Особенности городской жизни
Город был построен усилием единой воли, по единому, хотя впоследствии и дорабатывавшемуся плану, с целями чёткими и определёнными. Он был призван изменить всю геополитическую ориентацию государства и обозначить собой рубеж, как в пространстве, так и во времени, который стал бы весомым аргументом при заключении очередного завета с предвечным Бытием. О том, вправе мы, отпрыски земных мужчин и женщин, заниматься такого рода проектами, а тем более их осуществлением, вопроса не ставилось, да и было бы, пожалуй, странно возбуждать такого рода сомнения, так как город рос спокойно и уверенно, охватывал всё новые и новые территории, а не очень-то благоприятные климатические обстоятельства скорее способствовали его самоутверждению – как знак преодоления трудностей и новых побед. Впрочем, слово «победа» (этимологически «победа» означает состояние после беды, а вовсе не некий метафизический триумф) здесь едва ли было бы уместным – в конце концов, речь идёт не о гигантских битвах вооружённых до зубов армий и не о пафосе неких метафизических спортивных достижений.
Следует сказать проще: город рос и развивался по одному ему присущим и предустановленным законам, подобным генетическому коду, который нарушен быть не может, а разве что искажается в реальном воплощении в силу внешних и неблагоприятных воздействий. Десятилетия сменялись столетиями, но так же ясен и ровен был внутренний план этого огромного, словно бы самосоздающегося образования. Всё так же были прямы и строги, пусть даже не всегда широкие, улицы, подстрижены газоны и выровнены бульвары, единообразны и чеканны в своём совершенстве решётки и набережные. И даже то, что город рос численно, – всё больше приезжих наполняло его магистрали и переулки, внешне едва ли производило сколько-нибудь заметное впечатление. Люди как-то незримо растекались по многочисленным артериям, оставляя после себя только тени, контуры движений, лёгкие завихрения воздуха. В общей целостности города люди, как ни странно, не представляли собой весьма существенной величины, и даже их броуновское движение по его улицам и площадям выглядело чем-то незначительным и необязательным. Пожалуй, то же самое можно было сказать и о потоках машин, то начинавших своё движение, то останавливавшихся неизвестно где и неизвестно зачем. Надо всем царила атмосфера какого-то застывшего покоя. Этот покой одновременно выглядел, однако, всё же внутренне напряжённым, а то и готовым внезапно сломаться, как-то неуклюже, неловко, во всяком случае, не в том же планомерном стиле, в котором существовал город. И всё-таки главным здесь были его обитатели – многочисленные дома, плотно пристроенные друг к другу и плечом к плечу равнявшие шеренги, казалось бы, мёртвого (или омертвевшего) стиля жизни. Их были сотни, тысячи, десятки тысяч и больше. Они не выпячивались броскими фасадами, не рушили строгую дисциплину уличного равнения, а если иногда и рушились, то грудой битого кирпича словно свидетельствовали холодно и бесстрастно: и мы здесь были. В полутьме, особенно весенних или осенних сумерек они выглядели сурово, внушительно, но никогда не грозно и не предостерегающе, словно заставляя принимать себя за такие же факты мироздания, как скалы, деревья или застывшие потоки мутных вод. Рядом с ними было, пожалуй, скорее просто спокойно, хотя ни о какой опеке или защите не могло даже подуматься. Они равнодушно встречали жизнь, равнодушно отмечали смерть, с таким же равнодушием возникали и исчезали сами. Но это был один из загадочных ключей, которыми могли бы быть открыты тайные засовы города, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль это сделать. Но это, разумеется, уже уходило в область фантазий, так как город стоял распахнутый всем ветрам и потокам, а его тёмная сосредоточенность едва ли содержала какую-то тайну, кроме тайны его постоянства. Ночью город не казался спящим – он как бы впадал в оцепенение, причём скрытая жизнь где-то во внутренних дворах и подворотнях не только не затихала, но и наоборот приобретала какую-то почти-что потустороннюю реальность. Казалось бы, незначительные и неявные шорохи, лёгкие дыхания сквозняков – всё это наполняло потаённые уголки особым привкусом ирреальности, которая, впрочем, не ослабляла своей даже пусть и призрачной действительности и жила своей особой полуподпольной жизнью. Редкие шаги ночных прохожих выглядели на этом фоне то незаметными, а потому и необязательными, а то вдруг резко вонзающимися в чуть шевелящуюся тишину, поскрипывющую по асфальту. И тогда возникало ощущение чего-то инородного и чужого. Ещё неприятнее звучали голоса или скрипы тормозов, – они являлись какими-то механическими и чуждыми звуковыми комплексами. Тусклый свет фонарей, впрочем, легко и как-то незаметно скрадывал любое кажущееся нарушение ночного полушёпота. Рассвет приходил так же тихо и незаметно. Сначала высвечивались контуры улиц, а если, по обыкновению, моросил мелкий дождь, то они выглядели и в начинающих появляться световых пятнах такими же зыбкими и неопределёнными, как в полуомрачённости, – и точно так же выглядели то ли слегка колеблющимися, то ли будто изгибающимися, словно живя своей особой неясной потусторонней жизнью. День в какой-то мере стирал эту нечёткость, стены открывали свои застарелые грязные подтёки, как полузалеченные язвы, арматура как бы притягивала обрубки конечностей, куда-то вбок и вверх, но без сколько-нибудь выраженной просьбы, а скорее с усталостью и привычной надоедливостью. Впрочем, всё это ничуть не могло помешать общему впечатлению, которое при смене дня и ночи, времён года, лет и десятилетий, только усиливалось, концентрировалось, ничуть, однако, не выходя из предначертанного изначального проекта, который лишь обогащался новыми и новыми штрихами и даже обертонами, если к его пониманию хоть сколько могло быть приложимо понятие музыкальности. А всё-таки она была, и даже не просто была, а как-то незримо пронизывала всё происходящее, – происходящее как бы в театре теней, расплывающихся в неотчётливых туманных видениях. И вместе с тем вряд ли кто осмелился бы сказать, что жизнь в городе бессмысленна или абсурдна. Напротив, те неясные противостояния зданий, улиц и кварталов, то колеблющиеся порой тусклые волны на реках и протоках создавали – и чем больше и упорнее в них вглядываешься – особую, но по-своему вполне отчётливую атмосферу неясной, словно подпольной жизни, а вернее существования. Здесь избегают громкого, бросающегося в глаза, даже просто выделяющегося за пределы легко обозримого. Временами чудилось, что город, со всеми его улицами, площадями, зданиями не просто стоит, погружённый в туманное небытие, а словно плывёт куда-то в неизвестном направлении, а вернее всего, в никуда, то погружаясь в своё призрачное бытие, то частями, понемногу выступая из него. Световые, а вернее туманные блики лишь усугубляли общую полуреальную атмосферу. Порой она казалась настолько сгущающейся, что оставляла после себя лишь едва проглядывающие контуры, и тогда всё выглядело столь древним и ветхим, что думалось, будто века и тысячелетия минули и минуют без следа. И это было впечатлением определяющим. Город, во всём его призрачном бытии, словно летучий голландец невиданных размеров, растворялся в мареве сновидения, и следы его исчезали, – то ли в небе, то ли в воздухе, то ли в наших мечтах, тревогах и ожиданиях. Впрочем, в каких ожиданиях? И было ли чего ждать в этом призрачном миражном пространстве?
Вдали показалось, что откуда-то донеслись приглушённые голоса, о чём-то вяло и незначительно переговариваясь.
Это приговор. Так подумалось просто и естественно. Иначе это понять нельзя, да и было бы почти что преступно придавать этим словам другой смысл. Приговор был достаточно ясен и вполне закономерен, как и всё, что становится доступным нашему изначально подготовленному восприятию, даже если и умолчать о степени его адекватности. Слова канули в тишину, как в бездонный и гулкий колодец.
Так было. Так будет. На следующий день город снова начал жить своей полузагадочной жизнью.
Март 2010 г.