ПРИСУТСВУЕТ НЕНОРМАТИВНАЯ ЛЕКСИКА И СЦЕНЫ НАСИЛИЯ
В просторной тёмной комнате стояло четыре стула. Четыре женщины с перепуганными до смерти и искаженными злобой лицами сидели на них. Руки их были заломлены за спину и крепко связаны в области запястья, так крепко, что повязки перекрывали доступ крови. По лбам струился пот, по щекам – слёзы. Прически взъерошены, одежда растрепана, словно после борьбы с напавшим на них маньяком, что было не далеко от истины. Если говорить честно, почти рядом.
- Нас будут искать! – сказала Виолета Осиповна Мерзашвилли, директор средней школы номер шестьдесят один. Голос ее был слишком слабым и охрипшим, чтобы передать ту агрессию, которую она вкладывала в эту фразу.
- Не тешьте себя иллюзиями, - сказал Юра Катов, ученик десятого класса средней школы номер шестьдесят один. Он расположился напротив них. Голос его, в отличие от голоса Виолеты Осиповны, был спокоен. С потолка свисала одна-единственная лампочка, да и та на 40 ватт, однако этого было достаточно, чтобы разглядеть нескрываемые самодовольство и триумф, царящие на широком лице Юры. – Вы никому не нужны и, по правде говоря, я думаю, все только облегченно вздохнут, если вы исчезнете.
- Исчезнем? Это что ты имеешь в виду, урод?!
Юра расплылся в улыбке, обнажающей давно нечищеные желтые зубы. Слой налета на них выглядел, как накладные подушечки из сала. Слово «урод», направленное на то, чтоб унизить Юру, ничуть его не задело. Ему нравилось, когда женщина, привязанная к стулу, беспомощная и неспособная оборониться, обзывает его уродом. Это означает одно: она боится. Боится его.
Юра Катов преспокойно поправил очки с толстыми линзами и, ухмыляясь, сказал: - Физически, Виолета Осиповна. Вы исчезнете физически.
Елена Петровна, преподаватель русского языка и литературы, сидящая справа от директора, обомлела. Глаза Нины Цезаревны, учителя украинского языка и литературы, расширились. Она сидела слева от Виолеты Осиповны Мерзашвилли. Рядом с Ниной Цезаревной располагалась Ариадна Николаевна, преподаватель химии. И, к счастью Юры, челюсть её отвисла.
- Ты не посмеешь! – выпалила директриса. – Ты что о себе возомнил? Какое ты имеешь право похищать четырёх безобидных женщин и угрожать им расправой?! Да ты хоть понимаешь, что ты творишь?! Я же в тюрьму тебя засажу, гадёныш!
- Э, нет, боюсь, это у вас не выйдет. Посудите сами: как вы для начала вызовете милицию, если прикованы к стулу?
- Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! – возмутилась Виолета Осиповна. – Сейчас же развяжешь и отпустишь нас, иначе…
- Что?
- Иначе тебе не поздоровится, подонок! У меня есть связи в прокуратуре, и я сделаю всё, чтоб ты сел далеко и надолго!
- Закрой рот, Виола, и послушай, что я тебе скажу. – Юра подвинул ближе стул, на котором сидел, чтобы они отчетливее видели его глаза. – Во-первых, вы – не «безобидные женщины», а грязные шлюхи.
Виолета Осиповна, как и остальные, побагровела.
- Во-вторых, я не меняю своих решений. Вы сдохните, когда я скажу, и ни секундой раньше. Если я захочу, дышать и думать вы будете только по моему приказу. Я буду резать вас, как тупых кур.
Виолета Осиповна, как и остальные, посинела.
- В-третьих, перестаньте мне угрожать, иначе я выколю ваши глаза и засуну в глазницы горящие свечи, чтоб ваш мозг немного подогрелся. Тёпленьким он понравится мне больше, я уверен.
Виолета Осиповна, как и остальные, посерела.
На несколько минут повисла тишина.
- Что ж, - заключил Юра, - вижу, возражений нет. Тогда преступим к веселью. Видит Бог, наказание слишком долго ожидало вас.
Через мгновенье он вернулся в помещение, толкая столик на колёсиках, чей скрип сразу же вселил в женщин суеверный ужас. Так скрипят гвозди, которыми водят по листу железа. Так скрипят ржавые петли старой двери, потревоженной неожиданным ветром в заброшенном городе. Так скрипит нож, застрявший в кости.
На столе лежал набор адских инструментов пытки, какие, возможно, использовали немцы из Гестапо. Скальпели, ножи, щипцы, крючки, гвозди, молотки и пилки… На столе этом было полно всякой всячины. Инструменты холодно блестели в тусклом свете лампочки. Женщины даже не хотели думать, что Юра собирается делать со всем этим добром.
- Я называю это «Бухенвальд на колёсиках», - противно захихикал Юра и оценивающе оглядел педагогов. – Ну что, по****ужки, с кого начнём?
Ариадна Николаевна задрожала, затряслась на стуле.
- Ариадна Николаевна, как вам не стыдно? Взрослая женщина, а до сих пор мочитесь в панталоны, или что там у вас?
- Что ты собираешься делать, а? Что ты вздумал? – занервничала преподаватель химии, глядя на сверкающие лезвия.
- Я собираюсь наказать вас. Сурово наказать.
- Что? Ты – псих! Идиот! Я всегда знала, что у тебя нелады с головой! Семейка-то у вас еще та! Знаю я твою мамашу-алкоголичку, - она «Н2О» выговаривала с третьего раза!
Юра достал из кармана кругляш скотча.
- Знаете, - сказала он, - я никогда не любил учителей. Не любил и всё тут. Как вижу учителя, так и хочется плюнуть в него. Нет! Ударить кирпичом. Вот. И, глядя на вас, начинаю осознавать, почему. Вы – не люди. Вы – быдло. А быдло нужно либо учить, либо мочить. – Пауза. - С третьего раза, говорите?
- Что?
- А с какого раза вы закричите?
- Я не…
- Думали, это можно безнаказанно продолжать?
- Я не понимаю, о чем ты говоришь!
- Что продолжать? Что продолжать?! – включилась в разговор Елена Петровна, преподаватель русского языка и литературы.
- Унижать меня. Сколько раз вы орали на меня, а я не мог ответить? Сколько раз позорили перед всем классом? Сколько раз незаслуженно ставили плохие оценки? Не помните?! Зато я хорошо помню. Я бы сказал, даже ОТЛИЧНО! Я помню каждое слово, каждый жест и каждый кривой взгляд, направленный против меня. Я помню всю гниль, которой вы пытались отравить моё существование, сделать его невыносимым. Что такое, Елена Петровна? Что такое, Ариадна Николаевна? В чем ДЕЛО, Виолета Осиповна?! Какого ХЕРА, Нина Цезаревна?! Вам не нравится, как я одет? Моя прическа? Мои очки? Лицо? Да, не нравится. Я не знаю теорему Пифагора, мне безразлично творчество Пушкина и Лермонтова, мне НАСРАТЬ на украинский язык, и я **** вашу химию. Я не люблю людей, потому что они – говно, а я не хочу иметь с говном ничего общего. Я вижу таких, как вы, везде. Мелкие паразиты, набитые желчью и ощущением собственной важности. Вам нужна власть. Вам необходимо самоутверждение за чей-то счет, выплёскивать свою желчь повсюду, контролировать, удовлетворять свои говенные амбиции. Но НИКТО в этом мире не имеет права относиться ко мне, как куску дерьма, потому что я плохо учусь, плохо одеваюсь и плохо говорю. Вам не нравятся такие, как я, потому что мы – другие. Мы не такие, как все, и поэтому нас нужно травить, как крыс. Не так ли, Елена Петровна?
- Что ты несешь?! Кто это тебя унижал?! – Елена Петровна начала выходить из себя. – С тобой все панькались, как с дитём! Да если бы не мы, ты бы до сих пор сидел в первом классе! Тебя тянули за уши, так что скажи спасибо, сволочь ты неблагодарная! Ты же тупой, как доска!
- Вы первая, - сказал Юра.
- Что? Как?.. Ты…
Но договорить она не успела – он залепил её рот скотчем. Все, что она могла, это мычать, как корова с зеленого луга.
- Так-то лучше. – Довольный результатом, Юра проделал ту же процедуру с другими учительницами, пытающимися, правда, оказать сопротивление. Мерзашвилли укусила его за руку, за что получила пощечину. Ариадна Николаевна мотала из стороны в сторону головой, но ей это мало помогло.
Через пять минут вся четвёрка мычала в одноголосье заклеенными липкой лентой ртами, раскачиваясь на стульях. Юру они утомили, поэтому он решил дать их голосовым связкам немного отдохнуть. В конце концов, сегодня его праздник, а не их, и сегодня он будет издеваться над ними, а не наоборот.
- Грязные ****и! – гавкнул он так громко, что они подпрыгнули на месте. Внезапно Юра выпрямился. На лбу его выступили пульсирующие вены. На широком, усеянном веснушками, лице такого себе Иванушки-Дурочка блуждала самая его дурацкая ухмылка. На Юре была зеленая клетчатая рубашка и шорты цвета хаки. Уши, большие, как бублики, торчали из-под копны рыжеватых волос. Глупая челочка, прикрывающая лоб, придавала ему схожесть с придурком классического типа. – Неплохую речь толкнул, как считаете?
Женщины, прикованные к стульям, энергично мычали. Рука Юры потянулась к столику, однако, к их удивлению, он взял не нож, а пластмассовую коробочку с диском и скрылся в той части комнаты, которая была почти не освещена. Похоже, он куда-то вставлял этот диск, поскольку изредка оттуда доносились приглушенные статические помехи радио. В мозгу Елены Петровны мелькнула безумная мысль: «Ну вот, перед смертью хоть Аллу Пугачеву послушаю». Однако, вместо Аллы Борисовной, комнату в полную мощь сотрясли тяжелые риффы трэш-метала, заглушающие и мычание, и звуки окружающей среды. В подобном громе вряд ли кто-то мог бы услышать возню и крики.
- Обожаю эту песню! – сказал Юра, хотя не слышал собственного голоса. Композиция, которую он обожал, называлась в переводе с английского «Сажающий на кол», группа – «EXODUS». Под такую музыку, думал Юра, только тем и заниматься, что убивать людей. Особенно, если это люди, которых ты ненавидишь большего всего на свете.
Юра Катов подошел к столику и теперь взял уже не диск, а скальпель, заточенный до такой степени, что малейшее прикосновение к лезвию оставляло царапину. Из динамиков доносились надрывные вопли Стива Соузы, а Юра с улыбкой безумца приближался к Елене Петровне. Та вытворяла на стуле некие акробатические этюды и упражнялась в искусстве йоги, но сбежать или, на худой конец, сдвинуть стул у нее не выходило. Юра предусмотрительно связал ей ноги.
- Не сбежишь, сучка, – злорадствовал он, - некуда тебе бежать.
Он подошел к Елене Петровне и оценивающе оглядел:
- Что бы тебе отрезать, а? Может, уши?
Глаза учительницы почти вываливались из глазниц.
- О да, уши. Они тебе, как я вижу, очень мешают.
Рука со скальпелем скользнула к лицу женщины. Холодный металл гладил щеку игриво, забавляясь с ней. Елена Петровна попыталась уклониться, но тщетно: скальпель «сорвал» ее ухо, раздирая кожу щеки, с той легкостью, с какой дачник срывает переспевшую сливу с дерева. Кусок плоти шлёпнулся на пол. Прежде, чем женщина сообразила, что лишилась правого уха, рука Юры ампутировала и левое. Из отверстий по бокам головы хлынула багряная кровь, заливая одежду и волосы. Рана на щеке тоже кровоточила, но не столь сильно.
Мощность крика под лентой скотча, сжимающей губы, нарастала до тех пор, пока голос Елены Петровны не сорвался и не исчез вовсе.
Юра хотел снять повязку с её лица, но, поразмыслив, передумал. Он хотел насладиться чудовищным криком боли, однако женщина в припадке ярости и отчаяния способна на многое. К примеру, она могла укусить его за руку, как это уже делала Мерзашвилли.
- Ну, и сколько это, по-твоему, стоит? – спросил Юра. – Сколько я заработал за то, что выучил урок? Единицу? Двойку? Или ноль? Сколько? Теперь ты видишь, что не только ты можешь учить? Я выучил твой урок, и теперь намереваюсь преподать тебе несколько своих. Поняла, сука? Пока что ты не очень-то стараешься. Я думаю, нормально заниматься тебе мешает скальп. Но это поправимо – сейчас мы его удалим.
Грудь Елены Петровны разрывал истошный вопль, в котором смешалось всё: боль, безумие, страх, мольба и обреченность. Юра был беспощаден. Он понимал, что только ценой горьких, кровавых слёз можно чего-то добиться.
- Это правда, что ты лизала «киску» своей матери? – внезапно спросил он с живым интересом в голосе. – Правда? Я хочу знать! Отвечай.
Крупные, как виноградины, слёзы текли по щекам четырех женщин. Все они невыносимо страдали в этот момент.
- Ты любила лизать у матери? – напирал Юра, беря одну за другой пряди седых волос Елены Петровны и отрезая их. – А отец? Он же трахал тебя во все дыры. Да? Разве не так это было? Ты ласкала клитор матери, а отец наполнял спермой твой рот, потом приводил друзей, и ты разрешала им устроить небольшую групповую вечеринку внутри твоего влагалища? Так ведь?
Череп учительницы быстро лысел. На пол в компанию к ушам падали подкрашенные локоны.
- Грязная шлюшка. Ты любила, когда они входили в тебя грубо и резко, так, чтоб ты ощутила боль. Тебе это нравилось, да? Я знаю, что нравилось. Давай проверим, любишь ли ты это до сих пор. Ты согласна?
С этими словами он перестал отрезать ее волосы, которых уже почти не было, и, потеряв к ним интерес, приступил к кое-чему позанимательней. Он отложил скальпель и спустил шорты до колен. Его пенис, набухший и красный, торчал, словно микрофон из живой плоти. Юра принялся дёргать рукой шкурку и сладко постанывать, закрыв глаза.
- Сейчас мы проверим, - эротично нашептывал он, - сейчас проверим.
Женщины, пораженные тем, что он творил, перестали мычать. Зато из динамиков по-прежнему рубил бешеный ритм трэш-метала.
Яйца Юры сжались и подобрались под пенис, который был готов выстрелить, будто пушка, выстреливающая ядро.
- Сейчас узнаем, - сказал Юра и открыл глаза.
Из багрово-фиолетовой, напоминающей сливу, головки прыснула мутноватая, вязкая, белая жидкость. Прыснула прямо в лицо Елене Петровне, стекая со лба ручьем. Это клей, думала она, это клей, клей, клей. Юра подошел ближе, передёрнул «затвор» и из «дула» вновь выскочила струя, облив лысую голову преподавателя и частично залепив левый глаз. Он проделал эту процедуру еще несколько раз, и вскоре вся физиономия Елены Петровны, такой грозной в обычной своей среде и такой беззащитной тут, была забрызгана семенем Юры Катова.
- Ну, как ощущения? – спросил он, вновь не скрывая живой интерес в голосе. – Вижу, понравилось. – Держа в одной руке увядающий конец, он потянулся другой к скальпелю. – Ладно. Надоела ты мне.
Елена Петровна разлепила веки и в последний раз взглянула на него с ужасом, глубина которого не имела предела. С кончика её носа капала сперма, но ей было все равно. Она поняла, что сейчас умрет.
- Ты усвоишь один урок, - сказал Юра. – Раз и навсегда. Никогда – слышишь? – никогда не смей даже подумать плохо о человеке, который может тебя убить.
Лезвие взметнулось и вспороло горло Елены Петровны. Она не успела издать и звука. Артерии в шее были порваны, голова запрокинулась назад. Из щели, напоминающей жуткую ухмылку, фонтаном била кровь.
Для завершения картины Юра опрокинул стул с привязанным трупом на пол. Тело корчилось в агонии, остекленевшие глаза тупо таращились по сторонам и, наконец, уставились в потолок и замерли. Юра нагнулся и, сделав надрез, содрал клейкую ленту с ее губ. Рот Елены Петровны открылся, словно она хотела на прощание продекламировать что-то из Есенина. Даже сама смерть не смогла заткнуть эту старую сволочь.
- Грязная по****ужка! Любила ведь это дело, тварь!
Он стоял над трупом со скальпелем в руке, голой задницей, и свисающим членом, запрятанным в гнезде из кудрявых рыжеватых волос.
- Знаете, - обратился он к директрисе, не отводя взгляда от раскрытого рта Елены Петровны, - всегда обожал русский язык и литературу! Глядя на преподавателя, у меня даже возникало одно желание, которое я, наверное, сейчас реализую.
Он встал над головой покойницы, широко расставив ноги и раздвинув ягодицы. Из анального отверстия с чавканьем медленно поползла длинная коричневая «колбаса» и, оборвавшись, упала аккурат в раскрытый зев учительницы русского языка и литературы.
- О, - выдохнул Юра, - какое облегчение! Когда выучил домашнее задание и сдал его на отлично, чувствуешь себя на высоте, вы со мной согласны, Виолета Осиповна?
Он сдвинул ноги и подошел к директрисе. Схватил ее за волосы и отдернул голову назад.
- Согласны? А? Я спрашиваю! – орал он ей в лицо. – Когда я спрашиваю, нужно отвечать! Ясно, гнида тупорылая?!
Виолета Осиповна мычала и плакала.
Юра резко наклонил ее голову и, совершая незамысловатые манёвры, подтёрся прической директрисы. Куски переваренной пищи торчали в ее волосах, когда он отпустил ее; некоторые были целыми, некоторые размазались, что, впрочем, не умаляло достоинств дорогого мелирования и работы парикмахера.
- Ты поняла, пидараска?!
Она кивнула.
- Замечательно. Теперь скажи мне, кто из нас тупой? Ты?
Она снова кивнула.
- Умница. Кто из нас делал минеты всем в школе? Ты?
Она кивнула.
- Кто самая паскудная, продажная, затраханая тварь на земле? Ты?
Кивок.
- Кто жрал поросячье дерьмо из миски? Ты?
Кивок.
- Прекрасно. Ты на верном пути. Однако не надейся, что это искупит твои грехи. Продолжим. Ты ****ь?
Кивок.
- Ты поцка, чья мама забеременела от мастурбации китайским феном?
Кивок.
Юра улыбнулся. Ему эта игра начинала доставлять удовольствие.
- Похоже, у тебя есть шанс заработать быструю смерть. Ты любишь, когда твой дедушка надевает твои лифчики и трусы?
Кивок.
- Когда твоя бабушка заставляет тебя пихать ей в ****у руку?
Кивок.
- Когда твой муж кончает тебе под мышки?
Кивок.
- Когда твой сын выдавливает тебе в рот свои прыщи?
Кивок.
- Когда твой пёс рыгает тебе на лобок?
Кивок.
- Ты хочешь, чтоб тебя трахнул Булат Окуджава?
Кивок.
- Тебе нравится его пенис?
Кивок.
- Ты хочешь глотать его сперму?
Кивок.
- Ты любишь тереться ****ой об розетку?
Кивок.
- На 220 вольт?
Кивок.
- Ты хочешь съесть простату мужа?
Кивок.
- И последнее: ты хочешь сдохнуть, как паршивая шлюха?
Кивка не последовало. Директриса замерла в нерешительности.
- Отвечай же! Чего умолкла?
Виолета Осиповна молчала.
- Так не пойдет, приятельница. Не ответишь – не сдашь экзамен. Таковы правила.
Виолета Осиповна молчала.
- Ладно. В качестве исключения, я сделаю тебе поблажку.
Он подошел к столику и положил окровавленный скальпель. Руки его были обагрены кровью, которая беспрерывно капала на пол. Он постоял несколько секунд у столика неподвижно, размышляя. Затем взял гвоздь и зажал его в плоскогубцы. У стола было два уровня. На нижнем он отыскал керосиновую лампу и зажег. Потом с минуту накалял гвоздь. Когда тот дошел до кондиции, Юра приблизил его к физиономии Виолеты Осиповной. Доселе она внимательно наблюдала за тем, что проделывал Юра, но будто не понимая, к чему все идет. Теперь от понимания его безумного замысла ее обуял ужас.
- Ну что, будешь отвечать? Или мне вызвать у тебя «синдром горячих воспоминаний»?
Виолета Осиповна вертела головой и плакала. Лицо ее скривилось в гримасе боли и страдания.
- Хорошо, - сказал Юра. – Придется нам напрячь память.
Директриса замычала и запищала, но ее старания сводились к ничтожному повизгиванию мышки, прихлопнутой мышеловкой. Раскаленный добела гвоздь вошел в ее глаз легко, словно нож в сливочное масло. Глаз лопнул сразу и вытек на щеку вместе с кровью. Раскаленный металл заставлял ее плоть шкварчать внутри, как сало на горячей сковородке.
Музыка, которая по-прежнему гремела из колонок (Юра поставил на повтор), заглушала всё. Зверский трэшак группы «EXODUS» вселял в Юру некое приободрение. Он ощущал себя Богом. Черт, никогда он еще не испытывал такого кайфа! Это была чистейшая эйфория. Убивать под музыку, решил он, ни с чем несравнимое наслаждение. Даже лучше, чем секс, мать его так.
Оставив гвоздь торчать в глазнице Виолеты Осиповной, он принялся вытанцовывать вокруг затравленных, как звери, учительниц какой-то сумасбродный танец. То ли брейк, то лезгинка. Рожа его видоизменялась, корчилась в жутких гримасах, кривилась. Казалось, перед ними плясал не сошедший с ума ученик, а сам бес.
Натанцевавшись вдоволь, Юра, уже раскрасневшийся и тяжело дышащий, вытащил плоскогубцами гвоздь и вернулся к керосиновой лампе, чтобы снова его накалить.
Виолета Осиповна выпучила единственный глаз. Половина ее обличья, начиная от зияющей глазницы, покрылась кровью и мутной жидкостью.
Накалив гвоздь, он снова подошел к директрисе. Руки его были по локоть в крови.
- Что ты скажешь теперь, сука?
Виолета Осиповна Мерзашвилли кивала.
- Что это значит? Ты хочешь умереть, как паршивая шлюха?
Кивок.
- Чудесно! – воскликнул Юра Катов. – Что ж, поздравляю. Ты сдала экзамен и теперь получишь диплом. «Красный» диплом. Ты же хочешь диплом? Так получай!
Он вонзил гвоздь во второй глаз, точно мушкетер, пронзающий шпагой врага, и отступил назад. Второй глаз постигла та же участь: он вытек. Мутная слизь со сгустками крови. Юра направил острие гвоздя вверх и, не желая более уделять этой даме внимания, толкнул его вперед. Гвоздь был толстый и прочный, поэтому легко пробил кость и вошел в мозг, погружаясь глубже и глубже с отчетливым хрустом. Свежие потоки крови хлестали на его руку, одежду, на лицо и одежду Мерзашвилли. В таком виде – одного глаза нет, в глазнице второго торчит гвоздь – он и оставил директрису.
Следующей на примете была химичка Ариадна Николаевна, но, взглянув на нее, Юру охватила скука. Химичка, по большому счету, ничего плохого ему почти не сделала. Ну, так, раз-другой сморозила ерунду. Это простительно. Он же не изверг какой-то. Если бы не последняя фраза, отпущенная в адрес всей семейки Катовых. Вернее, предпоследняя. Да, их было две. И первая была произнесена перед всем классом, в расчете на то, что все отлично посмеются над Юрой, так сказать, приятно проведут время.
Юра, несмотря на его злобный настрой, сжалился над старухой. Вставная челюсть, идиотская прическа, обвисшая грудь… жизнь и так её потрепала.
Он взял со стола чистый скальпель и сказал:
- Суд Юрия Катова объявляет вас невиновной. Вы подлежите помилованию.
Затем швырнул что было мочи в старуху. Скальпель вонзился меж глаз. Сила удара была такова, что Ариадна Николаевна едва не опрокинулась вместе со стулом назад.
- Итак, - торжественно провозгласил Юра, - мы преступаем к финальной части нашего шоу, где зрители увидят, как поступают с самыми наглыми по****ужками, которые отравляют жизнь безобидным парням.
В комнате было три изувеченных трупа. В живых осталась лишь преподаватель украинского языка и литературы Нина Цезаревна. Юра оставил ее на закуску потому, что она досадила ему больше остальных по****ужек, и он хотел применить к ней наказание суровее, чем к остальным. За ту боль, которую она ему причинила, он с удовольствием отправил бы ее в Ад и понаблюдал бы, как ее задница горит на костре. Но это было невозможно, поэтому он решил устроить ей Ад на Земле.
- Привет, сука, - сказал он. – С тобой у меня разговор особенный. И наказание я тебе подготовил особенное.
Нина Цезаревна тряслась от напряжения и страха. Ее измученную физиономию заливал пот. Она, как и остальные, не знала, что ей предстоит конкретно, но понимала, что конец у этого маленького шоу один и тот же – смерть.
Перед началом экзекуции Юра решил «обчистить мясо». Он посдирал всю надетую на учительнице одежду скальпелем. Что не содрал – превратил в лохмотья. На это дело у него ушло минут десять, но он таки обскубал эту курочку по полной программе. Цезаревна, подавленная чувством безысходности, даже не пыталась сопротивляться. Слишком много она увидела за этот вечер. Слишком много, чтобы во что-то верить.
Работа была завершена.
Перед ним сидела голая пожилая женщина в разноцветных тряпичных крошках, которые недавно были одеждой. Ее жирное пузо торчало, как большой барабан, груди свисали морщинистыми грушами, ****а расплылась по стулу.
- Сейчас, потаскушка, ты увидишь важнейший на сегодня урок Юры Катова, - сказал Юра, доставая из столика пилу «болгарку» и паяльник. Диск почему-то перестал играть, но выяснять причину у Юры не было желания, да и потребность в музыке отпала. Сейчас он будет творить свою музыку.
Он провел удлинитель к стулу и подключил набор юного садиста.
- Ты это чувствуешь? – спросил он, глядя куда-то вдаль, будто спрашивал не у нее. – Чувствуешь? Запахло большими оценками!!!
Он сорвал с ее рта клейкую ленту. Она не завопила. Не успела. Голосовые связки сковал шок от того, что другой рукой он прижал паяльник к ее левому соску, похожему на разварившуюся сосиску. Плоть зашкварчала и задымилась. Юра проделал то же самое с правым соском, после чего полюбовался на свое творение. Соски почернели и обуглились, кожа вокруг покраснела. Нина Цезаревна закатила глаза и издала истошный вой. Так воет бомж, у которого в разгар зимы конфисковали бутылку портвейна.
- А теперь, дамы и господа, - объявил Юра, отложив паяльник, - мы проверим, как влияет на Нину Цезаревну «глубоководное погружение с аквалангом».
Женщина с ужасом наблюдала, как Юра берет «болгарку». Она молила. Она умоляла. Она просила. Но Юра здесь для того и поставлен, чтобы учить, а не делать поблажки.
- Передавайте привет Виолете Осиповне, - сказал Юра.
Зазубренное лезвие пилы закружилось в бешеном вихре, жужжа, как эскадрилья железных шмелей. Нина Цезаревна наблюдала, как металлическая пластина опускается в ее… О Господи!... в ее… Иисусе!..
- Мечта сбывается, и не сбывается, - весело затянул Юра, - любовь приходит к нам порой не тааааааааааам…
Рука его подалась вперед и погрузила лезвие в вагину Нины Цезаревной. Такой чудесной музыки Юра не слышал ни разу в жизни.