Батя у меня родился 5 июня 1945 года, в Москве, в Медведково. Помню, я был в классе седьмом, в мае, уже было тепло, он повёз меня специально в Москву и показал тот самый дом, где мир услышал его первый крик. Рассказывал, что в тот день родился ещё двадцать один младенец, да только очень быстро они все умерли не известно от чего. При проведённом расследовании выяснилось, что главврач роддома «работала на английскую разведку и особым изощрённым способом (облучая головки младенцев токами высокой частоты, от чего разрушались ткани мозга), умерщвляла их». Батя в доказательство этой версии показывал внутренние ткани век, которые имели у него какие-то странные бороздки – вот, облучали, мол, теперь следы от ожогов. Но на самом деле, думаю, причина детских смертей была гораздо проще и страшнее – какая на хер разведка, людям банально жрать нечего было, патронажной службы ещё не существовало, рожениц принимали не специалисты, а абы кто – выживет, не выживет. Даже в Москве не хватало лекарств. Всё по карточкам, а пик послевоенного кризиса пришёлся на 1947 год. Страна с великим трудом восстанавливала сельское хозяйство и промышленность, просто неимоверными усилиями залатывая и заживляя раны, нанесённые войной.
Где-то с пятилетнего возраста отец жил с родителями на Западной Украине – там вовсю шла война с бандеровцами, дед, Михал Семёныч, командовал одним из полков внутренней службы. Вообще эта страница послевоенной истории ныне почти забыта, а зря – на ней воевали свои солдаты и без их воинской выучки и упорства, героизма, не было бы потом Советского Союза. Да, часть сопротивляющихся пришлось уничтожить, но общая победа, что на Украине, что в Прибалтике была достигнута особой государственной политикой, способствующей налаживанию жизни, а не запугиванию и демонстрацией силы. Именно поэтому эта часть СССР всегда жила относительно лучше, нежели Восток.
Стояли в одной из крупных деревень, жили относительно неплохо – земля отличалась высоким плодородием. Батя вспоминает: местные жители не ели сырую капусту, а только в приготовленном виде и очень удивлялись солдатским ребятишкам, для которых простой капустный лист был всегда в радость – поголодали русские малыши в своё время. Кстати, давно замечено, что если человек перенёс голод, это навсегда откладывается в его подсознании, а проявляется в особом поведении, поступках, отношении к пище. В нашей семье голодали отец, бабушка – мама моей мамы и первый тесть. Отец всегда ел впрок, оттого был упитан, с плотным животиком и непробиваемой ленью. Любое дело стремился перевести на глубокомысленные рассуждения, нежели на собственно рабочий процесс, хотя его иногда заносило, и он махал лопатой, как заведённый. Но только для того дела, важность которого он для себя решил сам. Бабушка всю жизнь имела на «чёрный день» заботливо сшитый мешок с сухарями, воспитывала меня в строгости – тарелка любит чистоту, а вот тесть, Дмитрий Семёныч, спокойный, незлобивый, даже какой-то забитый дядька не мог вынести надрезанный после завтрака батон: немедленно собирался в магазин за новым – а вдруг не хватит? Потому и приходилось потом выбрасывать недоеденные вовремя и потому высохшие или заплесневелые куски хлеба. Да только так, чтобы не видел, не дай Бог… Вообще, хлебнул тесть лиха, стоит рассказать об этом отдельно.
Дед был мужиком общительным, компанейским. Любил выпить, хорошую компанию, от угощения никогда не отказывался. Часть держал в строгой дисциплине, с местным народом старался наладить отношения – понимал, что без доверия всегда будет опасность выстрела в спину. Хотя стреляли бандеровцы в наших, и много. Особенно поначалу. А затем многие из них, понимая, что эта война уже никогда не приведёт к победе (а в большинстве из них были ещё молодыми, и так хотелось жить), стали приходить с оружием и сдаваться, так как обещали им суд по справедливости. Почти каждый получал срок, но даже те, кто служил у немцев полицаями не сидел больше 10 лет, а уж расстреливали только того, кто был взят в плен в бою. Как сейчас принято говорить – непримиримых. В основном же, если не было доказательств участия в бандитизме или в военных действиях на стороне фашистских войск, давали пришедшему с повинной до трёх лет максимум.
Семья Катаевых жила в большой, на несколько комнат, хате дяди Матвея. Тому было за полтинник, а может и больше. Слухи ходили, что якобы именно он был предводителем всей местной шайки-лейки бандеровского подполья, да тому не было никаких доказательств, а так – что там баба в очереди за пайком наплела, так то к делу не пришьёшь.
Мой пятилетний будущий отец как-то пришёлся по душе старому западенцу, уж неведомо чем. Может, от того, что у самого не было внуков, кто знает. И дядя Матвей, по сути, на то время заменил маленькому Володе отца, который вечно пропадал на службе. Исходили они всю местную округу: старик учил мальчика немудреным житейским хитростям. Особенно полюбилась им рыбалка, что нередко весьма дополняла семейный стол. Отец, будучи уже взрослым человеком, мне кажется, так и не имел ни одного хобби в жизни, кроме рыбалки, особенно это у него проявилось, когда мы жили в Монголии в семидесятых годах.
А вот впрямую особый статус дяди Матвея открылся толи случайно, толи намеренно: как-то дед возвращался домой из части, будучи сильно под хмельком. Недалеко от хаты вдруг из-за соседнего плетня появились двое солдат с автоматами. Рассказывал через много лет отцу дед, как мгновенно протрезвел в тот момент, прекрасно понимая, что ему с пистолетом не тягаться с этими двумя чужаками. Одеты они были в нашу полевую форму, в руках – ППШ, с виду обыкновенные воины Советской армии, только дед знал всех своих в лицо на пятьдесят километров в округе…
- А, так то ж майор с хаты Матвеича нашего! – сказал один из них и потопали дальше. Вот вам и дядя Матвей.
Но ничего не сказал командир части на утро хозяину хаты. А тот, как бы ждал вопросов, всё в глаза заглядывал.
И через несколько дней пришли к деду прямо в комендатуру несколько бандеровцев и сложили оружие. Будэ жыты Украина!
Хитрый был дядя Матвей, знал, кем прикрыться и как к себе доверие завоевать. С другой стороны, это было и к лучшему: надо было налаживать мирную жизнь, вживаться в неё, свадьбы играть, детей рожать, и трудом своим землю родную украшать, хватит – повоевали.
Я, ещё будучи мальчиком, слышал от отца две истории с того времени, которых сейчас и перескажу от его лица.
История первая – «Про злобных овчарок, «мессер» на холме и страшную месть партизана!»
Жили мы на окраине большого села – так отцу было идти ближе на службу, да и хата дяди Матвея была одна из самых крупных и красивых, как раз – под стать командиру части. Да вот школа находилась аккурат на другой стороне, и мне приходилось каждый день топать через всё село, рискуя попасть на разборки с местными ухарями, которые не жаловали офицерских сыновей и, что самое страшное – кто-то «в шутку» мог натравить на тебя здоровенного пса немецких кровей. Рассказывали, что, отступая, немчура бросила сломанный грузовик с целым выводком этих собак, так те подросли и расплодились, благодаря селекционным усилиям хозяев сельских домов в неимоверных количествах. Ведь нет лучше сторожа и защитника дома, нежели немецкая овчарка. При том, здешние сельчане воспитывали их в злобе ко всему чужому: для них главными были – своя хата и хозяйство, которое держали. Представь – бежит на тебя этакая дура килограмм в сорок весом! Кусать, может, и не покусает, но напугает до смерти. И ещё у них была привычка – лапами на плечи, навалиться всем весом, сбить с ног и держать на земле, пока насладившийся твоим унижением хозяин (а с ним и вся улица), не подойдёт и не заберёт пса. При этом ещё попутно западенец словесно обольёт грязью, «отомстит» за поражение в войне. Встанешь, отряхнёшься от пыли и, сдерживая слёзы, бегом дальше…
Мама, помню, стала тогда давать мне с собой корочки хлеба. Собака на меня бежит, я сразу же достаю корку и, присев, протягиваю псу. И все псы, вечно голодные, сразу же переключались на угощение, махали хвостами, не обращая внимание на окрики хозяев – тот далеко, а здесь поесть даёт мальчишка. Так пока пёс грыз с упоением сухарь, я быстрым шагом исчезал из поля его зрения, посмеиваясь над бесившимся за плетнём западенцем.
Но была овчарка у одной злобной хозяйки, которая ну никак не приручалась, как её бы не прикармливали мы с пацанами. Уж как она нас трепала и гоняла, это надо было видеть, как в концлагере каком-нибудь специально воспитывалась для травли людей, не иначе! Хата их стояла на одной из окраин села, и это место стало для нас, офицерских детей, из-за собаки запретной зоной, когда как именно сюда мальчишек тянуло со страшной силой. Потому что на небольшом холме метрах в ста лежал на брюхе, носом прямо на село, сбитый фашистский «мессер»! У нас же игрушек тогда толком никаких ни у кого и в помине не было, так самолёт для пацанов был самым, что ни на есть лакомым и притягательным объектом. Все наши игры крутились вокруг него, он так одуряюще пах бензином и порохом – войной! А тут эта псина чудовищных размеров, да злобная её хозяйка, стерва, каких поискать! Как мы придём к самолёту, она нас увидит, спустит с цепи собаку, ну всё, мы – дёру!
Но Бог есть на свете, это я скоро узнал точно! И справедливость – есть.
Дело было так. Как-то утром, вроде был выходной день, я слонялся по улице и как-то сам собою оказался у заветного холма. Вроде никого не было видно – ни собаку, ни её хозяйку, я был один. Прокрался мимо их хаты и на полусогнутых – к «мессеру». Тут у меня возник сам собой план: я, типа молодой советский партизан-одиночка, далеко в тылу врага, проник по заданию командования на немецкий аэродром. Вокруг вышки с пулемётчиками, наряды с собаками ходят по периметру (это слово из лексикона караульной службы я уже тогда хорошо знал), короче – как мышка между пожухлыми кустиками травы по-пластунски ползком-ползком-ползком. Тишина же обманчива: реальная опасность висела тогда надо мной, превращая игру почти в действительность, сердце, как бешеное колотилось, страшно до жути, но и какое воодушевление при этом в юном бесстрашном сердце! Вот дополз до самолёта, ага – в баках полно бензина, пушки и пулемёты заряжены, к вылету готов. А это только мне и надо! Не летать тебе, фриц проклятый, над землёю советской, не бросать бомбы, не строчить из пулемётов! Ведь теперь я твой пилот, а значит, направлю «мессер» на фашистов, которых буду бить до последнего патрона! Может даже – геройски погибну… Мотор на полный га-аз, разворо-от, захо-од и: та-та-та-та-та-та-та-та!!!
Мы на эти гашетки жали тысячи раз. И – ничего. А тут пушка в носу истребителя ка-ак рявкнет – и три снаряда в село! Двумя я поджёг ту самую хату, а третий в клочки разнёс выскочившую из будки ненавистную псину.
Мать меня вечером хорошенько выпорола.
Как-то после этого случая местные перестали нас травить собаками.
Я получил непререкаемый авторитет у пацанов. Партизан-мститель же.
Хочу дополнить этот рассказ вот чем – у основного немецкого истребителя Messerschmitt Bf-109G, о котором, видимо, шла речь, был электроспуск бортового оружия. Вполне возможно, что в аккумуляторе оставался какой-то небольшой потенциал…
А батя мой всегда отличался особой энергетикой, магией, колдовством занимался…
История вторая – «Про недетские игры послевоенных детей и первый урок человеческой глупости».
Мы жили в местах страшных боёв. Причём, здесь проходила линия фронта как при отступлении в сорок первом, так и наступлении сорок четвёртого годов. Леса были сплошь заминированы, сельское хозяйство велось только на разминированных площадях, вообще минные поля убирались медленно, хлопот с ними было очень много у военных, были нередки случаи подрыва сапёров – война и через несколько лет продолжала собирать свою кровавую жатву. Разбитой техники валялось повсюду предостаточно, помню, мы ходили на место нашей обороны начала войны, так там даже пара танков БТ ржавело. Оружия было не счесть, причём народ поумнее не собирал брошенное в полях, и складов было предостаточно. Наших и немецких. В каждом селе у мальчишек были свои тайные тропы и места, где собирались, обменивались всякими штучками-дрючками. И опытом делились, что давался кровью. Помню, отец пришёл со службы, сел за стол, молча достал флягу самогона, выпил стакан и подозвал меня. Рассказал, как в одном из соседних сёл четверо мальчиков, начитавшись рассказов о партизанах – как те вытапливали на кострах тол из артиллерийских снарядов для приготовления мин, попытались повторить тоже самое. Да только в результате кишки их собирали по деревьям в округе на десятки метров. Мне было лет семь на тот момент, и отец очень серьёзно подошёл к вопросу моей безопасности – водил в часть, показывал устройство мин и снарядов, вместе мы с ним разбирали-собирали почти всё оружие, что было на вооружении; немецкое – пистолет «Вальтер», который мне очень понравился и автомат, что сейчас в кино «Шмайсером» зовут. Потому среди ребят я слыл знатоком и меня всегда слушались, так как отец очень хорошо преподал эту науку. Он прямо тогда вечером мне и сказал – не хочу, сынок, кишки твои собирать, так что учись и думай. Вот я и думал всегда.
Вообще нельзя, конечно, считать, что раз народ собирал оружие, то власти и армия к этому спокойно относились – наоборот. Постоянно солдаты производили облавы, отнимая стволы и взрывчатку. Но всего этого добра было так много, что за всеми уследить было невозможно. Потому даже несанкционированный подрыв толовой шашки якобы для глушения рыбы наказывался очень строго. Вплоть до тюрьмы.
Конечно, кураж и показная смелость, особенно перед девчонками, у пацанов в крови. И если выходили наши – офицерские и местные мальчишки, то, нередко это противостояние достигало особого накала. Дрались, само собой. И иногда до серьёзных травм, особенно если кто применял кастеты. Но потом в моду вошло следующее развлечение: в каком-то из разрытых складов обнаружили несколько десятков мин с часовым механизмом. Они были небольшие по размерам, с заводным ключом и циферблатом. Может быть, это были даже не сами мины, а взрыватели к более серьёзным зарядам, не знаю, но факт тот, что можно было поставить завод и на небольшое время.
Рядом с селом был вырыт небольшой пруд, где в жару мы купались и ловили маленьких пескариков. Так вот перед смельчаком ставилась следующая задача – надо было при всём честном народе выйти вперёд к берегу, завести ключом мину и держать её на вытянутой вверх руке до самого, что ни на есть, предела, когда секундная стрелка вот-вот подойдёт к красной отметке нуля – к взрыву. И потом метнуть мину в пруд. Ба-бах! Столб воды в небо, пескарики всплывают кверху брюхом, со стороны части сирена, солдаты бегут по тревоге, а мы всем кагалом убегаем прочь!
Мой нехитрый расчёт показал, что минимальное безопасное время, до которого можно было держать мину – пять секунд до взрыва. Я так и поступал, при необходимости. Это был разумный риск, хотя сейчас прекрасно понимаю, что сама вся эта затея была неимоверной глупостью. Но глупость оказалась в другом.
Этот мальчишка был постарше нас, может, в классе четвёртом-пятом уже учился, выше и шире в плечах. Компания была довольно многочисленной, были и офицерские дети и местные, этот пацан как раз из западенцев. Рисуясь, руки в карманах, плечами всех раздвигает, подходит к нам. А мы как раз выбираем мину для салюта и пескариков. А он берёт из кучки как раз ту, на циферблате которой не было стрелок, видимо, сгнили и отвалились от старости.
- Ну, кто смелый? – спрашивает он.
Никто не хочет рисковать, качают головами. А тот прямо в своём глумлении заходится над всеми – и что, мол, где же ваша хвалёная смелость, русские? Ваши отцы немцев прогнали, а вы сами не из того теста сделаны и всякие другие обидные слова. Тут уж даже кто-то из местных стал его укорять – зачем такое говоришь, кто же в здравом уме с такой сломанной миной свяжется, а тому только этого и надо!
- Вот я сейчас покажу вам всем, что такое настоящая смелость! – чуть не кричит пацан, заводит мину и поднимает с ней руку к небу. И я явственно слышу тиканье часового механизма.
- Слышь, Коля, – говорю я тихо приятелю, - давай-ка отойдём отсюда.
И тяну его за рукав потихоньку. А малолетний идиот в каком-то кураже смеётся над нами, чего-то кричит обидное, народ вокруг него потихоньку рассасывается, образуя пустое пространство.
Взрыв, клуб дыма…
Руку, что держала мину, как обрезало, из распоротого живота вываливается, видимо недавно съеденная гречневая каша с молоком, рот, распахнутый в крике, сам валится снопом на землю, вой сирены, солдаты бегут…
Не довезли до больницы, помер в машине от кровопотери и шока.
Помню, в Монголии, играли мы с ребятами на склоне сопки недалеко от нашей пятиэтажки. Подбегают к нам двое мальчишек нашего возраста, то есть где-то третьеклассники. В руках взрывпакет.
- Давайте взорвём машинку, ребята!
- Ну, уж нет, - говорю, - перебьетесь. Берите свои машинки и взрывайте.
Эти ухари закапываю в песок взрывпакет, и поджигают фитиль. И что-то во мне, как родовая память:
- Давайте-ка, друзья, отойдём…