Петро Иванович Пономаренко — мой любимейший дедушка. Если членов нашей семьи судьба швыряла из стороны в сторону, ставя сложнейшие испытания и не предоставляя выбора, а балансируя между жизнью и смертью не каждому удалось остаться на стороне жизни, то людям той эпохи остается только позавидовать Петру Ивановичу. Я могу с достаточной степенью иронии предположить, что он никогда не прошел до конца ту улицу, на которой родился, жил и умер. Он был постоянным обитателем окраины, границы маленького города и большого леса, конца которого не увидишь даже взобравшись на холм, у подножия которого и заканчивается дедушкина улица.
Об окружающем мире природы он знал все, когда начнется сокодвижение, какие названия у птиц и жуков, где лучший клев, какой дождь грибной, где растет дикая малина, какие лесные плоды съедобны и когда расцветают подснежники. «Ладно, ладно, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток».
Дедушка Петро Иванович напоминал большого рыжего кота. Как и кот, он спал по восемнадцать часов в сутки, и проявлял необыкновенную ловкость во время выполнения какой-нибудь работы, как кот во время охоты. И дедушка был рыжим, с оранжево-седым чубчиком, рыжими пушистыми волосками и веснушками по телу. Когда в традиционном летнем наряде: майка, длинные трусы и дермантиновые «балетки», он выходил покурить на солнышке, веснушки посверкивали в лучах, выглядя еще ярче, чем в действительности.
Сразу по окончании второй мировой войны дедушка спас семью от голода и туберкулеза вот каким образом: раз в неделю он покупал на базаре живого барана, приводил его домой на веревочке, не утруждая себя ношей, семье доставалось много мяса, а кожу дедушка умел выделывать, как былинный Кирило Кожемяка, одна кожа кисла в чану с квасцами, другая — сохла, третью он красил, а из готовой дедушка умел шить сапоги.
Послевоенный дефицит делал дедушкин натуральный товар весьма популярным. Процесс шитья и растяжки пары занимал неделю и к следующему воскресенью дедушка готов был сапоги продать, а на вырученные деньги купить очередного живого барана, а также гостинцев, махорки и поллитровочку, поэтому бабушка ходила с ним на базар и следила, чтобы встреча с поллитровочкой не переросла в более затяжной праздник, а тогда, прощай, баран, прощайте, новые сапоги к следующему воскресенью. Бабушка, наверное, не понимала, что дедушка водку не пьет, что он ею душу дезинфицирует. А баранина, то есть достаточное количество белков и жиров излечило бабушку и ее старшую дочь Лору от туберкулеза, полученного во время оккупационного голода.
Как-то в один из дней ранней весны, когда на улице по-прежнему морозно, несмотря на дневные оттепели, я восседала на обеденном троне и ковыряла котлету. Жить в той глуши было достаточно безопасно, на двери не было засова, только проволочный крючок, Замок был настолько хлипковат, что некоторые городские почтовые ящики имеют защиту посерьезнее. Если кто-то был дома, дверь вообще не запиралась, более того, оставалась приоткрытой, чтобы выветривался чад от керосинки, на которой бабушка готовила обед. Я жевала, а бабушка читала вслух: «хмурая, дождливая наступила осень, всю капусту сняли, нечего украсть, бедный зайка прыгает возле мокрых сосен, страшно в лапы волку серому попасть». В сенях послышался грохот, дверь распахнулась и в кухню влетел волк.
Он был, конечно, не такой большой и пушистый, как в программах о животных, он был мокрый, худой, средний волчишка, но сразу зарычал, присел в углу, готовясь к прыжку на бабушку. «Петю! Дедушка-а!» Видимо, наши крики были такими невообразимыми, что из своей спальни дедушка выскочил уже с табуретом в руке. Это был не простой табурет, а специальный прикроватный столик для пепельницы, покрытый многими слоями краски, плановость которой можно проследить на потершихся углах, последний цвет — изумрудно-голубой. С одной стороны — дикий лесной хищник, ворвавшийся в жилье, с другой стороны — толстенький рыженький дедушка с нежно-голубым табуретом в руке и с оставшейся во рту дымящейся сигаретой.
Волк почувствовал, что терять ему нечего и бросился на дедушку. В тот момент, когда его зубы клацнули в воздухе, потому что дедушка успел отпрыгнуть, волку на спину опустился табурет. С грохотом сорвалась со стены вешалка, свалившиеся тулупы сузили пространство для боя, волк взвизгнул от боли, прокрутился вокруг и прыгнул еще раз. В этот момент дедушка выставил табурет как щит, но криво, по диагонали, зверь просто влетел в пространство между ножками табурета, скрепленными поперечными перекладинами, как в клетку. Входная дверь хлопнула от порыва ветра, потом еще раз, несмотря на моментальность произошедшего, было ощущение замедленной съемки, звуки, как выстрелы в лесу, многократно повторялись эхом взорвавшегося в крови адреналина.
Волк, придавленный табуретом, ставшим для него ловушкой, хрипел на полу, в кухню вбежал сосед Юра с доской наперевес и помог дедушке придушить волка.
Весть о том, что дедушка и Юрий Николаевич убили волка, разлетелась удивительно быстро и через день к нашему крыльцу приехал серенький с красной полосой «еразик» санэпидстанции. Каждому участнику приключения прописали по сорок уколов в живот от бешенства, у советской медицины нравы были суровые.
Я взрослела и приезжала к дедушке и бабушке все реже и реже.
Последний раз я приехала перед дипломированием, когда случайно появилась свободная неделя. Дедушка разволновался, начал спешно бриться в честь моего приезда. Брился он исключительно опасной бритвой, настоящей трофейной немецкой бритвой с костяной ручкой, икрустированными перламутровыми ромбами, а правил ее о старый кожаный ремень, прибитый возле зеркала. Дедушка стал старенький, поэтому несколько раз поранился, «видишь, Льоля, как руки дрожат». Я заклеивала кровяные ручейки кусочками бумажной салфетки, мы сидели, обнявшись, и плакали от безграничной любви. Провожать меня дедушка вышел с неизменной сигаретой, оперся двумя локтями на верхнюю планку калитки, курил и помахивал мне рукой. Я спускалась с холма, оглядывалась и понимала, что вижу и дедушку, и этот дом, эту калитку, шелковицу, тропинку, уходящую под горку, и дедушку, своего любимого дедушку в последний раз. «И горюют детки больше всех по нем. Кто поймает белку, сделает свисток? Долго будет мил им добрый старичок».
Я помню, бесконечная трескучая зима длилась несколько месяцев без оттепелей, к подоконнику на кухне прибита птичья кормушка, крошки и кусочки мелконарезанного сала можно выбрасывать через форточку, не выходя на улицу, а потом, болтая ложкой в тарелке бабушкиного борща, смотреть как на фанерном ринге сражаются за еду прилетающие из леса сойки, большие светло-коричневые птицы с белыми и голубыми перьями на крыльях.
Мои бабушка и дедушка давно умерли, и если бы я, как Титиль и Митиль, в поисках синей птицы попала в страну ушедших от нас, то именно горластая сойка стала бы моей синей птицей, оставленной в детстве.