Сказки о Змее

Предисловие

Здесь собраны мои маленькие сказки про Змея. Я его люблю. Не обижайте его.

Самый первый Змей

Крестьяне обступили богатыря плотной толпой и почтительно, но громко галдели:
-Заступись, отец родной! Не выдай, золота душа! Никакого житья от него нет, от аспида!

Отец родной - смущённый парень лет двадцати с широченными плечищами, крепкими ногами и яблочно-румяными щеками, ещё безбородый, - шмыгал носом и для уверенности поминутно щупал то ножны, то рукоять меча. Его голубые глаза восхищённо блестели. Ещё бы, не каждый же день такое бывает.

- Вчерась трёх овец стащил. Девкам в озере ни искупаться, ни  белья сполоснуть - озорует, охальник. Детишков в лес одних не отпускаем. Пашаницы запрошлый год два поля полегло, не иначе, дыхнул дымом, змей ядовитой.

- Земляники пять годов не едывали, - зашамкали старухи, но их тут же перебил уверенный голос старосты:

- Да погодьте вы со своей земляникой! Ну, добрый молодец, берёшься или как?

- Берусь, - вздохнул богатырь и шмыгнул носом. Это был его самый первый змей.

- Ну тогда иди себе: тут всё прямо, прямо, а потом налево, да кругом. В общем, одна дороженька-то, не заплутаешь. А мы тебя за то не выдадим, вознагражденье получишь, как положено, не обидим, не бось!

***
Богатырь стоял за калиновым кустом, тяжело дышал от восхищения и даже рот открыл - прямо перед ним на широкой поляне лежал змей горыныч о трёх головах. Весь золотисто-алый, с багряными крыльями, с тонкой серебристой искрой по шее и на бёдрах, с длинным шипастым хвостом и круглым пузом, в которое не то что три овцы, а и тридцать три поместятся вольготно.

Змей выпускал из всех трёх голов длинные раздвоенные языки, словно лопатой сгребал ими земляничины и отправлял разом в три глотки, потом чуть сдвигался, приминая когтистыми страшными лапами листья и усы, и всё повторялось. Над поляной стоял сладкий жаркий дух, у добра молодца кружилась голова и самому хотелось сочной ароматной ягоды - ух как хотелось!

Змей, наконец, отвалился, перебрался к краю леса в тенёк, завалился на бок и сказал протяжным мягким голосом:

- Воевать пришёл али просто любопытствуешь?

- А вот сейчас тебе, змеище поганый, башку снесу, так узнаешь как людёв обижать! - вскричал богатырь, как полагается, грозно и для убедительности взмахнул булавой.

Змей аккуратно прикрыл головы берёзовой кроной, пригнув её одним из крыльев и обиженно сказал:

- Что ж это я поганый? Я моюсь кажный вторник, а если б не девки здешние бесстыжие, что за мной из кустов подсматривают, и чаще мылся бы.

- А овец почто таскаешь?

- Да не таскаю я.

- Люди зазря не скажут.

- Да не нужны они мне. Я мяса в рот не беру: у него дух тяжёлый и жевать его долго. Да у меня и клыков нет, на, смотри! - И точно, зубы у змея были ровные крепкие и крупные, точь-в-точь как у коня.

Богатырь вспомнил круглое хитрое лицо местного пастуха и призадумался.

- А пшеницу зачем спортил?

- Так то ж они сами! Ленивы больно, вот и дождались дождей. Встали бы жать дня на три раньше, были б с хлебом.

У молодца оставался последний довод:

- А землянику зачем поел?

- Вкусная, - вздохнул змей и от смущения позеленел. - Люблю, страсть! Да сам спробуй, ведь не ягода - чистый мёд. А крупная какая! Здесь ещё не так, а вот глубже в лес есть сосновая рощица, так там в три раза супротив этой, ей-богу, не вру!

Богатырь вздохнул, набрал в ладонь ягод, запустил в рот и зарделся от удовольствия.

- Угу, - сказал с набитым ртом, - и што же мне ш тобой делащ? Ты ведь, как никак, змей горыныч. Мне с тобой биться-рататься полагается.

- А сколь лет тебе?

- Двадцатый пошёл.

- Молодой совсем, вот и горячий. А мне вот триста тридцать первый. Мне драться уже совсем не хочется. Так что извиняй, не выйдет у нас поединка.

- Как так не выйдет? - возмутился богатырь.

- А так. Улечу куда подальше да и всё. Давно хотел, уж больно крестьяне тут жадные.

- Как же честь? Ведь ты ж тогда трус получаешься.

- Не, - подумав, сказал змей, - я не трус. Я просто ягоду очень люблю. А драться не люблю. И тебе не советую.

Полон

Затеял как-то Змей полон городить. Наворотил камней гору, чтоб было куда полон тот сгонять, глиной щели подмазал, чтоб не простудились полоняне, вокруг ёлок погуще повтыкал да крапивы наростил, чтоб сбежать не пытались. Потом денёк- другой отдохнул и подался по окрестным деревням девок в полон собирать.

Слухи поползли по русской земле: мол завёлся лютый змей-ворог, и ничем от него, супостата, не откупишься, окромя самой красивой девки, и, как назло, никакого витязя не то, чтобы на коне, а и на печи не видать. Тут крестьяне оживились, стали девок в кучи сгонять, конкурсы красоты проводить. «Эта, - кричат, - самая-самая! Вон у ней и грудь колесом, и глаза на выкате, а сама такая белая да мягкая, идёт – точно лебедь плывёт». «Нет, - отзываются с другого края села, - наша дородней будет, да и коса у ней подлиньше». «А мы что, рыжие, - с выселок раздаётся, - наша девка и собой хороша, а уж какие пироги печёт – от одного духа сытость наступает». Те мужики, у которых семейная жизнь не заладилась, жён своих расхваливают; «Суеверие, - говорят, - это всё, что змеям только девки нужны. Баба, она завсегда и в обращении сподручнее, и в хозяйстве гожа». Замечены были случаи, когда в число девок, как бы ненароком, местные грамотеи тёщ своих приписывали.

В общем, не жизнь настала у Змея, а малина. Знай себе налётывай на деревни да сгоняй полон в пещеру. Только никак не поймёт он, зачем этот полон нужен. Старые змеи далёко – спросить некого. А девки в полоне погрустили-погрустили, поплакали-поплакали, да и принялись на змея пенять.

- Ты почто нас, змеюшка, от отца-матери отнял, и какую-такую лютую долю нам готовишь? Уж нас ли не лелеяли, не холили. Уж мы ли на молоке не выросли, нас ли пирогами да мёдом не выкормили, а каков он, чёрный хлеб, и на погляд не знаем. – Врут всё больше, конечно. Как затеются друг перед дружкой хвастать, сарафанами да шубками похваляться, такой шум поднимут, что у Змея средняя голова гудит, а две боковые инда раскалываются.

Может, так и погинул бы он бесславной смертью, если б не сжалилась над ним баба-яга. Пришла как-то, села в стороне, девьи перебранки послушала да и говорит:

- А есть-то ты их не собираешься, что ли?

- Так на что они мне? Малины вдосталь, черники всякой, морошки опять же.

- Ну так отпусти.

- Не солидно. Обидно – зачем тогда огород городил?

- Ну, тогда ты так поступи. – и нашептала ему в три уха.

Наутро утихомирил кое-как змей полон свой и объявил:

- Так оно, значит, вот что. Проголодался я. Сходите-ка вы, девки, по лесу прогуляйтесь, свежим воздухом напоследок подышите, спелых ягод поешьте, для скусу, значит, а на вечерней заре возвращайтесь: я пировать буду.

Свернул пару елей в сторону, крапиву лапой примял, и проход для девок соорудил. Те рванули, только босые пятки и мелькают в воздухе. Ни одна к вечерней заре не вернулась.

А Змей, полон свой по камешку разбирая, думал: «Какие всё-таки у нас девки в русской земле – и красивые, и смекалистые. Должно быть, от того, что мы, змеи, девок не едим почём зря, как драконы энти заморские. А то ещё в Египтах видал: возьмут какую, скрутят, да крокодилам и швыряют. Одно слово, дикари. Не понимают: коли она красавица, так у неё и детушки хороши будут».

Не знал Змей, что это естественный отбор называется. Не учён был, так, своими умами до всего доходил.

Змей на зимовье

Смолоду-то Змей романтиком был. Мечтал легкокрылой беспечной бабочкой над цветами порхать  или быстрым говорливым ручьём по камням бежать, или пышной рябиной по осени развеситься и дразнить пролетающих птиц яркими красными ягодами. Прослышал как-то про зиму и размечтался (вообще-то был он перелётным змеем и проводил зимы в пышных джунглях, поедая разнообразные на вид, но однообразно студенисто-сладкие тропические фрукты), как будет по снегу топать и следы оставлять, как снежную крепость слепит и сам её штурмом возьмёт, как вода станет твёрдой и гладкой, и по ней можно будет ходить, аки по суху, как снежинки будут падать, прекрасные, словно цветы, только маленькие совсем, и как они таять будут на шкуре, стекая блестящими капельками, как деревья покроются серебром, как с широких сосновых веток будут свисать сосульки, а он их языком лизать станет…  В общем, размечтался.

И никуда по осени не улетел.

Красиво было. Были золотые листья и багряные листья, и охристо-коричные листья и лимонно-жёлтые. И все они трепетали, звеня, на ветках, кружились в воздухе,  с шелестом стелились на землю и, шурша, умирали. Были грибы, разные, много, вкусные. Были новые неведомые ягоды, кислые, а лакомые – клюква и брусника. Их осторожно сбирать надо было, летя низёхонько над опасными болотами и склёвывая на лету. Были первые снежинки – пушистые и все разные, пахнущие водой и воздухом, щекотящиеся на языке и безвкусные, дивно красивые и все разноузорчатые. Были искрящиеся колючие ветки по утру в розовом восходном солнце, когда дух захватывало не то от восхищения, не то от мороза.

Холодно было. От вечной сырости разболелись колени на задних лапах и основания крыльев. Потом в носу ещё свербило, и несколько дней вместо огня плевался он какой-то зелёной мерзостью. У левой головы в ухо стреляло, а правая потеряла голос. Но он оклемался: наворотил себе снежную гору с пещерой, забрался внутрь, головы все под себя и отогрелся.

Голодно было. Ел хвою (ничего себе), рябиновые ягоды (годятся) и подснежную клюкву (сладкая). Пробовал ветки есть и кору, как зайцы делали, не понравилось. Шишки лущить не получилось. Но многолетние запасы не давали пропасть  -  спал лишь совсем немного с тела, да только лучше вышло: и летал быстрее, и бегал сноровистей. А в пещерке своей, на том месте, где спал, обнаружил свежую зелёную травку и стал следить за ней. Скоро травка поднялась, погустела и запахла нежно и пряно. Змей её лелеял, грел осторожно и любовался. Зайцы прибегали, хотели увоворовать – не дал; волк пробегал, облаял с насмешкой – не обратил внимания; медведь вылез, заспанный, лохматый, сел неподалёку, голову лапами обхватил и весь день качался, а к вечеру исчез – зачем приходил, не понятно было.

Два дня непонятно было, на третий вернулся, почему-то на задних лапах и почтительно привёл под руку сморщенную старушку. Старушка к Змею подошла, хоромину его клюкой потыкала, по спинным пластинам броневым  ногтём пощёлкала, на зелёную травку острым глазом цыркнула и спросила медведя:

- Он, что ль?

- Они, - почтительно сказал медведь, - обижают. Спать не дают. Весь день над башкой бум-бум-бум. А ночью храпеть принимается.

Старушка потрясла головой, отступила шагов на десять, вперила правый глаз в переносицу левой головы, а левый  аккурат в промежуток между средней и правой.

- В моём лесу, - сказала грозно, - так озорничать не положено. Ежели ты трава, так расти летом, а зимой спи под снегом. Ежели ты змей, так живи по холоду  в дальних странах, не шатайся без толку по лесу, не лишай малых птиц пропитания.

- Я же ненарочно. Я хотел посмотреть.

- Посмотрел? – спросила старушка мягким голосом и вдруг по разбойничьи свистнула. Тут неведомо откуда прямо с неба пали рядом с ней ведро огромное каменное и метла раза в два выше её росту. Старушка с тем же посвистом в ведро запрыгнула, метёлкой взмахнула, и раз – этой самой метёлкой сверху уже Змея по головам охаживает. Тот обиделся, стал огнём брызгать, да вёрткая старушка не даётся, только подсмеивается. Пришлось на крыло подниматься. Полтора дня без продыху гнала ведьма лесная Змея на юг, да всю дорогу ворчала на него и ругалась всячески, что нет у него никакого уважения ни к обычаям старинным, ни к пожилым женщинам. Потом отстала.

Когда Змей вернулся, в мае уже, он пробовал найти на полянах место, где выросла среди зимы травка. Да не смог – позабыл запах её за долгую зиму.

Как Змей худел

Как-то раз увидал Змей высоко в небе дракона заморского, стройного, как сосна, прямолетящего, как стрела, стремительного, как стриж. Потом опустил головы вниз и увидел на земле свою тень: пузатую, бултыхающуюся из стороны в сторону, как объевшаяся утка, с тремя головами в разные стороны разлапившимися... И загрустил.

Загрустил, задумался и надумал похудеть. Пришёл к Бабе-Яге травку какую просить или зелья, чтоб есть не хотелось. Ну, Яга, конечно, как старушка учёная, стала Змею разъяснять, что раз он всю жизнь грибами да ягодами питается, то есть он травоядное существо, а такому существу брюхо самой природой положено. Но Змей на своём стоит, наседает, не даёт проходу: вынь да положь ему чудодейственное снадобье.

- Ладноть, - Яга говорит, - будет тебе питьё. - И тащит из подвала бутыль с вонючей болотной гадостью. - А вот сейчас тебе рецептик напишу.

И написала, а там значится: по три капли величиной с куриное яйцо в каждую голову три раза в день. Принимать строго после однолетней ярки.

- А ярка, она что такое? - хлопает глазами Змей.

- Ярка она овца, которая не котилась ни разу. - Змей опять глазами хлопает. - Ну, у которой ещё ягнят не было.

Полетел Змей к стаду, ярку искать. Он-то по простоте душевной думал, что на овце сверху бирка прикреплена, а в бирке той прописаны и пол, и возраст, и отец с матерью. В общем, документ. Оказалось, однако, иначе. Два дня бился Змей, пока научился овцу от барана отличать. На пятый день кое-как нашёл одну, которая молоком не пахла. Ну, думает, видать она, ярка. Стал над ней кружить, пытаться её мелкими огненными плевками от стада отбить. Овца орала диким голосом, дрыгала ногами и только жалась ближе к своим.

Змей и так изворачивался, и эдак, пару раз сам себе хвост подпалил, разок шеями в узел завязался, еле выпутался, потом овцу и вовсе потерял, потом снова нашёл, потом с устатку спал двое суток без просыпу и снова ярку свою потерял. Потом смотрит в ручей: морды вытянулись, живот подобрался, крылья окрепли, а в глазах блеск голодный появился. И тут только понял Змей, что уж две недели не ел, только воду, разгорячённый после охоты, глотал жадно. Вот и похудел. А ярку он так и не добыл себе, да и зелье посеял где-то во всей этой суматохе.

Змей и сарацин

Однажды, когда Змей зимовал в далёкой стране Марокко, к нему пришёл рыцарь-сарацин и вызвал его на поединок. Змей в это время как раз спелое финиковое дерево от плодов очищал и косточками поплёвывал. В общем, занят был делом приятным и не обременительным, а посему вежливо поинтересовался, отчего это сарацин не воюет с христианнейшими испанскими монархами за Гранаду, а шляется по магрибским землям и мирных драконов задирает.

- Ты, - вскричал грозно рыцарь, потрясая дамасским клинком, - исчадье ада, порождение Сатаны и одним своим видом поганишь стройный образ мира и нарушаешь божественную гармонию.

- Ничего я не нарушаю, - обиделся Змей, главным образом на слово "стройный", потому что усмотрел в нём намёк на своё немаленькое брюхо. - И совсем я не порождение Сатаны. И если б ты хоть немного задумался, то понял бы, что такому недалёкому существу, как Сатана, ни за что не придумать дракона, создание изящное, трепетное и противоречивое.

- Уж не думаешь ли ты, что Сатана глуп? - вскричал поражённый сарацин.

- А то нет, - перебираясь к соседнему финиковому дереву, продолжал Змей. - Посуди сам: ведь вы, люди, считаете, что он обиделся на бога за то, что тот больше любил людей, чем ангелов.

- Это всем известно.

- Можно подумать, что теперь бог его любит больше.

Сарацин задумался, а потом, выхватив кривой кинжал, воскликнул:

- Я вырежу твоё лживое сердце! - и бросился на Змея.

Одним движением лапы Змей поверг рыцаря на землю, аккуратно схватил его поперёк туловища и поднялся над землёй. Он понёс его к покрытым снегом горам, что виднелись на севере, а земля под ними, покрытая зелёными пятнами оазисов и белыми городами, жёлтыми песками и голубыми водами, была удивительно прекрасной. Сарацин был неробкого десятка и всматриваясь в окружающий мир вдруг понял, что он круглый. Открытие это так потрясло его, что он тут же поделился им со Змеем.

- Я вижу это каждый день, - сказал Змей. Воздух создавал лёгкие вихри вокруг его мощных крыльев, и он улетал всё дальше и дальше на север. Так летели они, и странные мысли рождались в голове человека. И виделись ему пещёры, полные сокровищ, охраняемые свирепыми дэвами прекрасные девственницы, гнёзда гигинтских птиц рок высоко в горах и волшебные ларцы, в которых можно было спрятать пол мира, и шапки-невидимки представлялись ему и сапоги-скороходы, и хитроумные служанки, и сосуды с заточёнными в них джиннами...

Где-то вблизи небольшого селения оставил Змей сарацина, и тот пошёл своей дорогой. И было ему до смерти жаль, что он потерял коня, который достанется теперь какому-нибудь кочевнику или караванщику, а про то, что земля круглая, он уже и не вспоминал.

Семечки

В молодые годы Змей озоровать любил. Иногда чудесным образом. Грянется об землю всем телом, оборотится добрым молодцем и айда в деревню девкам мозги пудрить. Или ещё любил перекинуться каким-нибудь Васильем иль Ивашкой деревенским и на завалинке с парнями семечки пощёлкать, о жизни поговорить. Сидит так солидно и рассуждает важно о том, что овсы уродились хороши, а рожь - не очень, что пора уже под озимые пахать, что лошадь пошла не та, что по всем приметам зима будет снежная и долгая, что хомуты бы надо поправить... Сидит, семечки щёлкает, незаметно дым ноздрями пущает и радуется.

Один раз опростоволосился, правда. Засел о бок с Машуткой Анчунтиной в виде Степана белобрысого, нежные речи с ней ведёт, за руку гладит, сушёной малиной угощает. А тут настоящий Степан идёт и грозно так спрашивает (не признал себя-то - зеркал в те поры в деревнях не водилось, да и на что глядеться в зеркала крестьянину-то):

- С кем это ты, Марья, разговоры душевные разговариваешь?

Глянула девка: тут Степан и там Степан. Как заорёт, как завизжит, как кинется в огороды, только пятки босые засверкали. Долго её потом святой водой отпаивали. Ну а Змею со Степаном пришлось даже подраться маленько. Так, до первой крови. И кровь-то у Змея пошла - по носу смазал ему парень. И так оно обидно стало Змею, что он, такой большой да сильный, из-за девки драться должон и по носу получать, так закручинился он, что даже семечки не доел. А семечки-то он любил.


Влюблённый Змей

Однажды Змей влюбился. Ну, влюбился и влюбился, чего уж там. Цветочки, конечно, нюхал. Птичек, конечно, слушал. Шатался, как водится вокруг дома (то есть пещеры) своей возлюбленной и стихи сочинял.
Твои - писал- зелёные глаза
Давно свели меня с ума.
Изящный хвост, стальная пасть...
Позволь к твоим коленям пасть!
Но три прелестных головы
Не смотрят на меня, увы.

И вправду, не везло Змею в любви. Вероятно, потому что вегетарианец был. А среди драконих установилось твёрдое мнение, что без мяса дракон - не дракон. "Нет в нём той силы, понимаешь?..." - шептали они друг дружке на ушко и меряли Змея снисходительными взглядами.

А сила-то была! Змей с расстройства даже заболел. Лежал у обрыва, распластав крылья, и дымил двумя головами, а третьей плевался в пропасть огненными плевками. Подлетела к нему дракониха и говорит:

- Слушай, ты ведь совсем ничего себе ящер, в теле, при зубах и когтях. Оснащён, как надо. Что ж ты мяса не ешь? Если б ел, я б может и улыбнулась тебе ласково.

- Я, - отвечает Змей, - ягоду люблю. Особенно землянику. А мясо не люблю.

- Так правду, что ли, говорят, что путь к сердцу дракона лежит через желудок? Неужто из любви даже не можешь месяц-другой мяса поесть? - заинтересовалась дракониха.

- Любовь - это дела сердечные. А пищеварение тоже надо в порядке содержать, - серьёзно так Змей отвечает, сам чуть не плачет, а на попятный не идёт - принципиальный.

На счастье, дракониха ему попалась любопытная.

- Ну, давай, что ли, свои ягоды, попробую.

Змей прям подпрыгнул от неожиданности, в воздух взвился, кружится вокруг дамы сердца, всем телом дорогу показывает. Приземлились на земляничной поляне. Змей к земле припал, языками ягоду собирает, а сам не глотает - возлюбленную деликатно с кончика языка угощает.

Той вкус, конечно, непривычен, да и запах тоже, но понравилось. "Эх,- думает себе, - попробовать что ли другой жизни. А то всё одно и то же, всю жизнь". В общем, в ту же ночь спал Змей, переплетясь шеями да хвостами с драконихой. Только счастлив он был недолго: недели через две оголодала прекрасная дама и бросила своего возлюбленного ради жирной овечки.

Как Змей яйца высиживал

Змей, конечно, холостяковал. Он, конечно, жил вольно и красиво.Но как-то раз у его порога появилась молодая сердитая дракониха с парой яиц подмышкой.

- Прошлым летом песни мне пел?
- Пел, - потупился Змей.
- На край света унести обещал?
- Обещал, - вздохнул Змей.
- Ночами гулял, земляникой угощал, в пещеру дальнюю на камушки зелёные посмотреть водил?
- Угу, - застеснялся Змей.
- Ну, вот, получай свои камушки. - Протянула яйца, хвостом вильнула и была такова.

Вот не было у Змея печали! Смутно помнил Змей, как выклюнулся он сам, маленький ещё, мягкий и покрытый первым чешйчатым пухом, как увидел солнышко и довольную пасть мамы, и её щекотный плотный язык, которым она чувствительно гладила его спинку... Папу своего Змей представлял плохо. Смутно виделась ему чья-то хмурая зубастая морда и недовольное дымное ворчание из под извивающихся красных усов. А потом папа куда-то исчез. По уверениям мамы улетел на свою родину, навестить многочисленных родственников и лет через дцать точно вернётся. Но Змей так отца и не дождался.

В общем, вспомнил Змей своё детство безотцовое и решил малюток сам вырастить. Нагрёб в кучу сухой травы, веток всяких, соорудил гнездо, яйца в нём утвердил, сам рядом лёг, крылом накрыл и лежит - тёплым боком греет. Три недели высиживал яйца Змей. Утром подскочит, по лесу пролетится, на поле заскочит, наскоро недозрелым овсом с малиной или черникой подкрепится и в пещеру - детушек покоить. Вечером на часок слетает в бор грибов перехватить и снова всю ночь над яйцами колыбельные мурлычет. Воробьи залетали, покружились вокруг, у головы крыльями повертели и смылись. Баба Яга заходила, головой покачала, на ухо шепнула въедливо: "А уверен ли ты, мил дружок, что твоё это? Эх, простота..." и ушла, припадая на костяную ногу. А Змей остался и продолжал высиживать. Устал, издёргался, стал нервный и неспокойный. Но вот однажды на заре зашебуршалось что-то в одном из яиц, зацарапалось и вылезла мордочка узенькая, нежненькая, носиком потянула и пропищала:

- Хоцу есть!

Змей ей и молочка, и творожка, и даже рыбки, у крестьян наворованных предлагал, а мордочка всё:

- Неа! - пищит.

Наконец приволок ей змей морошки - болотной ягоды. Выполз змеёныш из скорлупки, всё пожрал и сказал:

- Вкусно-о-о-о.

- Моё! Родное! - Змей ажно прослезился. Мальчик, кстати, оказался. А второго ещё десять дней ждать пришлось.

Как Змей отцовствовать начал

Позвольте осведомиться, любезные читатели, чтоб вы стали делать, окажись у вас внезапно на руках пара прожорливых горластых младенцев мужеского полу, да ещё и с врождённой способностью летать и изрыгать огонь? Не знаете? Вот и Змей мой не знал.  Правда, на счастье его, стояла та летняя щедрая пора, когда и тебе черника, и малина, и морошка, и орехи, а потом в огородах крестьянских капуста с репой сытные да морковка сладкая – воруй, не хочу. И вскоре у Змея такие сытые колобки по пещере катались, за хвост его дёргали, по шеям карабкались, задавали неудобные вопросы и норовили удрать куда-нибудь в лес, где вкусно пахнет болотом и ягодой, что стал он жить их нуждами, радоваться их радостями и печалиться их печалями. И стал замечать, что сынки у него совсем разные.

Первый, старшенький, всё больше съестным интересуется. Где что растёт, когда что вызревает, откуда что берётся. Всё норовит какой новый корешок выкопать или дудку болотную обглодать, и уж рвётся в огороды и поля наведаться. Младший в небо глазеет и мечтает. И тоже вопросы задаёт. Вот целый день и звенит в ушах на два голоса :

- Зачем у жука шесть лапок, а крыльев – четыре?

- Почему червяк со всех сторон одинаковый,  а гусеница - нет?

- Крапива злая да, раз она жжётся? А почему тогда молодая не жжётся?

- Почему одуванчики горькие? Почему клевер сладкий?

- А почему огонь лапу обжигает, а пасть –нет?

- Шишки только с одной стороны открываются, да, папа?

- Зачем на лапах столько когтей, они ж не удобные и ходить мешают? Зато они цеплючие и
можно на самое высокое дерево забраться!

- А почему, когда летишь, чтобы повернуть, надо набок наклоняться?

- А если в воздухе перестать крыльями махать, что, так на землю и шлёпнешься? А я пробовал, только они не перестаются, всё равно хлопают…

- А зачем ? А почему? А откуда? А как?

Вот и назвал их Змей Обжоркой и Мыслителем. А до тех пор всё старшим и младшим называл, как-то несерьёзно выходило, не по-драконьему.

Как думать удобней

Задумался как-то Мыслитель, как ему думать удобней. Лёг на пузико, лапками передними голову подпёр - не думается. Сел, хвостом обвился - не думается. На бок привалился, к склону холма прислонился - не думается. Лёг на спину, крылья растопорщив - и вовсе не хочется думать, а хочется дрыгоножствовать и губошлёпствовать. Поднялся под облака, в небо взгляд мечтательный устремил, "ну, - думает, - сейчас начну мыслить. Отчего, - думает, - драконы не летают так, как птицы?" А тут мимо как раз галка какая-то пролетала. "Странно, - продолжает думать Мыслитель, - а вроде и как я летает. Лапки поджала, шею вытянула и крыльями машет-старается". В общем, не выходят умные мысли. Опустился он, грустный, на землю и пошёл к малиннику.

А там Обжорка сидит, обеими лапами кусты к себе наклонил и длинным языком ягоду ловко оббирает. И что-то себе думает интересное.
Медведь страшной

Анютка да Машутка Пряслины по малину в лес пошли. Дело нехитрое, округа тихая, так их родители и не вдвоём отпускали - вместе с другими девчонками деревенскими, - оно и не страшно. Только девки-то - непоседы, за разговором, да за смешком, да за шалостью они вместе с Ольгой Егорьевой в лесу в сторону и ушли. А от Ольги какой прок? Малой ещё и семи годов не стукнуло, сама дитё неразумное. Известное дело, заблудились. Идут по лесу, корзинки волокут, хнычут. Анютка, что по-старше аукать принялась, и вроде как отвечает её кто-то из кустов-то; только странно как-то отвечает: то ли хрюканьем, то ли ворчаньем.

Ну, думают, может какая корова от стада отбилась, так тогда она нас по запаху к пастуху выведет, и идут за хрюканьем. Глаза высохли, споро ножками перебирают, так и вышли на полянку. Да и полянка вроде как знакомая. Вроде как совсем близко уж деревня быть должна. Только тут этот, который хрюкал, что-то в чаще заворотился неловко да и высунулся. Как девчонки заорут, как рванут в какую незнамо сторону! Корзинки, однако, не побросали - волокут на себе дале. Добежали до дому, очухались, сидят, бабке Александре рассказывают:

- Там в кустах медведь страшной. А когти-то! А пасть-то! А хвостище!

- Эт вас, девки, лешой водил, - рассудила бабка Александра.- Потому никак не мог это медведь быть: у медведей хвосты куцые.

А в это время на дальнем пригорке Обжорка отцу рассказывал:

- И вовсе эти люди нестрашные и незлые. Они маленькие и глупые.

Вспомнил тут Змей все ямы с дрекольем, куда он падал и чуть не падал, все сетки, из которых он выпутывался, все доски шипастые, которые на него с сосен валились и ответил:

- Конечно, сынок, люди незлые. Но они - люди.

Змей и чудища человеческие

Стали люди Змея теснить. Уже и на полянке ему в летний полдень не поваляться вволю, и леса его заповедные, древние редеть стали и сжиматься, и шуму-гомону от людей стало больше, а серьёзной напевной речи меньше. Раньше-то Змей частенько вечером к деревне подбирался поближе, ушами своими правыми, острыми да верными, к земле прижимался и слушал, о чём старики на завалинках речь ведут, о чем девки в горницах судачат да о чём парни частушки с перебором и словом лихим припевают. Теперь же опоясались сёла да деревни широкими дорогами, по рекам стали плавать лодки невиданные, агромадные – трудно стало Змею прятаться. Да и то сказать – вырос он за те осемьсот с лишним лет, что на свете прожил, заматерел, правда, от времени будто мхом порос, и не блестит его чешуя больше зелёным перламутром, не отливает красным золотом, а словно серенькое сукно мягкое стала, и даже будто мягче – но только на ощупь, а на деле плотная и крепкая, крепче стали.

Но тут такое случилось, что Змей всю осторожность свою вековую потерял. Люди завели чудищ. Чудища длинные, быстрые – летят над землёй вдали и тысячью глаз горящих на мир смотрят. Чудища поют: когда весёлые – нагло присвистывают, будто дразнятся, когда печальные – стонут жалобно, когда сердитые – ревут на сотню голосов, инда земля дрожит. Поначалу от блеска глаз да пуще от крика Змей побаивался чудищ. А потом приметил: ходят чудища всегда одними и теми же дорогами, видно люди их так приучили, и бояться перестал. А потом разлюбопытствовался и решил на них поближе посмотреть. Раз решил, значит сделал: разведал, где у чудищ логово и когда там люди бывают, подождал, пока июньский туман плотный поднимется, и подкрался к одному из этих, желтоглазых, который почему-то в стороне от других ночевал.

Подкрался и спрашивает:
- Ты кто будешь, чудище незнаемо?

А то молчит, хотя видно, что не спит – глаза все открытые, только и не светятся больше.

- Из каких земель явилось? Навсегда жить иль так погостить малость?

Молчит.

- Да что ж ты за невежа такой! – осерчал Змей и пнул чудище. Пнул легонько, да в нём что-то хрустнуло, шваркнуло, и чудище назад подалось. Странно как-то подалось, слишком ровно, будто ползком. Только ползком никто так ровно назад не ползает. Пригнул Змей головы к земле, взглянул чудищу под ноги – а там колёса железные. Да и само чудище – дерево крашеное да стёкла.

- Ах, так ты неживое! – огорчился Змей, зачем сразу не догадался, что люди снова себе игрушек понаделали, вместо чтоб живое разглядеть - приручить. Очень разочаровался Змей в людях, так и побрёл, разочарованный, домой.

Что на свете всего милее

Как детушки выросли да Змея покинули, затосковал он. Годов двести тосковал. Сядет, бывало, на пригорок,свесив головы ниже плеч, жуёт ягоду какую-нибудь, а горючие слёзы так и катятся на сыру землю. Или летит в поднебесье, вроде и славно, легко летит, да тоска-печаль гнетёт его к земле. Особенно тошно Змею в заморских странах приходилось. Как зачнётся там сезон дождей, повиснет Змей на лапах высоко в старом заброшенном городе на башне, закутается в крылья, качается и присвистывает жалостно да изредко струйку дыма в виде печального знака вопроса ноздрями выпускает.

Но потом обвык. А потом и взвеселился. Забаву себе новую придумал. Люди-то за недолгое время от змеев совсем отвыкли, стали на них как на чудища невиданные смотреть. Вот Змей и приноровился: поймает какого одинокого прохожего и давай с ним в загадки играть. А последнюю обязательно загадает: "Что на свете всего милее?" Тот, конечно, "Жизнь, жизнь!" шепчет, бледнея. Змей посмеётся над ним да и отпустит.

И вот, недавно совсем, да прошлым летом, если правду сказать, на опушке леса повстречал Змей диковинного человека. Тот треногу в кустах у полянки развернул, да на неё пищаль какую-то с толстенным коротким дулом приноравливать стал. "На медведя, что ли, собрался?" - подумал Змей, - "Да где ж ему тут взяться, медведю-то. Уж лет сто как ни единого не было."

А человек, как Змей ему лапой дорогу перегородил и ногтём легонько за плечо потрогал, не испугался. И не упал в обморок. И кричать-креститься тоже не зачал. А стал он по карманам хлопать и приговаривать "Где ж она? Да куда же я? Дома что ль забыл? Эх!". Потом уставился на Змея и справшивает:

-Что ж ты за животина? Дракон, что ли?

- Змей я, - отвечает Змей, а сам, восхищения ради, крылья развернул, алой грудью выкатился, изумрудным хвостом бьёт, всю свою красоту на показ выставил.

- А откуда ты взялся? Вроде я вчера и выпил немного...

- Я тут всегда был. Это вы, люди, тут наездами бываете. А мы, змеи, от людей прячемся. Тайные мы животные. Вот ты мне лучше ответь, что это за штуковина.

- Это брат камера, Никон - а дальше залапотал что-то не по-нашему, - штатив к ней, вон сумка моя со всякой всячиной, а маленькую свою я в сумке,в идать оставил.

- Зверьё, что ль, стрелять надумал?

- Нет, это, брат, оборудование, чтобы фото делать. Ну типа картинок, только лучше, жизненнее.

- Понятно, - говорит Змей, а сам ничего не понимает. - Я тут, понимаешь, всем один и тот же вопрос задаю. Очень меня, понимаешь, интересует, что на свете всего милее. Ты как думаешь?

- А чёрт его знает. Я бы сейчас, кажется, полжизни за мыльницу отдал, чтоб твой снимок сделать. Может, отойдёшь, попозируешь?

- Это как?

- Ну встань неподвижно там где-нибудь, у того дерева.

Змей, куда указано было, отошёл, приосанился, головы приподнял и с полчаса позы разные принимал, уж больно человек вежливый попался да уважительный. Только потом на съёмках одни какие-то разводы оказались. Земляничного цвета.

Как Змей помирал

Как-то раз Змей надумал помирать. Взбрело ему в головы, что стар он стал, и что земля русская отказывается его носить. Решил в последний раз на ясный день посмотреть, втащился кое-как на пригорок и озирается с осторожностью. А вокруг раннее лето. Птицы щебечут, над гнёздами хлопочут, черёмуха доцветает, слива и яблони в цвет пустились, в траве куропатки и мыши-полёвки шмыгают, шмели жужжат, на солнечных местах белые многообещающие цветы земляничные из-под кудрявых листьев выглядывают, солнышко припекает... Зажмурил было Змей глаза от удовольствия, хотел было повалиться на бок и хвостом в воздухе бить, а нельзя - помирать надо. Закручинился снова, понурил головы и зачал жалостным голосом:

- Ты прости-прощай, русская земля! Прощайте, ромашки - колокольчики! Прощай, клевер луговой! Прощайте, солнышко золотое да небушко голубое! Прощай, воробушек, и крот, прощай! Прощай, земляника-ягода. Не едать мне больше тебя, сладкую. Пропадёшь ты в этой глухомани одна-одинёшенька, разве что какой заезжий богатырь пару горстей в рот мимоходом отправит и скажет: "Крупна в этих местах ягода". Прощай, речка быстрая. Не мочить мне больше в тебе лап, не гулять по твоим прохладным берегам. Прощай, лес густой. Прощай, луг широкий. Прощайте поляны солнечные и буреломы тенистые. Не летать мне больше над вами, горемычному.

А под носом у него белая бабочка вертится, дуновением лёгким ноздри щекотит.

- Отстань!, - говорит Змей, - не видишь: помираю.

А та не отстаёт, в глазах мелькает, инда двоиться всё стало в головах у Змея. Махнул лапой - не отстаёт. Хвостом по земле ударил - вьётся вокруг, как ни в чём не бывало. Дыму из ноздрей пустил - не улетает. Ладно, думает, сам улечу. Поднялся, лапами запотаптывал, крылья расправил, летит. Только краем глаза видит - бабочка уселась на носу, крылышки сложила и словно заснула. Он головой помотал -сидит. Кувырок в воздухе сделал - не шелохнется. Уж он и петлями ходил, и в штопор свивался, и поднимался под облаки, и падал стрелой на землю, а она всё там. Притомился, опустился на землю, хвостом обвился и задремал. И чудится ему, будто он сам не змей могутный, а маленькая лёгкокрылая бабочка, которую вроде бы и ветром носит, и любой прихлопнуть может, а вот приведись ей заупрямиться - и ничего с ней не поделаешь. И чудится ему, будто он огромный-огромный, будто тело его - сизое облако, головы - цветущие радуги, лапы -потоки речные, а крылья - кроны деревьев, и всё это поёт, движется, радуется.

Проснулся Змей, встряхнулся и пошёл козлёнком по лугу скакать, представлять себя кузнечиком. Шуму, конечно, поднял! Так в тот раз и не помер. Да и вообще не помер.



Как Змей зелёным оболоком летал

Как-то Змей залез по осени на крестьянские огороды и объелся капусты. Раздуло его горой, подняло над землёй и поволокло северным ветром в сторону южную - лапки по бокам болтаются, спереди головы, точно пупырышки торчат, сзади хвост кой-как рулит, крылья сверху ненужные распластались по надутой барабаном шкуре. Летит Змей, погромыхивает время от времени, аки туча грозовая. Люди внизу прислушиваются, принюхивается, пальцем тыкать начинают и кричат: "Глядика-сь, какой оболок зелёный по небу катится".

 Вот он над Орлом пролетал. Пока летел, ещё яблочков прихватил с огородов. Крестьяне вилы похватали, заборы на дреколье разобрали, бросились за Змеем с криками "Лови чуду-юду!", да куда им, он уж к Украине подлетает. Над Украиной ночь стоит тёмно-синяя, бархатная, степные травы сладко пахнут, пролётные журавли призывно курлыкают, тихая печаль объемлет сердце и ещё легче делается Змей от той печали, ещё быстрее мчится к югу.

Вот уже и море под ним - Чёрное, бурное, неласковое. Помотало его над волнами, помочило лапы водой солёной, горькой, пару раз молоньей шибануло с неба. Сдулся малость Змей, встряхнулся, крылья расправил - и в Африку, зимовать.

Капусту, однако, после того случая есть вволю опасался.


Снежный змей

Второй-то раз Змей зимовать остался не по своей воле. Детки его - Обжорка и Мыслитель - ещё малы были, не могли на крыло встать да в щедрые южные земли лететь.

С осени стал Змей готовиться. Пещеру нашёл подходящую, в болотах мест напримечал, где подснежная клюква с брусникой расти будут, а пуще всего - сам наелся и детей от пуза наесться научил. Надо вам сказать, что при случае змеи могут и полгода ничего не есть, да ещё при этом довольно хорошо себя ощущать. А кроме того, могут они и в спячку впадать, правда, не надолго - недели на три всего, уж больно любопытны.

Обжорка, конечно, не очень обрадовался, что поститься придётся, и потому всю осень старательно грёб во все свои три пасти грибы, орехи, корешки разные, яблоки дикие и прочее, что попадалось. Мыслитель отнёсся к делу философски и просто решил поменьше двигаться. Да и вообще в конце ноября завалились они все втроём спать. Проснулся первым Обжорка и увидел, что вход в пещеру весь прикрыт каким-то мерцающим молочным занавесом. Потрогаешь - хрупко и колко, под рукой холодит, а на языке пресно. Продышал себе Обжорка дырку, смотрит - а вся земля, и все деревья покрыты белым искристым пухом. Не выдержал он восхищения, пошёл и Мыслителя растолкал.

- Если серьёзно подумать, - говорит Мыслитель, - то это есть снег, диковинная субстанция, из воды зимой получающаяся. Люди по ней на санках катаются и снежных баб из неё лепят.

Обжорка взял в лапки снега, сколько загреблось и сжал. Получился комок. Обжорка комок наземь кинул и покатил. Комок расти начал. Обжорка пыхтел, обливался потом и старался и скатал ком рамером чуть не с себя. Мыслитель три комка поменьше сверху приладил. Шишки вместо глаз и носов, длинная еловая ветка на хвост пошла... Вот и готов снежный змей! Потом, в январе уже, они со скуки такого огромадного слепили, что он только в июне и потаял.

Кстати, ещё Мыслитель выяснил, что хвою тоже есть можно. Что она, хоть и смолистая, да очень питательная. А Обжорка опытным путём понял, что снег есть не надо - невкусный он, и горло потом болит.


Удачный день

В этот день Змею везло. Сперва он нашёл малинник, деревенскими бабами не топтанный, медведями не ломанный, и с удовольствием объел его. Потом с сытости и довольства утратив бдительность, залёг на поляне под августовским солнышком пузо греть. А тут через всё небо чёрный сполох чиркнул - баба-Яга. Мало их, баб-Ёг-то, осталось. Хоть и лень было Змею, а поднялся, встряхнулся и побежал туда, где карга старая приземлилась.

И Яга оказалась не злая. Вполне себе дружелюбная Яга оказалась. Крыло, по весне бродячим охотником подстреленное, осмотрела, мазь какую-то болотную, остро пахнущую, намазала, да корешков жевать дала. А потом пригласила к себе - у избушки посидеть, ромашкового чаю выпить с мёдом да разговорами душевными.

Вспомнили старину. Вспомнили времена, когда змеев было пруд пруди и на каждой опушке курьи ножки топтались. Вспомнили царские облавы, когда немало ихнего брата полегло. Змей тогда от греха в далёкую страну перебрался, в диких горах посреди персиков и хурмы отлёживался. Недобрым словом помянули времена новые. Особенно бабе-Яге железная дорога почему-то не приглянулась. "Ишь ты, - говорила она, цыкая единственным зубом на блюдечко с горячим чаем, - фукзалы завели какие-то". И недобро взглядывала в сторону ближайшего города.

Распрощался Змей с бабкой уж затемно. Поднялся на крыло, полетел к реке. А вода в ней - даром, что август - ещё тёплая, нежная, мягкая. Сунулся было Змей искупаться, а там люди. Эх! Запрятался в кусты, слушает. А они всё о природе говорят и - Ах! Марья Гавриловна, Вы посмотрите, какая луна! Ведь точно золотой щит на бархатном небе сияет. Разве можно в такой чудный вечер сдержать порывы души, которые точно неминуемая буря настигают... И всё в таком роде. Плюнул Змей со всех трёх голов и подался в сторону, нарочно громко кусты ломая.

Оглянулся только раз - смотрит, а барынька уж в обмороке на руках у кавалера висит и томно вздыхает. Ну ещё с полчаса на юг вдоль реки пролетел, нашёл место чистое, спокойное, тихое, и с разлёту в воду бултых! Хорошо...

И всю ночь потом летал лёгкий, довольный. А под утро укрылся в пещере и спал вдосталь. Тяжёлые настали для змеев времена в мире. Каждый спокойный день надо за удачу почитать.


Змей и война

Лежал как-то ранним утром Змей на пригорке и на зреющую землянику любовался. Лёгкий туман наплывал от речки, слабо шелестела наливающаяся пшеница, ветер играл в камышах, птицы все спали и только какой-то припозднившийся соловей заливался в малиннике.

Хорошо было Змею, радостно, лёг он на спину, воззрился всеми тремя головами в небо и стал на облака любоваться. И вдруг в небе над ним появились заморские драконы. Были они длинные, злобные, быстрые и летели прямо, не сворачивали. Летели прямо к прекрасным городам, где жили добрые люди, и несли с собой смерть. Понял это Змей, поднялся в воздух и хотел драконам бой дать.

А драконы-то неживые - железные, плюются огненными плевками, больно царапают его крепкую шкуру. Но Змей не отстаёт, кружит вокруг, смотрит вдаль взглядом своим особенным, змеиным и видит - рвутся бомбы, рушатся дома, гибнут люди. Много людей гибнет, долго идёт война, никогда такого горя не видел Змей прежде.

Сокрушилось сердце Змеево от печали великой, пал он на землю и расплакался. А где слёзы его упали на землю, там выросли цветы незабудки. Только недолго они росли - затоптали их сапогами там, где прежде только босыми ногами и хаживали.

В этот год третий раз остался Змей зимовать на родной стороне, не хотел бросать землю-матушку в беде. Зима выдалась лютая, снежная да безнадежная. А впереди было ещё столько дней войны...


Змей и поэзия

Змей, когда влюблён был, поэзией увлёкся. Баллады разные старинные под нос бурчал, оды сочинял и серенады пел. Потом разлюбил, но стихов не бросил. Придумал себе в рифмы играть, когда делать нечего. И так заиграется, бывало, что ничего перед собой не видит всё забывает. Вот разгонится к нему богатырь какой-нибудь верхом на резвом коне, криком кричит:

- Эге-ге-гей, выходи, змей поганый!

- Пусть поганый, да не пьяный, - бойко отвечает Змей.

- Да ты что, дразниться?

- Остынь, попей водицы.

- Ах ты, немытая рожа!

- Твоя-то на что похожа?

- Счас мечом перепашу!

- А я сплюну да спляшу.

- Да я ж тебя, вражина!

- А в тебе росту два аршина.

А богатырь и точно невелик попался. Оскорбился, копьё навострил да и помчался. Прямо в грудь, супостат, целит! А Змей-то мой замечтался, головушку лапой подпёр и сочиняет слово похвальное землянике.

Но не бойтесь, всё хорошо кончилось. Разлетелось копьё вдребезги, наткнувшись на грудную кость, конь же в сшибке опрокинулся, богатыря сбросил и заржал обиженно. Змей встряхнулся, почесался, глаза скосил и молвил ласково:

- А не будешь поганым обзываться,
   Да обидными словами ругаться,
   Да без повода-причины драться.

Богатырю стыдно стало, повесил он голову ниже плеч и поехал куда глаза глядят. Но поэзию с тех пор возненавидел.



Змей и головная боль

Однажды Змей объелся голубики - она ещё в народе гоноболью зовётся - и заболели у него головы. Сначала (минут пять) он стоически терпел боль. Потом (с полчаса) он уговаривал себя, что само пройдёт. Но видит, что не проходит, наоборот, в средней голове как будто сверлом сверлит, левая кружится непрестанно, а правая гудит. И во всех головах равномерно виски пульсируют. Летать совсем никакой возможности нет - навигация сбивается.

Поковылял Змей к озерцу и сунул в него лапы и хвост. Сомы налетели, губами его щекочут, вода из ключей приятно холодит, но боль не утихает. Сунул в озеро головы по очереди, одну оставлял для дыхания. Под водой красиво камешки на солнце поблёскивают, мальки стайками мелькают, лягушки плавают, интересно под водой, но облегчения нет.

Залез Змей в дремучий ельник. Корявые ветки его по бокам шкрябают, иголки в шкуру впиваются. Колко, неуютно, а головы, знай себе, болят.

Решил Змей бабу-ягу найти какую-нибудь, авось поможет. Не нашёл. Попробовал сам мухоморов поесть на всякий случай. Небо стало лиловым, а лес - малиновым. И из-под кустов рожи странные высовываться начали. Рогатые зайцы опять же пронеслись мимо. А головы не проходят.

Делать нечего. Пошёл Змей к железной дороге - жизнь кончать. А там рельсы раскурочены и стайка рабочих на припёке вперемешку с ломами и лопатами спит. Рядом четверть тёплого самогону, наполовину опорожненная. Змей учёный был, знал, что самогон - яд, вылакал четверть до дна и улёгся рядом, смерти-избавительницы дожидаться. Не заметил, как задремал. А рабочие проснулись, ужаснулись и разбежались.

С тех пор выражение "Зелёный змий" и пошло в народе. А головы болеть перестали. Видать, с похмелья.

Змей и Китай

Был у Змея в жизни случай, когда его чуть не съели. Он про этот случай - тьфу огнём три раза! - и вспоминать не хочет. Ну да я вам расскажу. Был тогда Змей молодой, шумный и гулливый. Решил в Китай слетать заморских фруктов - персиков да апельсинов - испробовать. Прилетел, расположился вольготно на рисовом поле, пузо мочит, молодые побеги пожёвывает. Вокруг копошатся маленькие человечки, но вроде его не замечают. И он их вроде не замечает.

А рядом сады цветут-благоухают, наводят на Змея мысли томные, сладкие. Хорошо в Китае! И эти маленькие что-то лопочут вокруг. И тут вдруг стал Змей знакомые слова угадывать. "Гигантская лягушка", "Накрыть сетью", "Большой огонь", "Подать императору на праздник любования сливовым цветом" и другие такие же неприятные.

Порасспросил Змей птичек и бабочек и понял: дело плохо. Пришлось спешно с места сниматься. Очень большую в тот раз Змей обиду на людей затаил. Дней десять губы дул. На одиннадцатый простил. "Знамо дело, - подумал, - Я чистой ягодой всю жизнь питаюсь. Тело у меня стало сочное да сладкое, каждому охота попробовать".

В Китай, правда, с тех пор не летал. А персиков наелся лет через триста, когда по Дону реке шатался.

Как Змей кашу расхлебывал

Змей был любопытный, отчего не раз попадал в истории.

Вот однажды вздумалось ему попробовать, что за кашу такую люди себе варят. То, что она из зернышек варится, это он по духу распознал, и решил, что, наверное, вкускно. И вот как-то в лес наладилась орава мужиков - деревья валить по промышленному делу Был среди них и кашевар выборной, знамо дело. И знатный, должно быть, кашевар был: как почнёт кашу варить, дух по всему лесу стелется, ажно волки в своих логовах жмурятся да облизываются. Тем более Змей.

Дня три он честно терпел. На четвертый день подкрался к самому лагерю и ну воздух нюхать. Вкусно! Не выдержал - высунулся на полянку. Мужик-кашевар руки в ноги и бежать, куда глаза глядят. А змей к котлу и сунул в него одну из голов, самую любопытную. Обжегся, конечно. Конечно, обожженным языком никакого вкусу не почувствовал. Осталось ему одно - лежать и ждать, пока остынет. Подождал с полчаса и опять пробовать полез. Каша показалась Змею чересчур солёной и ещё какой-то слишком клейкой, но в целом приятной. Наелся до отвала и лег на солнышке вечернем утробу греть.

А мужик-то, оказывается, не куда глаза глядят, бежал. Он, оказывается, за подмогой бегал. И вот выскочила на разнежившегося Змея целая орава мужиков, да все с топорами. Вскочил он, насколько вскочить удалось, и ломанулся в лес, ветки трещат, мужики орут, сзади по хвосту и спине пару раз топорами приложились... В общем, убёг.

Лечился потом, потому как, хотя на змеях все и заживает быстро, но рубленая рана это вам не шутки. Тут научный подход надобен. Так баба-Яга сказала, когда выбирала для Змея зелье лечебное. И выбрала, конечно, самое горькое. Ух, и вредная же старуха!

Сон в зимнюю ночь про Змея и эльфов

Задремала я давеча на работе, и приснился мне сон. Сидит Змей на холме, лапы свесил, крылья растопырил, хвостом по траве елозит-щекотится. Смотрит на закат, думает о вечном (о землянике, знамо дело). А тут мимо на паутинке Дюймовочка пролетает.

- Стой, - говорит ей Змей грозно, но будто и ласково, - Ты куда в моей сказке летишь? У тебя своя сказка есть.

- А мне скучно стало в своей сказке: кругом эльфы да цветы, песни да нектар, хочется чего-нибудь поинтересней.

- Ну, тогда присаживайся. У меня-то все интересно. Вишь - бабочки летают, слышь - птички поют, чуешь - земляника поспевает. А ещё баба -Яга живет в глубине леса, у ей нос в пол-лица, а во рту зуб один, зато железный.

Так и стали Змей да Дюймовочка жить вместе. Он её к синим горам возил и к бурному морю катал, и в дремучий лес заводил. Кормил земляникой - ягодой ранней да душистой.

Но всякая идиллия кончается. Однажды прискакал верхом на кузнечике принц эльфов и принялся Змея воевать, чтоб он чужих невест не воровал. Змей для почета лапой поотмахивался, а потом отдал Дюймовочку.

С тех пор считается, что эльфы драконов побеждают. Вот такая лыгенда пошла по миру. А кого они, эльфы эти, победить могут, окромя мухи? У них и не шпаги, а страм один. Но про то только Змей знает. А он скромный, болтать не любит.

Змей поёт

Накатывает иной раз на Змея грусть-кручина. Настоящая русская тоска порой на него нападает. Сидит он тогда в самом темном углу леса, головы ниже плечей повесив и изредка чёрным огнём плюётся. И мысли ему в голову лезут тяжелые, неудобные.

Думает тогда Змей, что остался он один-одинешинек на белом свете и уже лет двести как не видел никакого другого дракона, тем более, драконихи. Думает, что перевелись на земле добры молодцы да красны девицы. Не с кем теперь биться-рататься, не с кем лясы на завалинке точить. Думает, что вместо красивых и гордых лошадей у людей теперь гремячие и вонючие железные машины. Думает, что уже и не полетаешь свободно по небу, потому как эти, ну как их, вот недавно только помнил... а! самолёты и вертолёты кругом.

И где сейчас его милые детушки, неизвестно. И на тыщу километров вокруг всего только одна баба-Яга живет, и та всё больше антибиотиками пользует. Ай-фон себе завела к тому же.

Эх, тошно Змею!

А не завести ли песню, грустную да протяжную? И запевает Змей, про то, как "Исполать тебе, детинушка, что умел воровать, умел ответ держать" и дальше жалостное, как "я за то тебя, детинушка, пожалую". И катятся крупные, с куриное яйцо, слёзы из его не по-змеиному добрых глаз. А потом ему легчает. Снова небушко радует синее да солнышко красное. Снова жизнь мила.

Вот что песня хорошая делает. Пойте, робяты, чаще и громче.


Змей и сказочники



Змей очень любил сказки. И... не любил их. А все потому, что в сказках змеев убивают. Их сначала вбивают в землю по самые плечи, а потом молодецким ударом все голову долой. Или выкапывают яму, ложатся в неё, а там снизу мягкое брюхо вспарывают.

И перед этой несправедливостью меркла вся любовь Змея к Иванам-Царевичам, Василисам Премудрым, Марьям Моревнам и Сивкам-Буркам. "Да что ж это такое! - думал Змей - Ну почему так устроены люди, что им обязательно кого-то убить надо. Ну, ещё Кащея ладно. Вредный старикашка, жадный. А Бабу-Ягу то за что? Самая распрекрасная старуха в мире. Знающая, всегда есть поболтатть о чем. А какие она грибочки солит и морошку какую мочит!"

В общем решил Змей найти сказочника какого и расспросить по-хорошему, в чём дело. Обернулся добрым молодцем и пошел по белу свету бродить. Семь пар железных башмаков истоптал. Семь пар железных колобков изглодал, наконец нашел сказочника. Познакомился с ним, представился иноземным студентом, пару раз кофию выпил со сдобными булочками, в общем, заделался приятелем. И вот гуляют они как-то вдоль серого моря и Змей сказочника спрашивает на чистом нерусском языке:

- Скажите мне, милый друг, отчего в народных сказках дракон всегда олицетворяет зло? Ну нельзя же, в самом деле, сердится на хищника за то, что он ест мясо? Вот, например, лев или медведь. Они в сказках частенько добрыми бывают. Или чудовище - оно всегда оказывается заколдованным принцем. И потом, что такого неприятного в любви драконов к сокровищам? На мой взгляд, это, напротив, свидетельствует о тонкой душе, ценящей прекрасные вечные ценности.

- Не знаю, что Вам и ответить, - говорит задумчиво сказочник. - Возможно, дело просто-напросто в том, что люди издревле боялись ящериц и змей. Уж больно взгляд у них неприятный.

- А написали бы Вы сказку о хорошем драконе. НУ, бог сним, пусть бы даже о заколдованном принце? - Гнет свою линию Змей.

- Видете ли, милый друг, меня драконы мало интересуют. Мне все больше люди любопытны - отвечал Ганс Христиан Андерсен (а это был именно он)и показал пожатием плеча, что его эта тема не очень-то и волнует.

Так Змей ни с чем и остался. Правда, он нашел сказочника, которому драконы не интересны, и пристрастился его сказки читать. Только были те сказки, в основном, грустные, и немало слёз над ними Змей пролил. А у них, у змеев, души тонкие и ранимые.


Явь и сон


Задремал как-то Змей в душистом июльском лесу, весь день проспал, а проснулся только к вечеру. И вспомнил: снился ему сон дивный, прекрасный, а про что - не помнит, забыл.

Стал Змей усиленно головы напрягать и задумываться, а вспомнить все одно не может. Начал тогда по лесу бродить и все сказки, которые знает, вспоминать - не про них ли сон был. Может, думает, приснилось мне, что я пышный колобок и гуляю по свету с песней? Нет, не то. Может, я напился из копытца и стал козленочком? Не подходит. Может, я забрался в дом к медведям и залез в Мишуткину кровать? Эх, где б была та кровать, даже если бы я в нее каким-то чудом залезть умудрился. Не то я был Иваном-царевичем и пустил каленую стрелу в болото? С лягушкой целоваться противно, не сон, а погань какая-то получается. И тут вспомнил Змей.

Снилось ему, что он Золушка и сидит в кухне, огнем из глотки очаг разжигает. А Змеиха-мачеха велит ему до утра следующего дня собрать дань с семи королевств, да похитить семижды семь принцесс, да сразить семижды семьдесят рыцарей. Закручинился он, повесил головы ниже плеч и думает, что такого сложного задания ему даже в драконьей академии не задавали, уж на что профессор Ядозуб был вредный старикашка. "Где же - думает он, - я возьму семижды семьдесят рыцарей, согласных, чтобы их сразили? Нет теперь таких дураков в сказочном королевстве".

И тут прилетает Змеица-феица и говорит:

-Не горюй, Золушка. Лучше отполируй свои когти и зубы, почисти крылья и броню, полетишь сегодня на бал. Там тебя встретит Дракон-королевич, влюбится в тебя и поведет под венец. И не надо тебе будет выполнять задания злобной змеищи мачехи.

Обрадовался Змей, заскакал по кухне, схватил котел, об него когти заточил, съел двадцать бушелей яблок - зубы засверкали, как алмазы, нашел старый бархатный балдахин и натер свой панцирь до блеска.

Полетел на бал. А там уже огни сверкают, трубы гремят, столы ломятся от земляники и прочей ягоды. И принц, такой культурный, такой обходительный.

- Ах, - говорит, - Золушка! Как Вы прекрасны! Как Вы очаровательны и умны. Я, - говорит, - без ума от Вас.

В общем, дело близится к сватовству. И тут Змея осенило.

- Как же, Ваше высочество, мы жениться будем, если, извините, Вы - мальчик и я - мальчик?

- А это ничего, - говорит принц. - Это нынче вполне обычное дело у нас, в Голландии.

Тут Змей и проснулся. Выходит, сам-то сон не такой приятный был, а приятно было пробуждение. Приятно было, что он по-прежнему Змей, вольный и веселый. Нет, что ни говорите, а явь прекрасней сказки.

Змей при дворе

Повелось издревле на святой Руси, что, где увидит добрый молодец змея горыныча, там ему и сечет головы с плеч. Даже если совсем маленького змееныша увидит, все равно так сразу и сечет. А Змей-то мой был не маленький. Змей-то мой был телесами обширен и плотью обилен. Потому изобретал разные способы. Чаще всего он прикидывался мшелым холмиком. Иногда просто улетал, оставляя ошарашенного богатыря топтаться на месте. Порой заводил остроумную беседу и вконец сбивал добра молодца с толку. В общем, как-то пережил Змей средневековье, сдюжил в лихие петровские времена, не сплоховал и в Екатерининские.

И тут настало царство Павла Первого. И по всей земле русской пошли маршировать вытянутые выправкой гвардейцы с блестящими штыками. А Змей страсть любопытен был. Поднялся он с вольной оренбургской степи, где всякой южной ягодой пробавлялся, и полетел в северную сторону.

Стояло лето, самый июль. Кругом земляники было - загляденье. Приземлился Змей в Гатчине посередь парка супротив дворца. У гвардейцев глаза на лоб повылезали, да отцов-командиров они пуще Змея боятся - стоят во фрунте, не шелохнутся. Змей ровным шагом да с важным видом караулы все обошел, во все полосатые будочки заглянул, в конюшни тоже наведался, каретный двор осмотрел. Павильоны Змею шибко понравились - в них зеркала, да фарфоровые вазы, да хрустальные чаши, и в каждой змеюшка отражается, в каждой сердечной улыбкой приветится.

В общем, остался Змей доволен. Вдруг видит - идет по соседней дорожке баба-яга, почему-то в желтом платье колесом и с болонкой.

- Привет, ведьма старая! - воскликнул обрадованный Змей. - Что ты тут делаешь?

- О, кель хоррёр! - воскликнула баба-яга и хлопнулась оземь навзничь.
Смотрит Змей, а у неё и нос покрючковатей будет, и волосы поглаже, хотя тоже дыбом надо лбом вздымаются, и вся она какой-то белой мукой припорошена. Да и руки чересчур чистые. Смутился Змей и улетел прочь.

А престарелая княжна Аделаида Петровна поведала позднее этот случай знаменитому заезжему спириту и знатоку магнетизма Францу Антону Месмеру. Он ей, что характерно, не поверил.


Змей и большая любовь

Первый-то раз Змей влюбился,как положено: в молодую шуструю дракониху. А второй раз угораздило его влюбиться в пичугу. А дело было так. Сидел Змей теплой июньской ночью в березничке за баней и слушал соловья. Не первую уже ночь сидел. А как змеи все поголовно оченно в языках смышленые, стал он потихоньку понимать, о чем пел (и мастерски пел) соловей. А пел он о своей возлюбленной. О том, что она скромна и изящна. О том, что она добра и чистосердечна. О том, что глаза ее точно звезды, клювик - точно шип на благоухающей розе, крылья быстрые, а полет верный. О том, что излетал соловей всю Русь-матушку и пол-Африки, а такой красавицы и умницы не встречал. Слушал-слушал наш Змей, да и влюбился. Вот только никак понять не может, в которую соловьиху? Все они для него на одну головку - серенькие, неприметные, крохотные. Чирикают что-то еле заметно, в общем, не разберешь, где какая.

Человек бы подумал-подумал, да и бросил такую любовь. Но у Змея сердце большое (пудов двенадцать будет, наверное), он так порешил: а полюблю я сразу всех. И стал ухаживать. Ухаживал с размахом. Свил гнездо из ельника полутора метров в окружности. Нагнал тучу мошкары с болота - угощенье красавицам. Собрал букет ромашек и на среднюю голову надел для красоты. И, конечно, писал стихи.

Спросите меня, а чем кончилась эта любовь? А она не кончилась - отвечу я вам. Так Змей по сю пору всех соловьих любит, а всех соловьев считает своими соперниками. Только биться-рататься ему с ними нельзя. Совсем никакой славы от такого боя, поношение одно.


Змей на базаре


Пошел Змей раз по базару, купить кренделей, леденцов и прочей пастилы. Знамо дело, не в собственном обличии пошел. Притворился Ивашкой Пименовым. А денег-то и не взял. И то сказать, откуда у Змея деньги? Это у заморских драконов золота в изобилии - оченно они коммерцией заниматься любят,а змеи горынычи - народ, в основном, бедный. Живут все больше у речки Смородины, под Калиновым кустом да в полон девок сгоняют. В общем, одни траты у них. Так и у Змея моего за всю его многосотлетнюю жизнь скопились только полторы копейки. И те еще Иваном Грозным печатаны. А пастилы хочется - страсть!

Змей, однако, таланты кой-какие имел. На столб, салом смазанный, влезть - для него раз плюнуть. Так добыл себе сапоги яловые. Хорошие сапоги, но абсолютно несъедобные. Сапоги тут же сменял у шорника на седло и подпругу. Подпругу продал крестьянину за пуд меда, а седло цыганам продал за неразменный пятак. Вот на тот пятак и скупил себе Змей пол-базара. Оборотился опять в красавца трехголового, навел мороку на люд, нагрузился сластями и был таков. А пятак неразменный у него до сих пор цел. Только теперь уж на него ничего стоящего не купишь. Не те времена.


Змей и защитник


Иван-крестьянский сын с измальства был защитником. В три года защищал младшую сестренку от разбуянившегося петуха. Чуть глаза не потерял, но защитил. Потом по-малости, по-малости: ребят своей деревни от ребят соседней деревни, ребятишек от напившегося кузнеца, овин от медведя-шатуна... Под конец пришлось ему защищать всю страну. Двадцать пять лет служил он в армии, помотало его и по жарким, и по холодным странам, и по пустыням и по горам. Вернулся домой седой, бывалый и немногословный. Завел домишко на отшибе и принялся ухаживать за барским садом, разводить в нем какие-то невиданно крупные вишни и диковинные пряные травы.
К детишкам был суров, пужал их, не давал лакомиться сладкой хозяйской ягодой.
И вот как-то июньским теплым вечером гулял он по саду и услышал какое-то не о хрюканье, не то чавканье. Смотрит - а посередь саду какой-то зеленый морок ворочается. Огромадный просто! Но не струсил бывший солдат, перехватил палку второй рукой и спорым шагом пошел к супостату.
Змей мой (а это, вестимо, был он) оборотился и посмотрел на Ивана ласково.
- Ох, и вкусная у тебя в саду черешня, дедушко.
- Ах ты, поганый змеище, дьявольское отродье, ты зачем барское добро поганишь?
- А ведь мы с тобой уже встречались, Иван-крестьянский сын. Помнишь на Азове лежал ты, раненый, на биваке, а незнакомый парень тебе водицы поднес да медом с орехами угостил?
И вспомнил все старик. Как ухаживал за ним какой-то вихрастый паренек, непонятно как прибившийся к русскому войску, как промывал ему рану да сказывал по вечерам дивные сказки.
Пригляделся - а и точно, глаза у змея те же, что у парня того - синие, глубокие и добрые. Однако не рассуропился быший солдат, а наоборот, нахмурился и сказал:
- Ну ты, того, все равно, не озоруй. Ступай, значит, мимо.
Усмехнулся Змей, потянулся да и расправил крылья, алым блеском с зарей соперничая:
- А садовник из тебя получился славный. Да и защитник ты был не из последних. Был и остался. - Поднялся на крыло и нарочито медленно полетел к горизонту. А Иван-крестьянский сын всю ночь не мог уснуть, вспоминал прошлое. И особенно - петуха, который чуть Марфушку не затоптал.

Нужная голова Змея

Вот вы, ребята, наверное думаете, что мой Змей всю жизнь о трех головах ходил. Ан нет! Все драконы рождаются одноглавыми. Но, обладая невероятными регенирирующими свойствами способны отрастить себе хоть двадцать дополнительных лап, хвостов или голов. И тут все зависит от обычаев. В Китае, например, уважающий себя дракон скорее даст отсечь себе язык или ус, нежели вырастит вторую голову. В Греции, напротив, все драконы норовят наотращивать себе побольше пастей, навроде лернейской гидры или Сциллы. Европейские драконы, несколько раз переменив вкусы, остановились на элегантной сдержанности.
Змей мой, будучи от рождения валлийским драконом, дополнительные головы себе приобрел после выпуска из университета, который он закончил вторым по успеваемости с конца. Посему назначили ему практику отбывать где подальше, то бишь на Руси. А на Руси чуды-юды поганые всю жизнь водились о трех, о шести, а то и о девяти головах. Вот и пришлось Змею соответствовать. И то левая голова выросла порядочная - шустрая да смышленая. А вот правая поначалу не задалась. То спала целыми днями, то огнем ни с того ни с сего во встречных гусей пулять начинала, то выла нескончаемые песни и не давала двум другим спать. И вообще говорила, что у нее загадочная русская душа и всяким немцам поганым ее не понять.
Помогла Змею баба-яга. И то случайно вышло. Сидел как-то Змей на болоте, морошку ел. Мимо яга и летела. Неспешно летела - природой любовалась. Вот правая голова ее одним метким плевком и сбила. Осерчала старуха, отбросила помело, схватила обеими руками ступу и прямо на нужную макушку ее и обрушила. Тут-то в голове и прояснилось. И стал Змей весь целый, веселый и довольный. И какой-то даже русский стал. Хотя родом-то он валлиец, это точно.

Змей открывает глаза

Каждый раз, когда Змей просыпался, он совершал открытия. Он открывал глаза и всегда находил что-то новое, невиданное. И всегда удивлялся.
Но Змею нравилось не только удивляться. Змею нравилось встречать знакомое. И как-то так получалось, что все знакомое все равно оказывалось невиданным и чудесным. Например, апрель. В апреле Змей совершал долгий перелет: пересекал аравийские пустыни, кавказские горы, вольные степи и оказывался, наконец, на Руси.
На Руси Змею нравилось. Там легко дышалось, было просторно его немаленьким телу и душе. Там, на лесных завалинках, еще оставались темные горы снега, а на полянах уже цвели наглые мать-и-мачехи и заливались скворцы. Змей за время долгой дороги худел, а есть еще было нечего. Поэтому Змей сразу, как прилетит, как осмотрит с удовольствием свой лесок и речку, бросался оземь и оборачивался добрым молодцем. И шел на село. На селе в конце апреля всегда есть работа. Дорогу поправить, церковь обновить, пустошь от коряг освободить. А то еще приспособился Змей паршу с коров сводить. Дыхнет пару раз дымом своим сернистым, скотине и полегчает. Потом май начинался, пахота с утра до вечера. За труды брал он с крестьян горшок каши с конопляным маслом или полкаравая хлеба с острой тертой редькой. Ежели Пасха случалась, доставались Змею и круглобокие красные яйца.

Конечно, и  драться приходилось. По весне у парней кровь играет и часто сходятся они на кулачки, особенно, если ошивается на селе здоровенный синеглазый детина, на которого почему-то девки заглядываются. С девками же Змей был вежлив, но осторожен.

А потом приходил день, когда зацветала черемуха. И тогда Змей, проснувшись, прежде чем открыть глаза, втягивал ноздрями воздух и замирал от радости. И не нужна ему больше была каша, и тяжелым ему казалось приземленное человеческое тело. Возвращался он тогда в свой исконный образ и взмывал стрелой в розовеющее небо.

Старый Пахомыч, который вставал раньше всех, стоял на крыльце, ежась, и наблюдал, как в лучах первой зари кувыркалось среди облаков чудо-юдо. "В этот год опять не будет земляники" - думал старик.

Сказочник и его друг

Жил-был веселый сказочник. Сказочник он был веселый, а человек грустный. Вокруг него вечно толпилась детвора с просьбами рассказать историю поинтереснее, но своих детей у него не было. По вечерам он приходил в свой пустой чистенький дом, съедал тарелочку тыквенного супа-пюре и выходил на крыльцо. Там он курил трубку, пускал большие неровные кольца и любовался закатом. И сочинял сказки.

Про мыльного пузыря, который чуть было не сделался папой римским, да на самой церемонии очень важный кардинал протянул руку, чтобы пощупать имеет ли святой отец искомое, и проколол пузыря острым ногтем на мизинце. Про лисичку-сестричку, которая обманула и зайчика-побегайчика, и волка-зубами щелка, и мышку-норушку, а медведя не смогла. Потому что медведь был старый, мудрый, а, самое главное, глухой. Про прекрасную принцессу, которая плакала жемчужными слезами и пополняла тем казну своего бессердечного отца, пока не выяснилось, что смеется она бриллиантами чистой воды. И тогда ее защекотали вусмерть. Про бравого солдата, который победил трех великанов и станцевал польку с румяной Аннушкой. А потом вечер кончался, на землю опускалась ночь и он шел в кабинет, где записывал свои сказки скрипучим обгрызенным пером.

У сказочника была тайна. Изредка, все чаще в августе, его навещал друг. Они выходили далеко за город в поле, полное зрелых подсолнухов, и вместе пускали кольца дыма и рассказывали друг другу истории. Только гость рассказывал были. Но эти были походили на сказки. И в тот день сказочник единственный раз за весь год спал спокойно и видел во сне обширные леса и светлые поляны, полные сладкой душистой ягоды. А друг его не спал. Не было для него места на обихоженной европейской земле. Всю ночь летел он, вольный и неутомимый, на юг, зимовать.

Змей и немец

Как-то раз напоролся Змей в лесу на геологов. Они сначала пару раз пальнули в Змея из новомодной пищали, а потом деру дали. Но оставили после себя много полезных вещей. Кашу с тушенкой Змей из котелка сам выхлебал, а как учуял спиртное, которого на дух не переносил, решил пустить его на медицинские цели и позвал бабу-ягу. Та поломалась немного, но пошла. Покопалась в палатках, примерила пару брошенных впопыхах курток и штопаный носок (один), нашла хорошее стеганное одеяло, почему-то на молнии и пачку лаврового листа. От спирта тоже не отказалась. Но кроме всего прочего, нашлась у геологов книжка.
 Баба-яга сунула в нее нос да и зачиталась. А дочитав книгу, пересказала ее Змею. Книга была про немца. Немец курил трубку, играл на скрипке и ловил огромадных собак со странной фамилией. Еще немец падал в водопады и не расшибался. Немец, вроде бы, был вполне здоровый, но при нем постоянно находился доктор, который почему-то запрещал ему делать уколы. К немцу ходили люди и задавали ему вопросы. А он был умный-преумный и на все вопросы знал ответ.
 Очень этот немец Змею понравился. Змей даже скрипку себе из поломанной сосны да старого мотка веревок соорудил. После первого же концерта на поляну заявился медведь, держа в передней лапе потерявшего сознание соловья, и слезно просил не пиликать больше. Змей еще пуще загордился и надумал курить. Насушил лопухов, камышину нашел потолще, да и затянулся. Но змеи приспособлены дым из ноздрей пущать, а не в себя втягивать. Закашлялся, засморкался и прослезился. Только вот доктора себе Змей так и не нашел. Не ходят доктора там, где Змей обретается. Да и ему в больнице делать нечего.

Змей, монахи и привязанности

В прежние времена Змей все больше в Индии зимовал. Найдет себе какой-нибудь заброшенный княжеский дворец глубоко в джунглях и живет там зим десять, пока не надоест. В Ганге купался, с крокодилами дрался, со слонами беседовал, кобр опасался. От кобриного яда у него жуткий насморк приключался и чесотка между головами. Любил Змей, когда в Индии сезон дождей начинался и все в рост пускалось, а потом зацветало. Любил Змей в звездные ночи подниматься высоко над джунглями и парить в черном бархатном небе. Вот только не любил Змей буддийских монахов. А все почему? Потому что случилась раз у него встреча.
По утру, спросонья, выбирался он как-то из зарослей и запутался в лианах. Только стал путы пережигать мелкими огненными плевками, как услышал биение барабанов и монотонное пение. Извернулся и увидел человек восемь бритых, в оранжевых покрывалах и с точками во лбу. Окружили они Змея, расселись в разных позах и давай под нос гудеть и покачиваться. Инда закружились головушки у Змея. Выпутался он из лиан, не очень грациозно плюхнулся на землю и приступил к человекам с распросами: кто, мол, такие и почто гудут. А те молчат, только еще быстрее качаются и в барабаны яростнее стучат. Подумал Змей, что плохо он их язык понимает и решил сыскать толмача.
На высоком каменном столбе посреди джунглей сидел в позе лотоса великий йога Шатхья и предавался самосовершенствованию. Вдруг откуда ни возьмись свалился на него крылатый трехголовый Наг, схватил когтистой лапой поперек узких чресл и понес. По пути на ломанном языке слезно просил уговорить рыжих людей уйти подальше и не мешать жить мирным нагам. Шатхья удивился, но не сильно, потому что испытал и преодолел все соблазны мира. Спустил его Наг на землю посреди буддийских монахов, а сам в сторонке стал и приготовился слушать.
И вот что Змей про себя узнал. Оказывается, его, Змея, нет, а есть он всего-навсего порождение злобного Мары. Оказывается, и Мары нет, и всего мира нет, а есть только нирвана. Но и нирваны тоже нет, потому что ее еще надо достигнуть. Задумался Змей и спросил:
- А если всего мира нет, то и земляники-ягоды, выходит, нет?
- Нет, - грозно сказал монах.
Вот тут Змей и затосковал. Монахи погундели-погундели и ушли, а тоска осталась. Даже спать не мог Змей, просыпался среди ночи вздыхал и думал: "Как так нет земляники?" и снова вздыхал.
Совсем извелся. Летел обратно в Россию и плакал горючими слезами. Только в июне и успокоился. Выполз на пригорок, оглядел зеленые листья да красные ягоды и сказал сам себе: "Соврали, нехристи". Но оранжевые плащи с тех пор не взлюбил и к философам относился настороженно.


Сказ про то, как Змей ходил на край мира правду искать

Узнал как-то Змей, что нет правды в земле русской, и страшно огорчился. Думал три дня и три ночи и решил правду сыскать и в землю русскую вернуть. Потом развернул крылья, посоветовался между тремя головами и решил для начала слетать на юг, поскольку дорога эта была ему хорошо известна. Летел Змей, летел, спрашивал по дороге встречных драконов и рыцарей, и прекрасных дев, и все ему отвечали, что слышали, будто есть где-то правда, но где точно - не знают, не ведают.
 Сперва Змею было прохладно, потом жарко, потом снова прохладно и, наконец, холодно. Да к тому же еще и голодно. Куда ни глянет Змей - повсюду океан и ледяные торосы, а ни травы, ни кустов, ни ягоды не видно. Из живности только киты попадаются, да рыба. Киты приветно гудят и зовут в море поиграть, да не дурак Змей в такую воду соваться. Рыба молчит и шныряет туда-сюда. Наконец, показался снежный берег. Да не пустой - насколько глазу видно, покрыт он черными точками.
 Спустился Змей пониже - ан это зверушки неведомые, спустился еще ниже - не зверушки, птицы. Важные такие, серьезные, ходят степенно, и, по всему видно, жизнью довольны.
 "Вот, - думает Змей,- они-то точно знают, где правда". Спустился и принялся у птиц выспрашивать. А птицы ничего не понимают, только лопочут на незнакомом языке что-то совсем непонятное.
 Чувствует Змей, что тут ему и погибель придет, да так он правды и не узнает. Взгрустнул и заплакал слезами горючими.
 Тут из-за тороса выполз синий снежный дракон и уставился на него старыми холодно-серыми глазами:
 - Из-за тчего фы так убифаетесь, молотой тчеловек? - спросил он с сильным немецким акцентом.
 - Нет правды на земле, - только и смог выговорить Змей и разрыдался пуще прежнего.
 - Как этто нет? Та она же пофсюту! Ее только ната уметь фидеть. А фы просто ещо оччень молоты и ферите фсему, что слышитте.
 - Значит, есть правда на земле? - обрадовался Змей и в желудке у него заурчало. - А поесть у Вас, извините, не будет?
 - Сколькко хочешь, - ухмыльнулся снежный дракон и указал лапой на пингвинов.
- Я таких не ем, - сконфузился Змей.
- Ну что же, у вас - своя прафта, у нас - своя прафта, - сказал дракон и скрылся в ледяной пещере.
 
Змей вздохнул, облизнулся, поджал желудок и полетел обратно, на север. И даже что-то насвистывал по дороге.


Змей о святки


Собственно говооря, святки в самом разгаре. Полагается гадать. Засесть вечером в холодной бане и поставить перед собой зеркало. И за собой поставить зеркало так, чтоб отражалось в первом. И лучину зажечь. И ждать, пока суженый из-за плеча выглянет. Самое трудное в этом деле, конечно, найти нетопленную баню и лучину. С зеркалами гораздо проще. А в старину было наоборот. В старину зеркал почти и не было на деревне. Кто побогаче, брал медный таз начищенный. Бедные же люди ушатом воды обходились.
Было это в ту зиму, когда Змей второй раз зимовать остался. Устав от вечного шума и мельтешни, которую устроили ему детушки, подался он в самые крещенские морозы на деревню. Вестимо, прикинулся заезжим молодцом. Якобы на богомолье собрался, потому как зубы у него болят - спасу нет. А на деревне девки простоволосые из ворот выскакивают и лаптями да валенками швыряются. На деревне из-за каждой калитки: "Как тебя зовут, добрый молодец?" - раздается. На деревне парни тулупы мехом вверх выворотили и прячутся за дровенниками, девок в потьмах щупают. Девки, конечно, визжат. Снежки вокруг летают, курицы над зерном квохтают, свиньи под ножами визжат, кругом пироги да каша с мясом - в общем, весело на деревне.
Одной сиротке Алене не весело. Отца у нее бревном зашибло, мать от грудной болезни умерла, живет Аленка у тетки. И тетка вроде не злая, а нет-нет да упрекнет куском хлеба. И уж всяко никто ни пряника не подарит, ни ленточки с ярмарки не привезет, а уж тем более колечка или сережек. И вот сидит Алена в нетопленой бане перед ушатом с водой. В одной рубахе сидит, коса распущена. Боязно ей, а, делать нечего, сидит одна, как полагается. И хочется ей , чтоб в ушате Олеша, сын дьячка, объявился - парень ученый и обходительный. Но никого не кажет вода, только темные зыбкие тени.
И вдруг -раз! - появилась в ушате смеющаяся белозубая рожа. Волосы темные, кудрявые, разбойничьи, а глаза синие, добрые. Чужой кто-то, не знает Аленка такого.
Змей, вестимо, особой змеиной тихой повадкой подкрался и любопытствует. Аленка вспыхнула, вспылила, чуть затрещину не влепила, да устыдилась пришлого человека. А Змей присел на лавку да и принялся ее леденцами угощать. Слово за слово, разговорились. В основном, о простых деревенских делах - где какие свадьбы и у кого свекровь лютая, а кому свезло. В общем, о пустяках. Поговорили так с полчаса, сердце у Алены отеплело, Змей оставил ей горсть семечек да и ушел. И еще нашла девушка на полу медную пуговицу дивного узора - словно ветки и цветы переплетаются в диковинный крест.
Догадался ли Олеша, что по нему красавица страдает, и сладилось ли у них дело - я не знаю, и врать не буду. А Змей вернулся к детям. Нельзя их надолго оставлять-то одних - одно слово, змееныши.


Змей и день свтого Патрика


Драконы, все поголовно, справляют день Святого Патрика. Не могу сказать вам, почему. Может, потому что со временем броня всех драконов, даже красных и золотых, приобретает болотно-зеленый оттенок и они чувствуют в этом родство с ирландскими просторами и клетчатыми пиджаками. Так что все драконы в этот день напиваются вдоволь элем и виски. И даже мой Змей.

Как-то раз в Индии... Ну да, в Индии, чего вы удивляетесь? Куда только не заносит судьба бойких остроглазых авантюристов! Так вот, как-то раз в Индии на свеже расчищенной от деревьев и лиан полянке собрались солдаты ирландского полка, охранявшие строительство железной дороги. Собрались, чтобы попеть песен старинных, хлебнуть из фляжки, чего покрепче, и запить из бочонка, чем полегче. И закусить карри, потому что, кроме карри, их полковой повар Прадрапуштра ничего готовить не умел. Ну, выпили, как водится, по глоточку за прекрасный зеленый Эрин, забросили в рот острой курицы с рисом и  потянулись за элем. А бочонка-то и нет.
- Так, - сказал сержант Флинн рядовому О'Салливану, - чует мое ретивое, что это чья-то рыжая рожа бочонок стырила и припрятала.
О'Салливан ничего не ответил, только выразительно сплюнул через щербину в зубах и принялся засучивать рукава. Глядя на него, прочие ребята начали было расстегивать портупеи и снимать суконные куртки, но вмешался отец Хиггинс, склонный к дедукции.
- Тише, друзья мои, тише!  Не думаю я, чтобы честный ирландский парень лишил своих товарищей выпивки в день Святого Патрика. Это дело надо расследовать.
Принялись расследовать. И тут же нашли на земле следы странного трехпалого слона, уводящие прочь от дороги в джунгли. "Ага! - решили сметливые ирландцы, - это, наверное, хитрые индийские погонщики решили выпить за наш счет!" Хлебнули еще виски и бросились в погоню.
А Змей, недалеко унеся бочонок, в это время уже успел напиться, закусить недозрелыми манго и сахарным тростником, и затянул:
- Быв-вали дни веселые, гулял я молодой!
И вот представьте себе удивление бравых ирландцев, когда они узрели под деревом трехголового, позеленевшего от выпивки, дракона с ало-золотистыми крыльями, раскрытыми широко и степенно помахивающими, висящего примерно в метре от земли и покатывающего между лап их бочонок, который был когда-то полон отборного эля!
Ирландцы шумно выдохнули и хлебнули из фляжек еще по глоточку виски. А дракон раскрыл пошире глаза, принюхался и на гэльском языке радостно завопил:
- Если у тебя череп, как яичная скорлупа, не езди на ярмарку в Дублин.
Сержант Флинн крякнул и спросил, повысив голос для ясности:
- Так ты что, брат, тоже ирландец?
- Можно сказать и так. - Ответил Змей, который был валлийцем, ну, в общем-то, соседом. - Налетай, парни, там еще осталось. Всем хватит!
Долго уговаривать не пришлось. Развели костерок, перетащили из лагеря котел с карри, обтрясли пару ближайших плодовых деревьев. И до самого рассвета разносились по джунглям, на удивление зверям, птицам и, в особенности, крокодилам, знавшим трезвый нрав Змея, ирландские боевые и заунывные песни вперемешку с русскими плясовыми да хороводными.


О преимуществах Змеев


Нет, ребята, Змеем жить на свете куда сподручней, чем простым драконом.   Считайте сами.
Голов можно отрастить до девяти, и все еще считаться элегантным классическим змеем. Это раз.
Пузо можно иметь необъятное с тем же результатом. Это два.
Принцесс можно не воровать и, следовательно, отвечать на вызовы благородных рыцарей презрительным пыф (огненным и жгучим). Это три.
Можно дружить с бабами-ёгами. А у драконов, как известно, друзей нет. Это четыре.
Можно грянуться оземь и оборотиться добрым молодцем. И при этом никто тебя жениться на младшей дочери купца не заставит. Это пять.
Можно не копить богатства и обойтись одним медным пятаком. Правда, неразменным, но не в деталях дело. Это шесть.
Можно есть земляники от пуза, а малины с морошкой - в пропорции. Это семь.
Можно летать в Китай и Индию и дразнить тамошних водяных драконов и крокодилов. Это восемь.
Можно, если все в жизни наскучит, забраться в самую глухую тайгу, где даже лешие не водятся, и сидеть там безвылазно аж две недели. Или чуток поменьше. Это девять.
Да и вообще можно жить в свое удовольствие. Это десять.
Правда есть один минус. Все заезжие богатыри обзывают тебя поганым идолищем. Но что на них, необразованных, обижаться? Они, в отличие от Змея, академиев не кончали.


Зимние сказки

Сказки - дело зимнее. Сядет вечером при лучине бабушка носок вязать у теплой печки, рядом хозяин струмент правит, детишки гурьбой соберутся на мерцающие угольки смотреть, кошка тайком проберется поближе к теплому козьему боку - зимой козы котятся, и  их с маленькими козлятками в избу забирают... Хозяйка, опять же, рядом с мужем на лавке примостится - рубахи чинить или рушник вышивать... А о чем говорить? Невелик зимний день, да все разговоры уж переговорены. Ну, и пристанут ребятишки к старухе:
- Баушка, расскажи старину! Баушка, про Сивку-Бурку! Нет, баушка, про гусей-лебедей!
Задумается бабушка, прикроет ненадолго глаза, да и примется сказывать.
- За морем-окияном, за островом Буяном, в некотором царстве, в бусурманском государстве живет чудо-юдо о трех головах. Тело у него - как гора, лапы - как стволы деревьев, хвост - как ельник частый. На кажной лапе по три когтя, длинные, как кинжалы. А зубья у него - как у лошади, ровные, белые и сами собой растут.
Растут они, значится, сами собой, и больно от них чуду-юду, мочи нету, надоть зубы стачивать. Поэтому и жует оно все время. Да не мясо жует, а самолучшую пашаницу, морковь жует, репу, капустой, опять же, не брезгует. Заедает сладкой ягодой, закусывает крепкими яблочками.
Оттого и нрав у чуды-юды навродя коровьего - добрый и простой. Девок оно не лопает, казну у царей не ворует и податей с местного населения не требует. А любит оно, ребятушки, песни петь да разговоры разговаривать. Найдет какого встречного бусурманина-нехристя и починает его расспрашивать о его бусурманской жизни и обычаях. А еще говорят, что по весне подается это чудо-юдо в нашу сторону. И селится все в местах навроде нашего: где речка есть и лесок сосновый, и места ягодные. Вот о запрошлый год земляника цвела-цвела, да с чего-то не уродилась. Не иначе, чудо-юдины проделки.
Взрослые хитро ухмыляются, а детишки жмутся, ежатся и про себя решают больше в лес ни ногой. Но до лета еще далеко, и к лету забудут они все свои зароки.