летать с чужим экипажем без предварительных тренировочных полетов, потому что они не слётанные. Запрещено летать, если не отдохнул определенное время после предыдущего полета. Много еще чего запрещено, но мы все это нарушали. Нарушали Наставления по производству полетов – НПП, Наставления по штурманской службе - НШС, словно это было нашей главной задачей. Летали с чужими экипажами, шли в очередной полет, не выспавшись от предыдущего. А почему? Потому что существует план по налету необходимого количества часов молодым пилотам, план по выполнению комплексов полетов для командиров экипажей, штурманов. Потому что погода пришла хорошая, а у нас в плане полеты в сложных метеоусловиях. Потому что теперь пришла погода плохая, а нам уже необходимо выполнять план по полетам в простых метеоусловиях, то есть нам сейчас нужна погода хорошая, и так далее. Погода не спрашивает, какой у нас сейчас план, она наступила и всё. Мы бросаем занятия и гонимся в небо за погодой. Погода дала сбой, мы сели за учебные столы.
Однажды случилось так, что у нас погода как назло хорошая, а нам нужна плохая. Полетели срочно в Моздок. Там есть такая погода: мерзкий дождик шел изо дня в день. Мы летали, а по вечерам играли в преферанс и храп, есть такая карточная игра. Иногда пили водку. В Моздоке стоял третий полк нашей дивизии. В гарнизоне, в лётной офицерской столовой была установлена так называемая музыкальная шкатулка. Опустил пятак в прорезь, нажал на кнопку и слушай музыку. Все нажимали на кнопку с песней Аллы Пугачевой «Арлекино». Модная была песня.

Кстати, о столовой. Все знают о советской украинской кухне. Вкусно, питательно, недорого. Это общепризнанный факт. Так было и на студенческой практике после второго курса в Комсомольске и Докучаевске Донецкой области, когда нашу группу разделили на две части в эти два города. Так было на практике и в Кривом Роге после третьего курса, так было и в Узине под Киевом, где я прослужил полтора года.
Но почему я начал с Украины? Ну-ка, давайте вернемся мы назад, в летный учебный авиационный полк в Азербайджане, куда меня призвали после окончания института. Войсковая часть находилась рядом с поселком Ситалчай. Севернее города Сумгаит.

Кстати о Сумгаите. Все мы теперь знаем его по военным событиям в конце семидесятых. Оттуда начались действия в нагорном Карабахе. А мы знали этот город как один из самых молодых. Ему было двадцать пять лет. Красивый, чистый город. Улицы широкие. Прямо не улицы, а проспекты. По центру – пешеходная аллея с деревьями по обочине. Затем автодороги для транспорта в обоих направлениях. А под зданиями – пешеходные тротуары. 

На военной кафедре в институте нам присвоили звание лейтенантов. По приезду в часть мы получили военную форму и офицерские погоны, на которые прикололи по две звездочки. Это было такое ощущение, которое и объяснить трудно. В один момент мы стали офицерами. Не тогда, когда нам зачитали приказ о присвоении воинского звания. А именно сейчас, когда мы примерили офицерскую форму с погонами.
Форма, галстук, погоны, офицерская фуражка, хромовые сапоги, выходные туфли. Все это новое и блестит. А пистолет в полет не желаете? В обязательном порядке! И на дежурство – непременно с оружием. Будь ты дежурный по гарнизону, или патруль. О патруле – отдельно.
А что такое лётная форма? Это тоже отдельный разговор. Как только выйдешь в лётной форме за пределы гарнизона, тут же к тебе местное население с вопросом: не продашь ли кожаную куртку? А меховую? А демисезонную? А летний лавсановый костюм? Все наше лётное обмундирование интересовало наших соседей из ближайших населенных пунктов.

Мы тоже пользовались тем, что нас знали. Приезжали на рынок в поселки Сиазань, Дивичи, Хачмас и нам предлагали дефицит. Например, кофе тогда трудно было купить. Металлическая  банка растворимого кофе стоила шесть рублей. За семь мы ее спокойно покупали у азербайджанских продавцов. Они нас не боялись и предлагали все, чем мы могли бы заинтересоваться. Идешь к продавцу и спрашиваешь о том, что тебе нужно. Если у него нет, он подскажет к кому подойти. Например, иранские мужские босоножки. Их вообще не было в продаже, но нам они вынимали, как говорится, из-под прилавка и вместо десяти рублей, которых они стоили, нам их продавали за одиннадцать. Даже кофейный ячменный напиток (был такой!) вместо двух рублей – за два пятьдесят. Ковры, мебель. В общем, все, что надо. Только немного переплати и все будет. А так ничего нет. Еще можно было походить по старому району города Баку. У дворов многих домов сидят местные жители и торгуют товарами из Турции, Ирана: обувью, платками, полотенцами и т.п., которых нет в магазинах. Покупай, если хочешь. Но, вернемся в авиацию.

Вообще, летчик, это звучит громко и красиво. Военный летчик! В те годы звучало. Однажды в отпуске я шел по Ростову в парадной лейтенантской шинели. Мне навстречу шли два милиционера и оба отдали честь. Я им тоже козырнул, только от удивления, неожиданности или еще чего-то у меня выступили на глазах слезы. Это не от гордости профессией, не от упоения службой Отчизне, а что-то совсем другое. У меня при виде милиции в сознании с детства возникала только одна ассоциация: они могут проверить документы, задержать, арестовать и еще дать тумака (на это есть свои причины). А тут они тебе честь отдают! Это же надо!
Всё бывает в первый раз, потом привыкаешь. Я ведь не осознавал еще, что вот я иду по улице - советский офицер, военный летчик, парадная шинель, белый шарф. Это осознание значимости формы и профессии пришло уже после, когда полетал, наслышался об авариях, о всяких там ЧП. Вообще-то, чтобы милиционер отдал честь мне еще хотя бы раз, не припомню такого случая. Да, было еще один раз в городе Баку. Но, то были сержанты милиции, а тут офицеры.

И еще помню интересный случай в Таганроге. Я нахожусь в отпуске и еду в битком набитом пассажирами внутригородском маршрутном автобусе. На мне зимняя парадная форма. Закончился рабочий день. У меня за спиной стоят крепко выпившие мужики, человека четыре. Они громко болтают, смеются, никого не замечают вокруг, ведут себя по-хамски. Никто им не делает замечаний. Один из них, пользуясь переполненным автобусом, находясь на верхней боковой площадке, которая выше, как ступенька, навалился своей спиной на меня сзади и висит на мне. Они на всех чихали. Они смелые. Люди выходят, становится более свободно, а ему понравилось. Так и висит. Уже мог бы и отойти. Когда автобус после переключения передачи начал набирать скорость и дернулся вперед, а мужик от инерции еще сильнее налег мне на спину, я резко повернулся и отошел в сторону. Этот пассажир не удержался, упал свечой в пустоту и растянулся на полу автобуса у меня под ногами. Теперь они увидели меня не со спины, а спереди: мою форму и офицерские погоны. А тот, который упал, со злым выражением лица хотел принять в отношении обидчика резкие меры воздействия. Но как только увидел офицерскую форму, расплылся в уважительно-пресмыкающейся улыбке. Все его попутчики весело над ним рассмеялись. Я тоже улыбнулся. Они даже шуметь перестали. Возможно, военная форма напоминала им о милиции, которая могла их задержать и поместить на ночь в вытрезвитель. Тогда попасть в это учреждение было легко.

 Эта поездка в отпуск была для меня первая. Наш гарнизон находился в Ситалчае, в шестидесяти километрах от Баку. Когда мы в выходной день выезжали в Баку или Сумгаит, старались одеваться в гражданскую одежду. Ведь каждый день в форме. Хочется от нее отдохнуть. Вот и в отпуск я сначала поехал в гражданке. А здесь, в Ростове, вдали от воинских летных частей на летчика в парадной форме обращают внимание и сильно уважают.
Теперь самое время объяснить, как я оказался в Ростове в парадной форме одежды. Мне подошло время отпуска. Отпуск нам давали так. Во-первых, ехать имеешь право в купейном вагоне. За самолет, конечно, придется доплатить. Во-вторых, отпуск продлевается на время движения в пути. Если заказал дорогу от Баку до Свердловска (сейчас – Екатеринбург), то вот тебе проездные документы туда и обратно, и плюс к отпуску время на дорогу в поезде суток двенадцать. У меня первый отпуск был пятьдесят восемь суток.
Приехал я домой, в родную деревню под Таганрогом, отдыхаю. Отец спросил, почему же я приехал не в военной форме. Он так мечтал увидеть своего сына летчика в военной форме со знаками отличия. Я ничего не ответил, но решил эту ошибку исправить. Через пару дней я поехал в Ростов заказать себе обыкновенный гражданский выходной костюм. Заказал и сразу же в аэропорт, взял билет в Баку. Из Баку на автобусе – в свою войсковую часть.
Приезжаю вечером в общежитие, тогда я еще квартиру не получил, ребята сидят, играют в покер. Глаза на лоб:
- Ты откуда взялся? Ты же в отпуске. – В то время все, кто брали отпуск, уезжали или в родные края, или на курорт. В войсковой части делать нечего.
- Да я только переодеться зашел.
- А откуда ты зашел?
- Из Ростова. – Они чуть было не попадали со смеху. Где Баку и где Ростов! Переоделся и уехал в этот же вечер.
Сколько радости было в семье! Но сколько радости и восторга было в деревне! В то время на всю деревню я один был офицер. Да ещё летчик! Знакомые, соседи, одноклассники – все подходили, интересовались, где я, как я и что я. А я гордился собой и думал: «какой же я был глупый, что не надел военную форму сразу». А ведь я не надел ее из-за того, что просто стеснялся. Но, теперь о стеснении и речи не было. Против нашего дома жил мой друг и сосед, Шевченко Юрий. Он и сейчас там живет, только мой дом уже принадлежит другим хозяевам, там жить некому. К Юре приехал старший родственник из города. У нас возник диалог. После разговоров о службе, о самолетах, он спросил о моей заработной плате. Я тогда получал сто пятьдесят рублей за должность, семьдесят рублей – доплата за офицерское звание лейтенант. И пять процентов выслуги. Получалось где-то двести тридцать пять рублей. Да еще ежедневное бесплатное трехразовое питание  и обмундирование на любой сезон: от жаркого лета до холодной зимы.
 - Да ты что? Вот это зарплата! – Удивился он. – Я пятнадцать лет работаю на заводе и получаю сто шестьдесят рублей.  – Я и сам тогда уже осознал преимущество военных офицеров, особенно летчиков, перед гражданскими трудящимися. У нас ведь и выслуга лет шла в два раза быстрее, из расчета год – за два. Средняя заработная плата на государственных предприятиях была намного меньше.

Второй отпуск я провел частично на Урале. Мне надо было лететь из Баку в Свердловск. Двадцать девятое декабря. Скоро новый год. Билетов нет. Есть на Ростов. Полетел в Ростов. Уже ближе. В ростовском аэропорту сказали, что в Свердловск билетов нет. Поехал на такси на железнодорожный вокзал. Там огромная очередь. Я тогда, то ли не знал, то ли забыл о том, что есть воинские кассы. Постоял, посмотрел на толпы людей и вернулся в аэропорт. Вошел в кассовый зал. У одной из касс скучно стоят без дела несколько пассажиров. Спрашиваю, кто крайний. Нет никого. Они просто ждут, когда возможно появится свободное место на нужный рейс. Меня осенила одна мысль. Я подошел к большой карте на стене и выписал наименования городов: Свердловск и ближайшие к нему аэропорты - Челябинск, Тюмень, Пермь, Уфа и т.д. Всего штук шесть. Подошел к кассе и спросил у кассира:
- Девушка, в какой из этих городов я могу сегодня вылететь? – Я видел, как народ заинтересовался моим вопросом. Все подошли поближе. Им стало любопытно, что за пассажир такой, которому все равно куда, лишь бы улететь.
- До Челябинска, –  был ответ.
- Когда вылет?
- Через час. – Ничего себе! Через час смогу вылететь в самый ближайший к Свердловску город. Купил билет и полетел в Челябинск. В Челябинске купил билет на Свердловск, но на четыре утра. А сейчас вечер, скоро ночь. Что же делать? Из-за непогоды, то ли по техническим причинам, один из рейсов отложили, и отпустили пассажиров до утра. Кто-то уехал домой, кто-то в гостиницу. И тут выяснилось, что рейс может состояться, но пассажиры отпущены. Начальница смены проходит мимо меня, и я слышу, как она раздраженно рассуждает об этом вслух. Я сразу же подошел к ней и высказал свою идею:
- Сажайте на этот рейс пассажиров с завтрашнего утреннего рейса, они ведь все здесь, а те, которых отпустили до утра, пусть летят на нашем, утреннем рейсе. – Не знаю, возможно, оно так и без меня бы решилось, но через некоторое время слышу объявление: «пассажиров таких-то рейсов до Свердловска приглашаем на регистрацию». Я первый! Я уже у стойки. Прилетел в Свердловск под утро. А там – на поезд и я уже вечером под Новый год у родственников. Сколько терпел мучений и забот в пути, но с пользой. Это всё была служба в Азербайджане.

О питании лучше рассказать, когда переведут на Украину. А пока что мы служим в азербайджанском авиационном учебном полку. Наш гарнизон расположен в двух километрах от села Ситалчай. В восемнадцати километрах от станции Насосная, где базировался полк пограничных истребителей. В тридцати километрах от Сумгаита и в шестидесяти – от города Баку. И всё это –  южнее нас.
Летаем на фронтовых реактивных бомбардировщиках ИЛ-28, которые были поставлены на вооружение еще в начале пятидесятых годов. Это первые реактивные самолеты в Союзе. К нам присылают молодых курсантов из лётных полугодичных училищ, и учат здесь летать. Сначала они летают с кадровыми летчиками-инструкторами на учебных самолетах, где две спаренные кабины пилота. Затем их допускают к самостоятельным полётам, и они летают с нами, штурманами на боевых самолетах. Об этих самолетах мы слышали еще, когда были студентами.

У нас в институте, если кто-то плохо учился, не мог сдать экзаменационную сессию, его как бы отчисляли, но с возможностью возвращения: он уходил на службу в армию, а документы оставались в институте. Расчет прост. После армии он поумнеет, вернется и будет нормально учиться. Так и было почти всегда. Так же произошло с одним студентом из нашей группы. Если не ошибаюсь, это был Толик Маркин. Он был отчислен, отслужил в авиации, вернулся, когда мы уже были на третьем курсе. Анатолий рассказал нам такую историю, что мы из уважения покивали головой, а потом все решили, что он немного приврал.

Вот его рассказ. Служил он в Ситалчае. Однажды самолет летал ночью в горах, зацепился крылом за гору, ему срезало кусок крыла, затем зацепился хвостовым оперением и отбил заднюю кабину вместе со стрелком-радистом. Радист при этом погиб. Потом самолет успешно произвел посадку. Можно ли в это поверить? Конечно, нет. Мы решили, что если бы в этой истории радист остался жив, то это был бы непременно он, Толик Маркин! И что же вы думаете? Нас, выпускников института, прошедших медкомиссию, направили служить именно в этот полк, в Ситалчай. Направили человек тридцать, в том числе из нашей группы двое: я и Иванов Иван Иванович. Все мы потом познакомились и многие дружили. Ведь в институте нас было несколько тысяч. Всех не запомнишь. На первом же занятии об этом ЧП нам рассказали в официальном порядке. Вот только сам самолет, служивший несколько лет наглядным пособием, буквально за месяц до нашего приезда, разрезали на металлолом.
Действительно, экипаж летал ночью в сложных метеоусловиях в районе гор, но не в самих горах. К горам его снесло ветром. Радиовысотомером, который показывает фактическое расстояние до земной поверхности, они не воспользовались, так как он старого образца и показывает высоту импульсами, которые не каждый раз расшифруешь. А воздушный высотомер показывает высоту относительно уровня моря по атмосферному давлению, независимо от того, где находишься: на вершине километровой горы или над морем. Он в данном случае покажет один километр высоты. Их ветром снесло к горе. Диспетчер с аэродрома этого не заметил. При выполнении упражнения с виражом, экипаж почувствовал толчок сбоку. Зацепились крылом. Это же надо так ювелирно пролететь рядом с горой. Не в лоб, а в притирочку. За иллюминатором ночь, ничего не видно. Летчик почувствовал что-то неладное и резко взял штурвал на себя. В результате самолет задрал нос и зацепил гору хвостовой кабиной. Теперь толчок оказался сильней. Связь с радистом прекратилась. Конечно, прекратится, ведь кабина отскочила вместе с радистом.
Кабина стрелка-радиста находится под хвостовым оперением, поэтому она отлетела, но руль высоты, киль остался на месте и самолет управление не потерял. Вообще данный летательный аппарат имел очень высокие показатели устойчивости и планирования. Пилот, он же командир экипажа, доложил о ЧП руководителю полетов. Нам говорили, что в докладе среди прочего было такое: «За горушку зацепился…».
Он получил задание держать курс в район аэродрома и пролететь над взлетно-посадочной полосой. При пролете над ВПП, его осветили снизу мощными посадочными прожекторами, но ничего не обнаружили. Разрешили посадку. Самолет произвел посадку с сильным скрежетом. Наверное, пилоны шасси тоже деформировались. Тем не менее, посадку осуществил благополучно. Командир экипажа подрулил к стоянке, открыл фонарь (прозрачный обтекатель) и попросил техника, ожидавшего на земле:   
- Посмотри, что там со стрелком-радистом, с ним связь пропала. –  Техник прошел к хвосту, затем вернулся и сказал:
- Его нет.
- Как нет?!
- Кабины, вообще, нет. – Говорили, что у командира экипажа, после такого ответа, прошел вроде бы нервный смех. После этого случая командира списали, он по слухам, потерял рассудок. Что было со штурманом, не припоминаю, но его также уволили, кажется. Стрелка-радиста нашли, конечно, мертвого. Парашют не был раскрыт. Карабин от парашютной фалы не был пристегнут к креплению на борту самолета. Из-за этого был большой скандал. Если бы карабин был пристегнут, то парашют бы автоматически раскрылся при выпадении радиста из кабины. Даже, если радист от удара потерял сознание, парашют раскроется, и он мог бы остаться жив. Так как фала, пристегнутая карабином к борту, раскрыла бы его. Это верно, парашют раскроется, но в данном случае - бред, конечно. При таком ударе о гору, где уж там лететь с парашютом. Полетел бы он кубарем по крутому склону горы со скоростью шестьсот километров в час, пока этот парашют не зацепился за куст или скалу, да его тело бы еще и на части разорвало. Но когда нас инструктировали, то напоминали, чтобы пристегивали карабин парашютной фалы к специальному устройству на борту самолета, и напоминали нам об этом происшествии. Ну, что же: прежде всего надо выполнять требования инструкции, а потом рассуждать. Тут уж ничего не скажешь. Порядок должен быть во всём. Это авиация.

Еще был один случай в полку до нашего прибытия, когда пилот открыл форточку во время полета (наверное, закурил) и в эту форточку вытащило полетную карту. А на ней ведь стоит гриф «секретно». Форточка диаметром сантиметров пятнадцать, а карта, если ее разложить, с квадратный метр будет. Но, разряженный воздух за бортом и скорость помогли ей вылезть. Причем, её с силой вырывает, не успеешь отреагировать. Говорят, всем полком прочесали район полетов. Не нашли, потому что рельеф горный, да еще  пересеченный лесом. Там и секретов нет, но гриф-то «секретно» есть. А это уже ЧП!

В Ситалчае мы не только несли службу, но и отдыхали. Пока я был без квартиры, мы жили в общежитии вместе с Иваном Ивановичем. Он купил мотоцикл. У меня было удостоверение на право вождения этого аппарата, и мы разрезали просторы от Баку до Кубы. Город Куба расположен в ста километрах от Ситалчая на север республики. Катались и в горах, и вдоль берега моря. Однажды видели на побережье подготовку местных браконьеров к отбору черной икры из осетровой рыбы. Нас, военных, везде пропускали без всяких подозрений. Поэтому независимо от формы одежды по фруктовым садам и  побережью летчики всегда ездили в офицерских фуражках. Чтобы было издалека видно. Нас не трогали. Мы проехали и милицейский пост, и пост рыбнадзора, и еще много пикетов. На месте, которое охраняется от посторонних глаз, ждали из моря партию рыбы, которую выпотрошат, возьмут икру и разъедутся. Рыба, возможно, останется на берегу и протухнет, но мы не видели дальнейшую её судьбу. Возможно, всю рыбу реализовали. В сезон икры брали только икру. Это денежное и серьезное мероприятие, поэтому здесь всегда были задействованы и местная милиция, и рыбнадзор, и пограничники. В общем, браконьеры были под полным покровительством местных властей. Иногда рыбаки привозили осетровую рыбу в военный городок и продавали по два рубля за килограмм, точно, как мясо. Мы, военные, покупали, и тогда у нас был праздник. Однажды мы с Иваном купались в море, ловили рыбу, у нас была подводная маска, ласты и трубка. Пока я стоял с удочкой, он под водой проплыл метров сто пятьдесят и увидел большую связку осетров, каждый не менее метра длиной. Рассказывал:
- Плыву под водой и чувствую, что на меня кто-то смотрит, огляделся, вижу – огромная морда с круглыми глазищами.  –  Оказалось, что это осетр. И не один. Они на веревке как на кукане, были привязаны под водой. В метрах ста от нас на берегу были посажены огороды, и одна местная жительница копалась в грядках. На самом деле, она караулила рыбу. Иван незаметно под водой снял с кукана и увел одного осетра. Мы замотали его в рубашки и уехали на мотоцикле восвояси. И очень вовремя, потому что через двадцать минут пути навстречу проехали хозяева этого улова. В общем, украли мы рыбу. За это нас рыбаки могли бы как-то наказать. Но мы успешно уехали. Дома устроили пикник. А всё это – благодаря подводной маске. С ее помощью Иван смог проплыть под водой большое расстояние и притащить с собой осетра. Через некоторое время я, как женатый офицер, получил квартиру. По настоянию Ивана, я купил холодильник. Он нам нужен был для хранения пива. В жаркие летние дни мы баловались пивком. Кстати, этот холодильник прослужил нашей семье более двадцати семи лет. Потом его продали вместе с квартирой. Это был холодильник «Полюс - 2», изготовленный в городе Юрюзань. Вот технику делали! За весь период службы только реле сгорело и всё! Безупречная работа.

Немного об Иване. Он ведь Иван Иванович Иванов, мы его иногда называли «Иван в кубе».  Это был скромный, справедливый, честный человек. Но с подачи Васи Андриенко, нашего казначея группы, он иногда числился у нас Ванькой. Учились, жили – кто в общежитии, кто на квартирах. Ходили пить пиво. Посещали кинотеатры. Иногда после сдачи экзаменационной сессии ходили в ресторан. Обычно на все подобные мероприятия ходили группой по шесть – восемь человек. Иван посещал такие мероприятия очень редко. Он никогда не повышал голос, разговаривал тихо, не матерился. Пил мало. Не курил. С девушкой никогда первый не заговорит. Никогда не танцевал. Спокойнейший человек. Однажды он пошел с нами в ресторан, а когда шли обратно до трамвайной остановки, мы его потеряли. Мы шли вместе втроем или вчетвером. Как-то случилось, что мы его потеряли в нашем родном студенческом городе Новочеркасске, который мы должны были знать, как свои пять пальцев. Однако мы ошибались. Там, в старом районе, такие переулочки, что зайдешь, потом не можешь найти обратный выход. В общем, нигде его нет, и мы решили, что Ваня каким-то образом уехал в общежитие, пока мы его тут ищем. Решили тоже уехать.
Вернулись на остановку, если в  трамвай. Приезжаем в общагу, его никто не видел. Собрались человек пять, и поехали искать по следам. Нашли те переулки, через которые шли вместе, прочесали всё вокруг, ведь он мог где-нибудь прилечь и уснуть. Такой случай был с Тимофеем Черкесовым (его уже нет, вечная ему память). Мы шли по намеченному направлению, а он был крепко выпивший и, как мы его ни уговаривали, отстал и уселся рядом с тропинкой под кирпичной стеной  в темноте на траве. Сказал, что будет нас ждать. Я запомнил это место. Через час мы шли обратно, и нашли его спящим. Хорошо, что была ночь, и было темно. Никто его там не увидел. Могли ведь проходимцы взять, да раздеть, обворовать, а милиция – доставить в вытрезвитель. Все может случиться. Но обошлось, разбудили и пошли домой.
Вот и за Ивана мы боялись. Обыскали все закоулки в данном районе, не нашли. Сели на последний трамвай. Едем все расстроенные, молчим. Я случайно увидел свое отражение в темном окне трамвая. Вместо брюк - трико, рубашка завязана на животе узлом. Взлохмачен. Лицо очень злое. Тут самих хоть в милицию забирай. Хорошо, что тогда по ночам подозрительных лиц еще не вылавливали. Вот приехали мы домой и стали думать, что делать. Время уже далеко за полночь. Общежитие закрыто на замок. Мы живем на четвертом этаже. И тут камешек стукнул в окно. Посмотрели, а это Ваня пришел, дает о себе знать. Подняли дежурную, открыли дверь. У Вани на лице ссадины, волосы торчком, одна нога в туфле, вторая в носке. Носок истерся и видны черные от асфальта подошва и пальцы. Что же это такое? Ведь Ваня  –  это всем нам образец для подражания, пример того, как нужно себя вести. Он рассказал, что где-то встал под окном, в котором увидел девушку и пел ей серенады. Потом его прогоняли, он не уходил. Потом он с кем-то подрался. Потерял туфлю и пришел в общежитие пешком. Для всех нас это был шок. Таким Иванова мы еще не видели. Василий сказал:
- Эх, Ванька, Ванька!
Сейчас Иван Иванович уважаемый человек.

Но вернемся в Ситалчай. На нашем приводном радиомаяке со стороны моря местные браконьеры с разрешения полкового начальства хранили свои рыболовные снасти. Эта точка охраняется, поэтому туда не мог проникнуть ни один приезжий инспектор рыбнадзора. И наше руководство пользовалось этим обстоятельством. На праздник всегда с икрой и рыбой. Приезжающее большое начальство из Тбилиси, Москвы всегда возвращалось домой с мешками осетровой рыбы. Они ведь прибывали на служебных самолетах. У нас даже был однажды главком ВВС маршал Кутахов. Однажды одному приезжему генералу захотелось половить рыбу удочкой. Уж не знаю, сама ли рыба приплывала на крючок, или ее туда надевали, но улов был хороший, а рыбу с крючка генералу снимал майор из нашего полка и червяка на крючок надевал тоже он. Подхалимство – через край.

Здесь, в Азербайджане, я впервые научился употреблять в пищу зелень: укроп, петрушку, серделей, и пр. У нас дома в деревне на огороде этой зелени росло много. Я никогда ее не ел просто так, а только как приправу к пище. В наших краях ее добавляли мелко нарезанную в небольшом количестве в приготовленные блюда. А здесь мы жевали ее пучками, как животные. В Сумгаите или Баку в кафе заказываем шашлык. Несут его на подносе. Главного компонента блюда –  мяса, не видно из-за большого количества зелени, уложенной сверху. И всю ее мы съедали! Вот только одна мысль омрачает эти воспоминания: водка там была с запахом нефти. Что поделаешь, нефть там кое-где выходила на поверхность земли. Черпай ложкой.

 Еще одно обстоятельство, которое меня удивило в Тбилиси, куда я приехал в штаб дивизии за назначением. Иду по улице, вижу возле магазина большое скопление мужчин. Человек двенадцать. Огромный топчан. Они на нем: кто сидит, кто полулежит. И все без исключения пьют чай! Подошел незаметно ближе. Присмотрелся, да точно, кроме чая и сопутствующих предметов: сахара, конфет, печения, ничего нет. Как же так? У нас, в наших российских сёлах и городах, если только собираются мужики в количестве более двух, на столе непременно появляется вино, водка или пиво. Ну и соответствующие закусочные продукты: колбаса, хлеб, лук, вяленая рыба. А это зрелище для меня было открытием. Я даже не думал тогда о том, что мол, хорошая традиция, не пьют спиртное, а просто общаются за стаканом чая. Нет, такая мысль мне и в голову не пришла. Слишком крепко сидела в памяти наша вековая традиция: собрались – выпили. Просто, парадокс какой-то. Столько мужиков и пьют исключительно один только чай. Да и к чаю в наших краях отношение прохладное. Стакан после обеда выпил и все дела. А питьё чая это ведь целое мероприятие. Как в Средней Азии, так и на Кавказе.

 Времени у меня был целый день. Так что я еще зашел в кинотеатр и смотрел какой-то фильм. Тут меня тоже удивило то, что в зале сидело одно мужское население. Опять удивительный факт, но это можно объяснить. Дело в том, что в некоторых кавказских республиках не везде женщине можно появляться вместе с мужчиной. Позже я узнал, что грузины очень любят и хорошо пьют вино. Но это, наверное, делается не на улице, а дома, во дворе под хорошую закуску и с песней. В хорошей компании.

Позже, в Баку, мы и сами часто собирались в чайной, и пили чай. Это приятно и интересно. Официант приносит и ставит на стол иногда чайник, но чаще стеклянный стакан с чаем. Стаканчики маленькие, аккуратные, с утоньшением в средней части. Чай черный, крепкий и ароматный. На блюдце – кусковой сахар, колотый мелкими кусочками. Пьешь вприкуску. Как только осушил стакан, тебе тут же приносят следующий. Так будет до бесконечности, пока не поставишь стакан вверх дном. Или покажешь жестом, что уже достаточно. Официант понимает, что вы напились и хотите рассчитаться. Официанты в этих чайных только мужчины.

Еще я был удивлен тому, что в Баку трамваи водят исключительно мужчины. Мороженое тоже продавали только мужчины. Идет такой плотный, крепкий небритый мужичок, несет на животе лоток с  ремнём через шею и орет: «Марожене, марожене!». Это уж я никак не мог понять. Всегда думал:  «дать бы ему лопату и пусть копает с таким здоровьем…». В городских автобусах всегда громко транслировалась национальная песня. Однажды Иванов сделал замечание водителю:
- Почему ты так громко включил музыку, люди ведь в салоне не слышат друг друга. – На это был такой ответ:
- Ты наверно, не понимаешь по-азербайджански, ты знаешь, о чем в песне поется?
- Нет.
- Ну, так если бы ты понимал, ты бы плакал!
- А почему же ты сам не плачешь? - спросил Иван. – Водитель хмыкнул и снисходительно махнул рукой. Мол, о чём с тобой говорить! Это было время –  середина семидесятых.

Еще запомнилось одно обстоятельство. Летом 1972 года, когда мы ехали на военную стажировку на юг Азербайджана после четвертого курса, денежная мелочь еще ценилась. Двадцать три копейки – бокал пива. Так вот, мы останавливались в Баку. Продавцы нам никогда не давали сдачи мелочью. Просто оставляли ее у себя под прилавком. И если ты напрашивался на сдачу просьбой или каким-либо намеком, то получал ее таким образом, что становилось неудобно.
Продавец брал мелочь в руку и с силой бил ладонью с мелочью по прилавку. Все оборачивались и понимали, что тебе дали сдачу. Становилось не по себе. Мелочь могла вся рассыпаться по прилавку и даже раскататься по полу. И все это без особого зла, а так для профилактики, чтобы ты в следующий раз подумал, спрашивать сдачу или чёрт с ней. Ради справедливости надо сказать, что продавец обычно и покупателю прощал мелкую недоплату, если это касалось копеечной суммы. Мол, потом принесёшь. Действительно, местные торговцы не мелочатся, что оставляет приятное воспоминание.

Да, Ситалчай. Ситалчай! Сколько всего здесь было разного, и хорошего и не очень. В Ситалчае мы летали с молодыми пилотами после того, как их обучили летать опытные летчики. Для этого использовались  самолеты со спаренными кабинами пилотов. После допуска молодого летчика к самостоятельным полетам его сажали на боевой самолет со штурманом на борту, который находился в нормальной штурманской кабине. Тут уж помочь никто не может. Управляй самолетом сам. Были и ЧП. Однажды самолет дал «козла». Это когда самолет приземляется сначала не на заднюю пару шасси, а с опережением на переднюю стойку. Он уже потерял скорость, отталкивается передним колесом от бетона, падает на задние колеса, затем подпрыгивает вверх. А потом, падает опять на переднюю стойку шасси, подскакивает ещё выше и падает обратно, при этом передняя стойка подламывается. От удара передней части фюзеляжа о бетон может даже сработать пиропатрон в катапульте под креслом штурмана. Такой случай имел место в авиации. И его может подбросить сработавшая катапульта. Но, так как крышка люка не отброшена, то это может привести к гибели штурмана. У нас все так случилось, как по заказу, но, катапульта не сработала, и  штурман остался жив.

Был еще один случай, интереснее первого. Молодые пилоты ходили в курсантской одежде. Обувь – солдатские ботинки. Каблук начинает отрываться – пожалуйста, оторвал его и выбросил, а для симметрии оторвал и другой. И вот у одного курсанта при наборе скорости на взлетно-посадочной полосе перед самым взлетом ботинок провалился в проем педали, так как он был без каблука. Под ногами пилота две педали управления: левая и правая. Этими педалями пилот управляет направлением движения самолета по бетонке. Это обыкновенные тормоза. Он ставит середину подошвы в основание педали. Двигая от себя нужную педаль, он тормозит ею колесо, и самолет меняет направление. В середине проема каждой педали устроена планка, на которую можно нажимать передней частью подошвы, то есть пальцами ноги. Этим нажимом пилот приводит в движение киль, и самолет меняет направление в воздухе, или на земле, на высокой предвзлетной скорости. 

Ботинок курсанта провалился в проём педали, назад он его не может вытащить. Самолет набрал взлетную скорость, надо взлетать, а у курсанта нога заблокирована. Так и помчался по бетонке, затем по грунтовке, а дальше по болоту. За болотом уже берег Каспийского моря. Единственное, что он смог сделать – убрал обороты двигателей. Руки-то свободны. Самолет прокатился по инерции несколько сот метров и увяз в болоте передним колесом. Пробил триплекс  –  бронированное стекло толщиной семьдесят семь миллиметров в кабине штурмана. У штурмана каким-то образом заклинило замок привязного ремня. Не может приподняться. Жижа под горло. Он чуть было не утонул в этом болоте, не выходя из собственной кабины. После этого случая курсантам запретили носить ботинки без каблуков. Вот такие самостоятельные полеты.

Мне однажды пришлось летать с курсантом, допущенным к самостоятельным полетам, не в боевом самолете, а учебном, в спаренной кабине. Я сидел за штурвалом как настоящий летчик и управлял самолетом. В одном из полетов я почти самостоятельно произвел посадку. По крайней мере, он мне так сказал. Это было здорово. 

А еще был интересный случай. Многие офицеры технического состава ездили на аэродром на своих мотоциклах. Ведь им надо технику готовить заранее. Один техник не смог справиться с управлением и ударился головой об обшивку самолета. Получил сотрясение головного мозга. В полку вышел приказ, запрещающий выезжать на аэродром на мотоциклах без шлема. Нарушителей строго наказывали. Но вот в один нехороший момент другой техник на мотоцикле повторил ту же ошибку. Этот в соответствии с приказом, был в шлеме. Он не успел вовремя затормозить и тоже ударился головой, вернее шлемом о самолет. Потом он от удара отлетел назад. В это время шлем соскочил с головы, и техник грохнулся о бетон затылком. Опять тяжелая травма. Теперь вышел еще один приказ, чтобы мотоциклисты ехали на аэродром с застегнутыми шлемами.

  Это всё было у нас. Но такие самолеты были и в других полках. Вот какой случай нам рассказали из другой части.
Если открыть створки бомболюка и войти туда, под самолет, то ты окажешься верхней половиной туловища в корпусе самолета, то есть в отсеке бомболюка. Когда створки бомболюка закрываются или открываются, работает воздушный компрессор, и слышится сильный шум, как если бы резко открыть ниппель шины автомобиля, только громче: «т-с-с-с-с».  У летчика, много лет прослужившего в части, где на вооружении стоят самолеты ИЛ-28, этот звук ассоциируется с закрытием створок бомболюков.

Однажды комиссия в составе нескольких старших офицеров стояла в таком вот отсеке бомболюка. Они, возможно, изучали новый вид кассеты для подвески авиабомб. Рядом проходил техник и не смог удержаться, прошипел громко:
- Т-с-с-с-с! – Что тут было! Все члены высокой комиссии попадали на пол, а с одного из них соскочила папаха и покатилась по бетонке подгоняемая ветром. Высшие офицерские чины от полковника и выше зимой вместо шапок носят каракулевые папахи. Техник незаметно ретировался, так и не выявили этого шутника. Но кругом ведь починенный персонал. Видели это незабываемое зрелище очень многие. Конечно, упадешь тут! Створки закроются и разрежут пополам, не спросят, генерал ты или рядовой. Но каков выдумщик этот шутник, а? И не побоялся. Такое ЧП скорее всего и не расследовали, потому что при нахождении людей в отсеке бомболюка включают стопорное устройство, исключающее несанкционированное закрытие створок. Но, кто же в этот момент об этом вспомнил? Тем более что эти начальники вряд ли уже сами летали. Обо всём забыли. Смеху было много.

Время, проведенное в Азербайджане, не прошло для меня даром. Как-то я ехал по территории Азербайджана из Германии в Туркмению на автомашине «Опель», которую мне подарил Яша Броцман. Перед поселком Сиазань ко мне прицепился инспектор ГАИ. Там все инспектора прицепляются. Маленький экскурс: я проехал на автомашине по территории нескольких стран: Западной Германии, Казахстана, Узбекистана, России. Мне посчастливилось пересечь насквозь Восточную Германию, Чехию, Словакию, Польшу, Украину, Туркмению и Азербайджан. Не за один рейс, конечно. Мне Яков Броцман подарил всего две автомашины. Встречались разные автоинспекторы:  назойливые, вредные, были и попрошайки. В Узбекистане к нам подошел инспектор и спросил чего-нибудь покушать. Дали ему пирожков домашних с картошкой.
На Украине у меня один выпросил банку консервированных сосисок. Повернулся ко мне боком:
- Ты положи мне банку незаметно в карман.

Другой инспектор в Донецкой области, спросил:
- Що це у тэбэ такэ высыть на стэкли? – У меня на лобовом стекле висел брелок. Он достался мне вместе с машиной, которую подарил Яша Броцман. Плюшевая обезьянка на ниточке с присоской.
- Слухай, я нэдавно купыв соби машину. И такого нэчого нэма. Подары мэни цю обизьянку, зэмляк, га?
- Ну, забирай, раз ты себе машину купил. Тебе нужней. – Отцепил и отдал ему.
- Спасыби.

В Казахстане просили тоже что-нибудь покушать: хоть яблок дай! В Узбекистане один гаишник говорил:
- У меня шестеро детей, зарплата маленькая, дома есть нечего. Дай хоть тушенки, если есть. – Что поделаешь, тогда такое время было.
Между делом вспомнился один эпизод. Я ехал с сыном Андреем по казахстанским степям из Туркмении в Россию где-то в районе станции Бейнеу. Мне ехать еще не одну тысячу километров. В километре от нас какой-то аул. Мимо проезжает мужик на коне и показывает рукой, чтоб ему дали попить. «Ах ты, гад!», - думаю, «неужели не видно, что машина едет не знаю, откуда и не знаю куда? Рядом аул, пойди, да попей там. Под тобой лошадь. У нас вода кончится, мы что, умирать должны из-за тебя?». Я так подумал, а ему просто показал жестами, что воды у нас нет. Этому степному жителю все равно, что лошадь, что машина. Он не смотрит, откуда едем, из какого региона у нас номера. Захотелось пить здесь и сейчас, дай ему воды и всё. А мы едем по этому маршруту: иногда сотни километров ничего вокруг живого нет. Дай ему попить! Дал бы я тебе попить!

Но, все-таки об инспекторах ГАИ. Таких наглых ребят, как в Азербайджане, я не встречал нигде. Эти никогда ничего не просили. Только требовали деньги.
«Поставь машину на штрафплощадку. Завтра приедет начальство, решай с ним». Всё!
 Так и здесь под Сиазанью, меня остановил местный «хозяин всей Земли», видит, что транзитные номера и давай шантажировать. Требует денег. Причины у всех разные. В данном случае, почему не прошел таможню и не поставил печать в населенном пункте Хачмас. А я ведь там и не должен был ехать, у меня другой маршрут, через город Куба, потому что я этот маршрут знаю со времен службы. Ну да ведь ему это не нужно. Не дашь денег, поставь машину на штрафплощадку. Это дежурное требование.
Разговорились, я рассказал, что служил здесь рядом, в Ситалчае и, если успею до темноты, то заеду в родную часть. Он обрадовался такому обстоятельству, много расспрашивал, сам рассказывал и отпустил меня, чтобы я поскорей добрался до этого села. Правда, я ему все же, подарил купюру в десять тысяч туркменских манатов, что в тот период  соответствовало двум долларам США. Но дело не в достоинстве купюры, а в том, что на ней был напечатан портрет Великого Туркменбаши, президента Туркмении. Тогда за пределами Туркмении к этим деньгам был интерес. Деньги недавно ввели в обиход.

Мимо своей воинской части я проезжал, когда уже была ночь, и останавливаться не стал. Здесь хочу отметить, что при таком недружелюбном отношении автоинспекторов к водителям, удивительно добрые люди живут в глубинке Азербайджана. Гостеприимные, доброжелательные. Иванов как-то попал к одному местному жителю в колхозе недалеко от нашей части. Он хотел купить у него, кажется, ковер. Хозяин, едва они вошли во двор, немедленно поймал курицу и отдал хозяйке для приготовления обеда. Тут отказываться бесполезно. Пока тебя будут уговаривать принять участие в обеде, блюдо уже будет готово. Это же Кавказ!

Припоминаю аналогичный случай, приключившийся со мной в Туркмении. Мы с моим водителем Нуры ехали автомашиной на юг республики. Там у нас был объект. Ехать далеко, уже время к обеду, а нам еще нужно сегодня возвратиться на участок. У нас с собой холодный обед, термос с чаем. Водитель говорит:
- Виктор Иванович, давай заедем по пути в деревню. У меня там старший брат – девушка.
- Какой брат, какая девушка?
- Ну, тут у меня старший родной брат живет, девушка. Ай, забыл, как называется.
- Сестра старшая, что ли?
- Да, сестра, сестра. Старшая сестра, девушка.
- Ясно, что не мальчик. Нурышка, нам ведь надо срочно добраться до водохранилища, а затем еще ехать обратно.
- Ай, давай заедем. Успеем. Обидится.
- Она даже не узнает, что ты тут проехал.
- Как не узнает! Кто-то машину увидит, тут все меня знают, расскажут. Обидится. Я здесь уже год не был.
- Хорошо, но долго задерживаться не будем, немного поговоришь, и уедем, договорились?
- Хорошо. Только надо будет по пиалке чая выпить, иначе нельзя.
- Ай, болья, якши, - сказал я по-туркменски, – Что означало: «ладно, хорошо». Только заехали во двор, они обнялись, семья его поприветствовала. Муж сестры что-то ему сказал, и он тут же мне переводит:
- Он спрашивает, курицу резать или петуха?
- Елки-палки, Нуры! Ты же мне обещал: только чай!
- Ай, приготовят быстро, за пятнадцать минут. – Ну, куда тут денешься. Это уже надолго.
 - Ну, тогда курицу, она быстрее жарится, -  ответил я.
Однако, я ошибся, когда думал о долгом приготовлении блюда. Действительно, через пятнадцать минут жареная курица стояла у нас на достархане. Мясо было жестковатое, но очень вкусное. Туркмены птицу не ощипывают. Они снимают с нее шкуру вместе с перьями. Разделывают на части и опускают в кипящее растительное масло. Десять - пятнадцать минут и мясо готово. Вот что такое азиатское и кавказское гостеприимство и умение быстро и вкусно готовить. Мы в России о таких рецептах даже не подозревали.

Интересно то, что в южном Азербайджане, близ поселка Кизыл Агач, я уже летал ранее на самолетах ЛИ – 2. Это была стажировка после четвертого курса. Завтрак в те дни, когда были полеты, разбивали на две части. Первый завтрак мы съедали в столовой: мясное второе блюдо, одно вареное яйцо, чай. Второй завтрак нам привозили на аэродром, как и всем кадровым летчикам: второе вареное яйцо, бутерброд с маслом, шоколад, чай.
В самолет нас сажали группами по несколько человек, мы рассаживались по своим рабочим местам и изучали штурманские обязанности в условиях реального полета по фактическим показаниям бортовых приборов. Неоднократно нам приходилось испытать чувство невесомости. Это происходит, когда самолет резко набирает высоту и затем резко её теряет, словно преодолевает некую крутую возвышенность. Раз или два летчики резко поднимали вверх самолет из-за стаи птиц, оказавшейся по курсу. Несколько раз нам просто показывали летные характеристики самолета. Он имел хорошие возможности планирования. Эти подъемы и спуски обычно приводили нас в дикий восторг, хотя некоторым ребятам это было неприятно. Их тошнило.

Но лишь один раз нам преподнесли сюрприз, от которого мы все были не в восторге. Самолет так резко взмывал вверх и бросался вниз, что мы летали в фюзеляже как космонавты в космическом корабле. Многих после этого стошнило прямо в самолете. Я до этого не дошел, но весь вспотел и был очень бледный. А причиной тому был позорный проигрыш в волейбол сборной команды кадровых летчиков гарнизона нашей сборной команде из студентов. Мы их разгромили со счетом три – ноль. Таким вот образом нам решили отомстить летчики – офицеры.

 После пятого курса опять стажировались на АН-12, в военно-транспортной авиации в Мелитополе. Однажды, в рамках участия в культурной программе местного культпросвета, наши студенты по инициативе командования организовали концерт в одной из деревень азовского побережья. После концерта были танцы. На стажировке оказались вместе почти все музыканты из ВИА нашего горно-геологического факультета. Играли и пели современные песни. Местные хлопцы долго ходили вокруг аппаратуры, искали, где же спрятан магнитофон. Они не верили, что ребята поют и играют вживую, без всяких там фонограмм. Я тоже был задействован в миниатюре, где фокусник втыкает нож и вилку в живую голову, установленную на столе,  которую предварительно накрывает покрывалом. В это время голова подменяется кочаном капусты. Я был живой головой. Ставил себе на голову кочан капусты и думал: «Ну, как пробьет ее ножом насквозь! Держись, голова!». Не достал.

Но вот наступили дни настоящей военной службы, которую я прошел в течение трех лет, полтора года в Азербайджане и столько же – на Украине. В наш полк пришла новая техника. Не в полном смысле, но для наших пилотов самолеты, которые поступили – МИГ-15, являлись новым типом летательных аппаратов. Этот самолет – истребитель, и штурман на нем не предусмотрен. Нас разбросали по всему Союзу. Я попал на Украину. В городе Узине, родном городе космонавта Поповича, базировались два полка дальней авиации. Третий, как я уже Вам доложил, находился в Моздоке.

 Наконец я добрался до темы питания. Украинская кухня всегда славилась, как вкусная и недорогая. Два полка – это два совершенно разных хозяйства. Их и в военном городке среди офицеров называли по-разному. Наш полк называли «огородниками», потому что один экипаж когда-то посадил самолет на колхозный огород. А соседей называли «буденовцами», потому что когда-то офицеры их полка, будучи в состоянии нелегкого алкогольного опьянения, затащили на третий этаж жилого дома лошадь, которая ни на каких условиях не соглашалась идти по ступенькам обратно вниз.
Они были ракетоносцы, мы – бомбардировщики. В полках было по три эскадрильи, в эскадрильях – по три отряда, в отряде по три воздушных судна. И еще экипаж командира полка. Один экипаж  - это девять человек. Да еще столько же технического персонала. Кроме того имелись всякие наземные службы: связи, навигации, вооружения и т.д.  Всех их необходимо обеспечить продовольствием. Летали все в разное время, днем и ночью. Поэтому столовая работала круглосуточно.

Если полеты начинались в шесть часов утра, то завтрак происходил за три часа до взлета, то есть в три часа ночи. Если полеты заканчивались в ноль часов, то ужин происходил в час ночи. А уж о дневном распорядке и говорить нечего. Это был сплошной поток едоков.
Приходит экипаж из полета, допустим, глубокой ночью. В столовой тишина, темно, дверь на замке. Постучались, свет зажегся, нам открыли двери, и началось обслуживание. Все блюда горячие, вкусные, питательные. Режим в питании - великое дело. Благодаря режиму, я в течение трех лет вылечился от острого гастрита, который заработал на первом курсе учебы в институте. Врачи предупредили, что такое питание доведет гастрит до язвы желудка. А потом операция. Но в Армии я стал питаться строго регулярно.

Однажды в классах подготовки летного состава нас задержали дольше, чем обычно. Желудок, привычный к питанию строго в определенное время, негодовал. Он бурлил и требовал пищи. И вот мы с двухчасовой задержкой, наконец, находимся в столовой. Все места ближе к кухне оказались заняты. Нам пришлось сесть в конце зала. Несколько раз официантка довозила до нас тележку с первыми блюдами, но это были молочные супы, а остальные блюда по пути разбирались. В очередной раз я не вытерпел и взял молочный суп. Пока прикатили очередную тележку, я его уже съел. Теперь до нас доехал уже картофельный суп. Я взял и съел этот суп. И наконец-то, подвезли борщ, суп-харчо. Тут уж я не отказал себе в удовольствии взять харчо. А уж потом повезли вторые блюда. Теперь, после того, как я съел второе, которое получилось уже четвертым по счету, почувствовал насыщение. Вот что значит режимное питание. Попробуй, не накорми вовремя, съем в три раза больше.

На каждые четыре часа полета выдавали бортовой паёк. Там были маленькая баночка тушенки, двухсотграммовая банка фруктового сока, маленькая шоколадка, пачка галетного печенья, еще кажется, сахар. Двенадцать часов полета – три бортпайка.  Весь бортпаёк все летчики приносили домой. А с собой обычно брали из столовой продукцию вторых блюд: мясо, котлеты. Из дома – сало, лук, чеснок. Кроме того, нам в переднюю кабину самолета всегда давали две булки хлеба, сахар и два десятилитровых термоса чая. Вот мы и ели сало, мясо, хлеб, пили чай. В столовых не было нормы, сколько можно съесть, и сколько взять с собой в полёт. Ели и брали столько, сколько нужно. Утром, есть ли полеты, нет ли их, выходной ли день или праздник ты можешь прийти в столовую и позавтракать. Обычно в выходные дни приходили в гражданской одежде. Работницы столовой нас знали всех в лицо. Так же обед и ужин. Это предприятие открыто всегда.
Утром на столе на каждого из четверых посетителей лежат по два сырых яйца и двадцать граммов сливочного масла. Можно эти яйца взять с собой или здесь выпить, можно попросить сварить или поджарить. Затем принесут кашу и непременно мясное блюдо. И чай, кофе, компот. На обед сначала какой-либо салат, винегрет или кусочек селедки с луком и свеклой. Затем первое, второе, компот или напиток, сок. Часто к борщу давали пампушки. На блюдце лежат очищенные зубки чеснока. В меню всегда четыре – пять блюд: первых и вторых. На ужин опять двадцать граммов сливочного масла, мясное блюдо на выбор. Чай, кофе. В понедельник – большая шоколадка и плюс навесок шоколада из расчета по пятнадцать граммов в день. Это была реактивная норма, несмотря на то, что нас самолет был не реактивный, а турбовинтовой. Перед полетом, как обычно мы плотно кушали. Но, как только преодолевали подъем, и самолет занимал назначенный высотный эшелон, все начинали принимать пищу, которую взяли с собой. Это последствия резкого набора высоты, когда изменение атмосферного давления сказывается на организме, и появляется аппетит. Накушаемся сала, мяса, хлеба, чеснока, напьемся чаю с сахаром. Летим, давно уже надели кислородные маски. Желудки начинают работать, опять же – результат резкой смены атмосферного давления. Командир экипажа командует по внутренней связи в ларингофон:
- Экипаж, подтянуть кислородные маски! – К чему бы это? Какой-то запах учуял. Желудки работают. Полет мог длиться неимоверно долго. На то мы и дальняя авиация. Самый продолжительный мой полет – четырнадцать с половиной часов. А ребята из «буденовцев» летали и по двадцать с лишним часов. Они дозаправлялись в воздухе. Мы по салону самолета могли ходить взад – вперед шага три, четыре. Нас в кабине семеро. А в задней кабине находятся младший стрелок - радист и КОУ – командир огневой установки. Они могли только встать и сесть.
В комплекте каждого члена экипажа есть писсуар. Это обыкновенная металлическая литровая фляга, только горлышко диаметром шире. Если выпил чая больше других и емкость наполнил до конца, а еще лететь и лететь, просишь у соседа попользоваться его писсуаром. Кроме того на борту имеется обыкновенная параша. Напоминает простое ведро. Она находится за входным люком, под креслом старшего стрелка-радиста и закрыта шторой. Обычно ей не пользуются. Например, когда кому-либо станет невтерпёж, он проходит к параше, но использует вместо нее полиэтиленовые пакеты.  Все это прячет в свой штурманский портфель, или полетную сумку, а на земле относит  в туалет. Главное тут - не забыть о привезенном грузе и не принести его домой или не сдать в спецчасть вместе с секретными документами в портфеле.
Такие моменты не исключены, потому что летают несколько дней ночью, привыкают к данному режиму. А тут резко перенесли полеты на день. При переносе времени начала полетов с ночи на день, и наоборот, меняется весь распорядок дня и трудно за день перестроиться.

  Однажды нам зачитали приказ, о том, что группа самолетов вылетела на задание. Но, они были вынуждены вернуться из-за того, что одному члену экипажа стало плохо. У него заболел желудок. При возвращении группы обратно, он воспользовался парашей и боль отпустила. Но продолжать выполнение задания было бессмысленно, потому что время пролета контрольных рубежей, заявленное в Москву, было просрочено. Ведь полет проходил, в том числе и в нейтральном воздушном пространстве. Эти полеты Москва заблаговременно согласовывала с иностранными государствами, находящимися в районе полетов.

У каждого члена экипажа свои обязанности, как в полете вообще, так и на случай экстренных мер. Мне запомнился наш офицер РЭП, то есть РадиоЭлектроПомех. Вот уж кому приходилось «мучиться». Он мог спать часами. Эта привычка вырабатывалась с годами. Я уверен, что никто так просто не может взять и спать сидя несколько часов к ряду. А наш человек всё может! Как-то меня наш офицер РЭП попросил:
- Витя, когда будем Полтаву пролетать, разбудишь меня, я включу помехи. – У него по ходу маршрута было несколько пусков радиопомех. Первый над Полтавой.
- Хорошо. – Дело в том что, во-первых, я ближе всех нахожусь к его креслу. Рукой дотянусь. А во-вторых, мне, как второму штурману почти не приходится в полете спать. Если когда-либо можно отдохнуть, то об этом первый штурман даст знать. Тогда он сам будет начеку. Но в полете командиру что-то понадобилось выяснить у офицера РЭП. Напомню, что все разговоры пишутся на магнитофон. Можно временно магнитофон отключить, но если отключение продлится определенное время, то это будет заметно при расшифровке. Летим часа три. Вот командир запрашивает по внутренней связи:
- Офицер РЭП? – молчание. – Еще раз:
- Офицер радиоэлектропомех! – опять в ответ молчание. Ну, понятно, крепко спит офицер. Тогда он обратился ко мне:
- Второй штурман, толкни офицера РЭП! – я оборачиваюсь к нему, дотягиваюсь рукой,  толкаю его в плечо и кричу не через внутреннюю связь, а почти в ухо, стараясь перекричать рёв двигателей:
-Тебя вызывает командир. – Но он и не собирается прислушиваться. У него срабатывает рефлекс. Он орет, прижимая к горлу ларинги:
- Командир, разрешите пустить радиопомехи!
- Какие помехи, до Полтавы еще два часа лёту! -  Кричит командир. Хохот в салоне корабля. Командир знает, на каком этапе маршрута, и какое задание выполняют его члены экипажа. Офицер РЭП, считая, что я его разыграл, хочет обозвать меня нехорошим словом, но тут вмешивается командир, задает ему свой вопрос и полет продолжается.

Однажды нам пришлось лететь над Каспийским морем в районе аэродрома Ситалчай, где я служил двумя годами раньше. Выполнялись задачи взаимодействия между подразделениями дальней авиации, в которой я служил сейчас и фронтовой авиации, где служил раньше. Как же мне хотелось крикнуть: «Ребята! Это же я! Смотрите, я здесь лечу, рядом с вами!». Как лягушка-путешественница.
Метеорологические условия были очень сложные. Ночь. Грозовые тучи совсем рядом. Где-то в стороне все небо полыхает молниевыми разрядами. Кажется, что вот она молния – рядом. Летим на минимально низких высотах, весь самолет трясет как на ухабах. Меня жестом пригласил к себе в носовую часть первый штурман. Я вошел к нему и обомлел! По броневому стеклу полосами бегали красные извилистые линии, как какие-то микромолнии. Это наэлектризованность корпуса самолета. Ему, возможно, это зрелище было не впервой, а я зачарованно смотрел, как эти красные полосы то появлялись, то исчезали, то перемещались по стеклу. Такая же история была и на плоскостях самолета, то есть на крыльях, несмотря на то, что на концах плоскостей имеются устройства (некие прутики со щеточками на конце) для гашения таких разрядов. В этот момент мне стало не до выполнения задания. Я думал, как бы самолет не воспламенился да не взорвался от разрядов молнии. Но, все окончилось хорошо. Возможно, что до такого исхода было еще очень далеко. Я ведь увидел это в первый раз. И, кстати, в последний.

Еще как-то ночью на высоте двенадцать тысяч метров меня пригасил в свою кабину старший стрелок - радист, посидеть в его кресле. Над корпусом фюзеляжа самолета есть прозрачный обтекатель, называемый фонарем, дающий возможность кругового обзора. Вот под этим фонарем и находится кресло старшего стрелка - радиста. Это его кабина. Ему ведь при необходимости придется вести прицельный огонь из двух спаренных скорострельных пушек. Поэтому нужен круговой обзор. Пушки эти вращаются синхронно с креслом стрелка-радиста на триста шестьдесят градусов. Стрельба прекращается автоматически при попадании в прицел хвостового стабилизатора и винтов двигателей. Ну, понятно, чтобы самому свой самолет не сбить. Я сел в его кресло и оказался по пояс над корпусом самолета. Да, я вылез из самолета и оказался над ним, только в прозрачном фонаре. Что это было! Такое и во сне не приснится. На небе ни облачка. Вся вселенная надо мной. Как будто я в открытом космосе. Внизу по обе стороны и далеко впереди видны огни городов. Из сопла четырех двигателей вылетают четыре бурлящих столба конверсионных отработанных горячих газов, превращающихся на пятидесятиградусном морозе в такое белое, густое плотное облако, что кажется, по нему можно ходить. А над головой – Великий млечный путь. Да так близко, ну вот он рядом! А ведь это не потому, что мы приблизились к нему от планеты Земля на двенадцать километров, а от того, что мы летим в кромешной тьме. Этот великолепный вид не забуду никогда. Мне тогда пришла мысль в голову, что если какой-нибудь камешек разобьет сейчас эту прозрачную оболочку, что же тогда с нами будет.

Вспомнился один случай, который произошел у ракетоносцев. Во время дозаправки в воздухе произошла авария. По каким-то причинам заправочный шланг лопнул и оторвался от самолета-заправщика. Падая, он зацепился за киль ракетоносца. Это такой же самолет ТУ-95, как и у нас, но приспособленный для транспортирования ракет. Самолет потерял управление. Рули высоты и поворота заблокированы. Он не мог снижаться или менять курс. Командир получил команду с земли на покидание экипажем борта. Были проведены все приготовления.
Тогда старший стрелок-радист попросил у командира разрешения расстрелять этот шланг из пушек. Для этого надо было отключить блокировку. При включенной системе блокировки пушки невозможно привести в действие в непосредственной близости от киля. После размышлений и советов с землей было принято его предложение. Он справился с поставленной задачей. Отключил блокировку, отстрелил шланг, освободил управление самолета . Спасли самолет. Избежали ЧП. Экипаж наградили Государственными наградами.

Вот один эпизод из моей личной летной практики. Экипаж был поднят по тревоге. В полку получили задание, началась подготовка маршрута на картах. В спецчасти получаем полётные карты с грифом «Совершенно секретно». Изучаем и наносим маршрут до какого-либо военного объекта на чужом континенте. Изучаем фотографии, сделанные кем-то с ближнего расстояния. Заполняем все необходимые бланки. В это время нам на борт подвешивают ядерную авиабомбу весом в три тонны. Командир экипажа и первый штурман ее принимают. Всё это время бомболюки закрыты брезентовым пологом. Подходы к самолету охраняются вооруженными солдатами. По команде садимся в самолет по рабочим метам.
Готовность номер один. Это значит, мы готовы к взлету, у нас в портфелях все расчеты по полету на территорию чужого континента и бомбометанию изучаемого объекта. Двигатели работают.
Затем объявляют готовность номер два: двигатели выключены, мы находимся на борту или в классах. Наконец, наступает готовность номер три. Мы отдыхаем в казармах, специально для этого построенных. Нужно спать, хотя спать не время. День в самом разгаре. В это время нам на борт вместо ядерных бомб устанавливают обыкновенные практические авиабомбы. И не одну трехтонную, как ядерная, а много по пятьдесят килограммов весом. Теперь нам выдают другие полетные карты, и только сейчас мы выясняем направление нашего маршрута. Мы ведь знали, что не полетим бомбить чужой континент. Это же учения.

  Несколько часов на подготовку и мы в составе десяти экипажей на десяти бортах улетели на север. Во главе группы командир полка подполковник Табашников. Кстати, последний командир этой дивизии. Я видел телепередачу, в которой показали наш заброшенный аэродром, разграбленные учебные классы. Даже учебные пособия и плакаты на стенах кое-где остались. Было сообщено, что последний командир этой дивизии был генерал Табашников. Не сомневаюсь, что это он. А всё это - результат распада Союза.
Однако летим. Посадка предусмотрена на Кольском полуострове. Там был аэродром «Оленья», на котором базировались части морской авиации. Прилетели туда после обеда. Ужинали в местной гарнизонной столовой. Кто-то сказал, что на второе было мясо оленины. Блюдо было вкусное. Взлет завтра, шестого апреля ровно в семь вечера. Маршрут проходит через Северный полюс. Это первый поворотный пункт. Время выхода на точку разворота – ноль часов, ноль минут. И тут до меня доходит мысль, что это время двенадцать ночи. Ба! Да ведь это начало нового дня – седьмого апреля. День моего рождения.

В назначенное время вылетели. Над Северным полюсом производим разворот. На бортовых часах происходит смена суток. Начинается новый день – седьмое апреля одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Мне сейчас исполнится двадцать пять лет. Командир экипажа сообщает, что сейчас по дальней связи, значит через радиста, командир полка поздравил второго штурмана, значит меня, с днем рождения. Вдали от родного аэродрома работает только дальняя связь. К поздравлению командира присоединились все члены нашего экипажа. Мы открыли и выпили откуда-то взявшуюся на борту бутылку газированной сладкой воды - командир экипажа оказался предусмотрительным.

Позже мне старослужащие офицеры рассказали, что это был уже второй случай в дальней авиации, когда день рождения, а точнее, круглая дата,  исполняется над Северным полюсом. Первым был один правый пилот, которому исполнилось над этой точкой Земли тридцать лет. Вот такие дела.

Это время начала полярного дня. После пролета Северного полюса, думаю, часа в два утра мы увидели солнце. Оно взошло, как ему и положено, на востоке, но высота его над земной поверхностью не менялась до самого утра. Несмотря на ночное время, солнце до самого утра наблюдалось над горизонтом. Оно передвигалось по кругу, но высота расположения его над земной поверхностью не менялась до семи утра, пока наш маршрут не вышел с океана на материк. Вид его, прямо скажем, был не яркий, а тусклый, в постоянной дымке. Это потому что оно все время висело низко над горизонтом.

Начинался полугодовой полярный день. Мы пролетели на разных высотах над Северным Ледовитым океаном. От десятикилометровой высоты до предельно малой. При полете на малых высотах я буквально прилипал к иллюминатору, хотел увидеть хотя бы одного белого медведя. Но не повезло, не увидел. Когда пролетали над островом Новая Земля, я надеялся увидеть признаки жизни. Ведь там должно быть много экспедиций разных. Увидел нечто, напоминающее заброшенные сараюшки. Людей не видел.

Иногда летчики, пролетающие надо льдами, островами океана, шутили потом на земле:
-  А медведей белых на льду, ну прямо, как собак в городке!  - Я не мог так же похвастаться. Что поделаешь, за то день рождения отметил над Северным полюсом. А на земле мы отметили эту дату в соответствии с  принятым здесь порядком. У штурманского состава нашей эскадрильи были свои традиции празднования торжественных дат. В холодное время года собирались у кого-то в гараже, дарили общий подарок и отмечали это событие. Если позволяла погода, то это мероприятие проводилось на берегу какой-то речки в лесочке. Прямо на траве. Самогон в деревне был дешевый. Закуска украинская: сало, мясо, овощи, зелень. Так же отмечалось и увольнение на пенсию, или демобилизацию, как это было на моем примере. Команда была довольно дружная. Штурманов в эскадрильи было человек двадцать. Это не мало.

Кроме всех действий, связанных с полетами и подготовкой к ним, нам приходилось еще нести просто армейскую службу. Я бывал дежурным или помощником дежурного по части, гарнизону, ходил в патруле. Не было никаких экстренных случаев дежурства в гарнизоне, о которых можно было бы вспоминать долгое время, если бы меня не направили в патруль в село, расположенное в районе нашей дальней приводной радиостанции. Вернее сказать – это наша станция располагалась в районе села. Но, у нас ведь все вертелось вокруг нашей дивизии.

С торцов взлетно-посадочной полосы имеются по две приводных радиостанции. Одна, ближняя станция, находится на расстоянии один километр от торца полосы, вторая, дальняя – на расстоянии четыре километра. Вот, одна из наших дальних станций, находилась в районе украинского села. В это село приходили по вечерам наши же солдаты, служившие на станции. Так случилось, что служили там из года в год солдаты только одной национальности, не скажу какой точно, но, точно выходцы из Кавказа. Они приходили в местное женское общежитие. С помощью наряда патрульной службы дивизионное начальство боролось с этими самовольщиками. По крайней мере, оно так считало.

Перед началом дежурства я получил интересный инструктаж в штабе полка. Как только я со своим нарядом заступлю на дежурство, я должен поместить патрон в патронник пистолета и быть готовым к стрельбе в воздух. При виде посторонних солдат в селе я должен остановить их и задержать. Если они не подчинятся, необходимо стрелять в воздух и принять меры к задержанию. Затем пройти к зданию местного сельсовета и попросить у дежурившего там работника, предоставить телефон, чтобы связаться с нашим дежурным по части и сообщить ему о происшествии. Какая наивность! 

Наступило время дежурства, восемнадцать часов. Я получил свое личное оружие, пистолет Макарова. Подошли два солдата из нашего полка. Солдаты обычно идут в патруль безоружные. Сели мы в грузовик и поехали в село. Приехали. Машина уехала обратно и за нами должна была вернуться часов в четыре-пять утра. Свое дежурство мы начали в центре, возле сельской администрации. Тогда это был сельский Совет народных депутатов, если не изменяет память. Конечно, все здание всю ночь было пустое и темное. Ни о каком дежурном и намека не было. В пятидесяти метрах от сельсовета находилось женское общежитие. Там, в селе была какая-то фабрика, или цех. Что-то там пряли, ткали  или шили. Поэтому было много приезжих девчат. А наши коллеги из ближайшей радиоточки этим обстоятельством пользовались. И вот мы с солдатиками ходим под двумя еще не выбитыми фонарями на столбах и ждем, когда же появится какой-нибудь самовольщик, которого мы тут же схватим за гриву, скрутим и арестуем. Конечно, пистолет я не готовил заранее. Что-то в этом было криминальное: заряжать боевое оружие, чтобы потом кого-то им пугать.

И тут, откуда ни возьмись, возникли, как из-под земли выросли, человека четыре рослых грузина в солдатской форме. Почему-то сейчас мне кажется, что это были грузины. Остановились, один из них отделился от них и подошел ко мне можно сказать, строевым шагом.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?
- Пожалуйста. – Он подошел еще ближе и практически на ухо изложил свою просьбу. Они пришли в общежитие к девушкам. Шуметь не будут, кричать не будут. У них есть знакомые подруги. Они сюда ходят каждый вечер.

Что мне ему ответить? Этим парням, которые могли бы и без нашего разрешения проникнуть в общежитие так, что мы бы и не заметили. Могли подкараулить и отобрать у меня оружие, да еще дать мне и моим хлюпеньким солдатикам по физиономии. Конечно, я дал свое согласие. Или надо было, согласно полученному инструктажу, стрелять в воздух?

Позже я заметил, что там, вокруг общежития вращалось их человек десять. Был и громкий смех, были и недовольные громкие выговоры со стороны женского пола, но как со стороны комендантши, так и со стороны жильцов, жалоб не поступало. К часам двум утра все утихло. Так мы и продежурили до приезда машины без происшествий.

Представляю, что было бы, исполни я все по инструкции того дурня – майора, который меня инструктировал в штабе полка. Конечно, майор тут не виноват. Есть командиры повыше. Вот из-за таких командиров до сих пор в Армии процветает дедовщина, которая доводит людей до убийства. Ведь это происходило каждый день, и никто не допустил такой выходки, как выстрел в воздух, задержание, доклад о ЧП т.д. Я вообще, сомневаюсь, что дошло бы до задержания самовольщиков. В людей никто стрелять не станет. Они все равно убегут, но потом могут и подкараулить. Ведь сообщить в часть нет возможности. И жди до утра. Только займи сначала круговую оборону с двумя безоружными солдатами.

А ведь все решилось бы гораздо проще, додумайся командование полка до такого мероприятия, как проверка личного состава в казарме в ночное время. Да и вообще, хоть круглосуточное наблюдение там ставь. Только не лови их ночью в деревне с помощью одного вооруженного лейтенанта. Дикость, маразм. Но, на то она и Армия, чтобы такие интересные решения принимать. Вот одна из причин, которые отбивают охоту у людей к службе в армии. Не хватает литературных выражений, чтобы верно и точно охарактеризовать глупые действия или бездействие командиров высокого ранга в Российской Армии.

Но были умные люди, как в действующей армии, так и среди преподавательского состава. Нам рассказывали, что один из полковников, преподававших на нашей военной кафедре в институте, ранее был командиром действующего авиаполка. Однажды, он не прекратил полеты, потому что знал, что в правительственном самолете в районе полетов находится дочь Первого лица Советского Союза. Полеты в таких случаях прекращались, но, во-первых, маршрут самолета проходил где-то в стороне, а во-вторых, все знали, что девушка летит на очередной концерт в местной филармонии. За это полковника примерно наказали: сняли с должности и направили к нам на преподавательскую работу. 

Еще один был полковник Трунов. Прекрасный человек. Перед направлением нас на первую стажировку после четвертого курса в Кизыл Агач, это южный Азербайджан, он построил нас и среди напутственных речей, неоднократно повторял одно выражение:
- В местах проведения стажировки много озер и растительности, вокруг везде влага. Комаров не счесть. Поэтому, непременно взять с собой шесть метров марли! – Далее опять о поведении, о полетах, о занятиях и опять:
- Не забудьте: шесть метров марли! – Опять просвещение, опять вопросы, ответы, советы. Затем – глаза навыкат, выражение лица злое и еще раз неожиданно и резко:
- Шесть метров марли! Свободны. – Оказывается, это количество марли уже давно подсчитано. Отреза в шесть погонных метров марли шириной в один метр хватает на то, чтобы сшить полог на одну половину двухъярусной кровати.

Ехали в поезде. Нами, курсантами, был занят весь плацкартный вагон. А может быть, он был общий? С постельными принадлежностями, помню, было туго. По приезду мы поели в столовой, напились крепкого чаю. Он не так уж сильно был крепок, но мы много его выпили, потому что сразу из поезда попали в дикую жару. Поэтому, мы сидели, вечером на кроватях и нам не хотелось спать. Отбой наступил, а мы тихо пели (я, кстати, привез с собой гитару), разговаривали и смеялись над словами полковника Трунова: «Шесть метров марли!». Комаров не было и в помине.

Но вот уже время после двенадцати и длительная дорога в поезде сморила нас. Все улеглись и уснули. Я просыпался как-то медленно и незаметно. Все тело чесалось. Я и проснулся от того, что во сне расчесывал кожу ногтями. Открыл глаза и увидел, что свет включен, а многие ребята уже сидят и шьют пологи из марли. Со временем проснулись все. Вот оно что! «Шесть метров марли!». Хорошо, что никто не проигнорировал эту команду. Все купили. Только теперь надо было срочно изготовить пологи. Комары над нами летали сотнями! Все вокруг наполнено комариным зудом. Эти комариные песни потом по ночам не давали покоя, даже когда ты защищен марлей. Укрыться с головой невозможно даже тонкой простыней – жарко и душно. Только марля поможет. Во сне прислонишь колено или локоть к марле, просыпаешься – эта часть тела деревянная и потом весь день ноет. Сотни укусов на небольшом участке тела! И все-таки, мы были защищены. Потом несколько раз днём мы дошивали те огрехи, которые в спешке допустили в первую ночь. Вот, что такое внушить людям, выполнить такое задание, от которого им же было потом хорошо. Спасибо Вам, товарищ полковник Трунов! «Шесть метров марли!».
Однако прощай, Кизыл Агач!

Как и всем летчикам, нам неоднократно приходилось прыгать с парашютом. Но, для меня это было не впервой. Я ходил в институте в парашютную секцию, и еще там испытал чувство свободного падения. Об авиации можно рассказывать часами, но я пытался вспомнить наиболее интересные случаи. Мы, студенты, исходя из реалий жизни, которым были подвержены три года, и большинство из нас знали, что служить там не останемся, часто делали такой вывод: там, где начинается авиация, там кончается порядок. Да и многие кадровые офицеры так считали. Ну, причину я уже объяснял: погода, план по налету часов, обучение молодых, и т.п. В целом же об авиации у меня осталось положительное, приятное впечатление. Это есть школа, воспитывающая в молодом человеке положительные качества. Когда наступило время демобилизации, к этому периоду уже стали прибывать штурмана из военных училищ.  Нас призвали на службу из института, потому что на тот период в штурманах была недостача. Теперь картина изменилась. Мне предложили три варианта. Можно было поехать в третий полк нашей дивизии в Моздок на майорскую должность штурманом наведения. Это наземная должность. Я тогда уже имел звание старший лейтенант.

 Можно было переквалифицироваться на специальность офицера РЭП. Это специалист,  которому по штату больше всех спать надо. А третий вариант: при определенных  обстоятельствах меня могли направить в Ленинградскую авиационную академию. Было там какое-то высшее учебное заведение. Почему-то, в третий вариант я не очень верил, да и не хотелось заново начинать учиться. А первые два мне тоже не понравились. Офицером РЭП не хотел служить. А майором на земле - тоже. Если уж служить в авиации, думал я, то непременно летать. Сейчас считаю, что это мнение было глубоко ошибочным, неверным. Не всё же время летать. Можно и просто служить. Служба была тогда в Моздоке спокойная. Служи, да расти. Каждый год получай большие отпускные, длительный отпуск, отдыхай, где хочешь. Получил бы квартиру. Вот только не знаю, как бы сложилась там жизнь после перестройки. Это большой вопрос. Многие ушли в это время на пенсию. Некоторых уже нет. Что бы я делал там на пенсии?

 Подошло время рассказать о моем последнем полете в войсковой части города Узин. Полет длился шесть часов. После выполнения задания, самолет приземлился на родном аэродроме. Весь экипаж вышел из самолета. И вдруг меня подхватили под руки и ноги четыре человека, быстренько подбежали к стойке шасси и начали со смехом шлепать меня, вернее, моей задней частью по колесу. Оказывается, это традиция всей дальней авиации. Я не знал об этом и никогда не видел такого мероприятия. Просто не пришлось увидеть. Поэтому для меня это было, во-первых, очень неожиданно. Я начал понимать, что это какое-то символическое действие, уже во время самого мероприятия. Во-вторых, немного физически больно, все-таки по колесу – пятой точкой. В-третьих, конечно, весело.

Перед завершением службы я поехал в Киев, в поисках работы, так как я служил рядом. Ничего не нашел более полезного, как пойти в Совет Министров УССР. Нашел в бюро пропусков координаты референта при министре горнорудной промышленности, и заказал к нему пропуск. Беседа прошла в дружеской обстановке. Из разговора я понял одно: один переезд семьи равен одному пожару. Но, это имеется в виду переезд с насиженного места, когда у семьи есть квартира, мебель, дети учатся в школе. А мы были в то время налегке. Дочери один год. Трехтонный контейнер все имущество вместил.

Но, сначала я съездил к своему другу и однокашнику Черкесову Тимофею. Он приглашал к себе в Ростовскую область. На карьер строительных материалов горным мастером в свой поселок Жирнов, на что я не согласился. Тогда он посоветовал поехать в Саратовский трест «Союзмелиовзрывпром», чтобы там взять приглашение в одно из подразделений этого треста – специализированную ПМК, находящуюся в Ашхабаде, где работал его земляк из нашего факультета. Это был Николай Алексеевич Труфанов, окончивший наш институт на два года раньше нас.

Вот так я попал в Ашхабад и проработал там двадцать три года. Оттуда, конечно переезжать было трудно. Это уже, действительно, равносильно пожару. Там ведь жили уже в трехкомнатной квартире. На новом месте в России наживали все заново. Конечно, не случилась бы перестройка и развал страны, жили бы мы до сих пор в Туркмении. Но такова жизнь.

В России все начиналось сначала. Работа, квартира, это все осталось за границей вместе с дочерью и внуком. Только теперь, спустя десять лет можно сказать, что жизнь наладилась. Есть и работа и квартира, и дочь с внуком живут в Москве. А как мы с супругой этого достигли, нелегко вспоминать. Помогли не только одни наши усилия, помогли еще и друзья. Один из них Федин Петр Николаевич, который пригласил меня работать в Красную Поляну.

Так что жизнь продолжается. Мы – одни из немногих, кто выехал за пределы Туркмении и сумел как-то наладить свою жизнь. Многие возвратились обратно, некоторые в связи с переездом потеряли все, что имели.

 Хочется закончить этот рассказ хорошими словами об авиации. Когда я поступал в институт, как и всех, меня интересовал извечный вопрос: трудно ли учиться? Сколько по времени трудно и когда наступает облегчение? Многие бывшие и настоящие студенты старших курсов выдавали информацию, которая была, как говорится наплаву: трудно учиться первые два года. Действительно, на начальных курсах два года изучаются общеобразовательные науки. Это трудно. А затем все больше и больше предметов по специальности. Тут уже легче. Были и шуточные ответы: учиться трудно первые пять лет. То есть весь период обучения. Хотя, несомненно, в этом тоже есть соль: нельзя расслабляться до конца срока обучения. Были случаи отчислений студентов за неуспеваемость и на старших курсах. Но это редкость. Нужно быть глупцом, чтобы тебя отчислили со старших курсов. 

Когда я учился на третьем курсе, отец спросил меня, не трудно ли мне учиться, я ответил ему, что институт закончу в любом случае. Потому что главная опасность миновала, первые два года позади и начались занятия по специальности. Еще потому, что уже знал и мог сопоставить свои возможности и институтские требования к учебе. Отчисления за неуспеваемость в основном происходили на первых двух курсах.

А вот остроумные представители старшего поколения на этот вопрос: «сколько времени трудно учиться?», отвечали так:
   - Трудно учиться первые десять лет. –  Вот тут уж многие удивлялись такому ответу. Это надо самому пройти, чтобы понять. И это есть суровая правда жизни.

Молодой специалист приходит на производство и обнаруживает, что его знания далеки от реального положения дел. Что эти теоретические знания надо подкреплять практическими навыками, а зачастую и переучивать что-то заново. Он с первых дней начинает понимать, что здесь частично не то, а иногда и совсем не то, о чём ему преподавали в институте. Правильно говорил в инсценировке А.И. Райкин: «Забудьте индукцию, забудьте дедукцию, давайте нам продукцию».

Вот так и мне пришлось забыть на время многое из того, что изучал в институте и заняться авиацией. Взаимоотношения в обществе, обращение с командирами, подчиненными и сослуживцами, материальная часть самолета, военные дисциплины: Уставы, Наставления, Правила. А тут еще и семейные отношения. Все это было впервые. И уж точно учеба в институте показалась детской забавой.

 А говорят: «учиться трудно первые два года». Нет уж, уважаемые молодые люди, трудно учиться, действительно, первые десять лет. Поэтому я могу сказать, что служба в авиации явилась для меня продолжением учебного процесса. Это была моя школа жизни.

Да здравствует Авиация!