Но в полночь смолкнут тварь и плоть,
Заслышав слух весенний,
Что только-только распогодь –
Смерть можно будет побороть
Усильем воскресенья.
Б.Пастернак
Тени, кресты и могилы
Скрылись в загадочной мгле,
Свет воскрешающей силы
Властно царит на земле.
Н.Гумилев
Какой полет! Какой чудесный, захватывающий подъем. Легкость в теле небесная. Кто-то под руки подхватил, как балерину и тянет, тянет. Пьяное смешение голосов. Шум в ушах. По имени зовут – знают меня. Приятные малиновые переливы – сказочный сон.
А чей это нос такой синий? Подождите, мои блаженно поющие незнакомцы. Погодите тянуть, мне разглядеть надо, что за синее пятно там, внизу? На фоне
белой простыни какая-то часть тела... Нос. Надо спуститься пониже. До чего смешной тип. Лежит и рот открыл.
Странная легкость. А как же притяжение? Мы что, на луне? А где мой-то нос? И руки? Зовут. Подождите, подождите. Смех разбирает. Где тело? Кружусь. Лечу. Повернулся, взмахнул, завертелся. Какой-то перепел я, честное слово.
Нет, это определенно мой нос, и это он – синий. Мне ли не знать своего носа. Только почему он внизу, а я?.. Кто-нибудь сейчас попросит достать рукой до носа, а у меня ни того, ни другого – будет неловко. Спокойно. Надо перестать кружиться, собрать мысли в точку. Итак: тот, кто лежит – это я. То, что внизу – больничная палата. Палата есть, а врачей нет. Что ж, это бывает – в больницах. А. А-а-а!.. Умер я, вот оно что. Ну, умер, что ж такого, все когда-нибудь... Умер? Я?! Кошмар какой!
Надо полететь скорее в соседнюю комнату, сказать, позвать. Сидят-едят. “Скорее! Там человек умер. Да поднимитесь же. SOS, SOS!” Не слышат. “Перестаньте жевать, эй, толстуха. Спасать надо меня”. Жует. Свой треск за ушами слышит, а моего голоса нет.
Обратно не полечу, там расстройство сплошное. На что он мне сдался, этот синий нос, хоть и мой. Господи, куда-нибудь подальше отсюда, где никого никогда нельзя дозваться.
Куда делись ангелы? Это ведь они пели сейчас. А родственники? Должны встречать, я читал. Тоннель должен быть, длинный такой. И свет ласковый. “Дайте тоннель”. Что это я? Не успел прийти на тот свет, уже права качаю.
Подозрительно тихо. “Эй, есть тут кто-нибудь? Ау!” Влип. Ни палаты, ни врачей, ни света, ни тоннеля. Ангелы молчат, и движение наверх прекратилось. Застрял как лифт. “Эй, провожатые на тот свет!” Все. Застрял между тем и этим светом... светами... как правильно сказать? Не смогла проглотить меня бездна, поперхнулась. Как следует не умер. Застрял не в том горле у вечности. Спокойно, без паники. Кажется, кто-кто здесь все-таки есть. Вроде, человек кричит…
* * *
“Есть дайте. Хочу есть! Я к вам обращаюсь, или что? Почему молчите? Жаловаться буду. Самому... (Кому здесь жаловаться?) Неважно, найду кому. Ин-фор-ма-ции! У меня со вчерашнего дня неудовлетворенная политическая жажда. Письма где, газеты? Люди вы или кто? Напьюсь с горя, дайте только чем, чтоб глаза не видели ваших потусторонних гнусностей”.
Кто он? Тоже дух. Кажется, и он от прибытия сюда не получил удовольствия. Крикну ему: “Эй, товарищ, брат! Как тебя?.. No pasaran. (Кулака нет выказать солидарность). Ты и я, – близнецы-братья. (Хотя тут вернее сказать: мертвецы-братья)”. А он долдонит свое:
– Хоть поговорить с кем-нибудь дайте, – чего он, разве я ему не “кто-нибудь”? – Звери. Тоску понагнали – ни предметов, ни стен. Не спускайте мне ваш экран, все равно не стану смотреть. Что бы ни было. Пока не дадите горячую ванну и ужин...
Про какой это экран он ведет речь? Это что ли та штука? Если сравнивать с земным, действительно похоже на экран в кинотеатре. Картинки бегают, как в кино. Из головы этого господина, то есть какой там головы, из того, что от нее осталось... короче, из этой якобы головы идет луч, и в нем – фигурки. Они двигаются, только не слышно, что говорят. Немое кино. Техника тут отстала.
– Ну, ладно. Все равно больше нечем заняться. Что там у вас: боевик, триллер, комедия? Зачем так похоже на жизнь? Надо же отвлекать людей от повседневности.
Какой у него голос противный. Посмотрю, что в его голове, хотя подсматривать, конечно, нехорошо... Ну и кино, убить монтажера: все перемешано. Незнакомые люди мелькают в беспорядке. А он их узнает и руками машет очень эмоционально. Главный герой на экране – то старик, то мальчик, то юноша. И сходство с крикливым духом несомненное. Хотя этот вечно недовольный и полупрозрачный тип на очаровательного ребенка мало похож. А на старика – очень.
Радости-то сколько. Даже захлюпал от удовлетворения и сопереживания себе самому. Бормочет, восклицает. Сам себя комментирует, как будто читает текст за кадром.
Когда ты один, фатально и, быть может, навеки, еще не так заговоришь... завоешь сам с собой на разные голоса! Да я ведь и сам начал говорить вслух. Однако неловко... Все это, видно, не предназначено для моих ушей:
“Неужели я был такой противный? Ты, подумай. Фу, какой сморщенный. Лицо у акушерки адское, душить она меня разве собралась? За ноги хватает... Выплюнул что-то и заорал. Не успеешь высунуться на белый свет – сразу неприятности.
Это... кто? Мать? Мама. Молодая, и платье голубое. В цветок. Зима тогда была, а она в летнем платье... Среди снега. Почему? Мы тогда были на даче... Как мы оказались на даче, когда зима? Не помню. Запомнил только, что дача и на маме платье в цветочек – вот это. А снег? Или снег был раньше? Я еще наелся сосулек. И насморк подхватил.
Вот сейчас она попытается уложить меня в постель, а я запротестую. Прелестный малыш. Откажусь от лекарства – такие большие таблетки, они еще в горле застревали.
…Чем эта детская радость обернется. Распрыгался – диван сломал. Жалко. Не дивана, себя, досталось тогда. Во что все превратится... Юность стережет старость, надежды – разочарование.
А этот... неужели?.. Его имя?.. Помню, что друг, а как звали?.. И она – первая любовь. Первый друг, первая девушка, и первые, но не последние, разумеется, обиды. Предательство. Обман. Измена. Все-таки они плохо смотрятся вдвоем, особенно, когда одни. Мне не нравится. Доверял ему как себе. Говорит что-то колкое. Лицо аж перекосило от злобы. Это наш последний разговор. “Ненавижу, презираю, идиот, подлец?” Что он там лопочет? Картинно переживает: глаза сузил, губы кривит. Еще я и виноват оказался. “Дурак?..” “Так тебе и надо?” ...Нет, не разобрать. Какая разница, что говорит, очевидно, что ничего хорошего. Как дал бы сейчас!.. Я был таким чистым, отстаивал идеалы.
Чего это я так руками размахался и искры из глаз? А... как раз идеалы отстаиваю. Важный господин в лакированных туфлях с дамой в мехах... Еще один в дверях солидного учреждения. Растянул губы – улыбка с сотней зубов во рту – что скалишься? Музыканты премию получают. Конечно, я не могу вас не узнать, хоть вы постарели и изменились. Помните клятвы верности, “один за всех”, бескомпромиссный пыл? Все вы привились на черноземных почвах общественной жизни. Только для меня она оказалась высохшим песком.
Не могу видеть этот стандартизированный, землисто-серый цвет кожи. “Коллеги”. Здравствуйте, давно не виделись. Глаза б не смотрели. Думал, хоть на том – то есть теперь уже этом – свете скроюсь от наваждения.
Хотел осчастливить мир, проложить новые пути, прогрызть гранит науки. А преуспевать надо было в постижении одного ремесла, топтать одну тропку – доносов, клеветы, предательства, угождения, подсиживания, ходьбы по телам себе подобных. Не пожелал осваивать сих премудростей – пропал. Пропил все – и деньги, и надежды.
Боролся, стремился, любил, но вот, умер же, хотя и не верилось, что это все-таки случится. У меня нет больше земли, дома, работы, жены, друзей. А здесь... Ну что здесь? Где вы, те, что проповедовали: “после смерти свое возьмем”? Вас бы теперь в этот чудовищный кинотеатр (нехорошо так говорить, пусть еще поживут люди).
Мой дом... Незадолго до смерти. Моей. Уже без семьи... Все пошло прахом. Это, когда я уже заболел этой кошмарной болезнью.
Его я видел недавно. У него на руке... Фашистский знак, свастика. До сих пор я считаю, что это самый честный, самый последовательный человек из всех, кого я знал. Хвала ему – он сознательно избрал зло. У меня же не хватило духу. Так никогда и не хватило...
...Мой гроб? Как, уже? Это что же – все?! “Конец фильма”?! Неужели в моей жизни ничего больше не произошло? Вроде столько всего было... Больше ничего, что можно вспомнить? Зарыли.
Годовщина – как летит время. Не успеешь задуматься... Ну, поплачьте, поплачьте. Ну, вспомните меня, каким-нибудь, пусть недобрым словом. Мне плохо без ваших воспоминаний.
Не хотите, тогда я скажу вам, что презираю себя и вас. И больше мне незачем смотреть. Прощайте”.
* * *
Замолчал. Надо же, целая жизнь прошла, а лучше бы и не было. Пусть он сам виноват, что она у него такая. Но обидно – все-таки жил человек.
…Что это за храп? Заснул он, что ли? Разве духи умеют спать? Или это он по привычке?
Дух храпит себе, а я вижу его сновидение на экране:
Вот, он входит в кабинет к какому-то человеку, одетому в кожаное пальто и похожему на комиссара, который ему говорит:
– Принимая во внимание ваши заслуги и учитывая всю вашу образцовую жизнь, мы решили назвать в честь вас улицу.
“Мертвец” как бы от скромности пожимает плечами и говорит:
– Ну, зачем же улицу. Это слишком. Давайте лучше переулок…
“Комиссар” идет к столу и раскрывает папку. Сознание спящего, как кинокамера при наезде, выделяет особо название папки. И я вижу надпись во весь экран:
“ОЧЕРЕДЬ НА УЛИЦЫ”.
(Что ж, логично: когда мы живые, то стоим в очередь “на квартиры”, а как только умираем, сразу встаем в очередь “на улицы”.)
Человек в кожаном пальто начинает что-то писать в конце длиннющего списка и вдруг спрашивает:
– Прошу прощения за забывчивость… Как вас зовут, не будете ли любезны напомнить.
– Иван, – улыбнувшись широко и простодушно, отвечает дух, всем своим видом как бы давая понять, что хоть его фамилией и назовут улицу, простота имени не позволит ему возгордиться и оторваться от народа.
Кожаный человек записывает имя, и опять начинает мяться:
– Я… опять вынужден попросить извинения… Подзабыл… Столько дел! Мне важнее узнать фамилию...
Уже с большим достоинством, на этот раз намеренно подчеркивая то расстояние, которое отделяет человека скончавшегося от простого смертного, мертвец отвечает:
– Безбожный!
“Комиссар”, уже было начавший писать, вдруг задумывается, кладет ручку и поворачивается к посетителю всем телом:
– Миллион извинений!.. Небольшая неувязочка. Видите ли, уважаемый, дорогой, я не боюсь этого слова, незабвенный гражданин Безбожный… В нашем городе такой переулок уже есть. А два Безбожных переулка на одну Москву, – тут “комиссар” широко и размашисто перекрестился, – это уже слишком!
* * *
Да, сам дух странный, и сон у него нелепый. Хотя, все логично: если при жизни нам снятся какие-то потусторонние миры, в которых мы запросто общаемся с покойниками и с теми, кого вообще никогда не было, то когда сами становимся покойниками, нам снится так называемая “реальность”.
Свет, идущий из его головы, начал гаснуть. Проснувшийся дух стал деформироваться и исчезать у меня на глазах. Неприятное зрелище. Улечу, если получится.
* * *
Лечу я как-то странно – кружась на одном месте. Надо подняться. Выше обычно – ближе к свету. Там, наверху кто-то маленький, вроде светлячка... Подлечу. И этот что-то бормочет:
“Вот, а говорили, пугали. Не умер же я. Соображаю. Кино. Немое. Удачно. Ха-ха, здорово! Неужели это я? Детство, юношество. Розы-грезы. Бегаю, гуляю. Хорошо. Разбился... велосипед, лицо вдребезги. Ай-ай-ай. Ну, ничего, ничего. Казалось тогда, не заживет никогда, так расквасился. Зажило! Шрам, правда, остался. Да ну, ерунда. Не стоит и смотреть. Дальше.
Так, так, так... Друг закадычный, приятель любезный. Давно было, а так и запомнился на всю жизнь (не только, оказывается, на жизнь), с улыбкой во все зубы. Отлично скалился: “хы-ы-ы”. Именно так. Подлецом оказался. Потом. Это я так переживал тогда, плакал?.. Зеленый был, неопытный. Не плачь. Не один друг на свете, будут и другие. А вот и “другие”, собственной персоной. Предадут и они.
Знакомые. Здравствуйте. Один лентяй, другой прохиндей (длинный такой). Этот спился совсем. Тот лгун. А что за беда? Людей, слава Богу, хватает на наш век. Есть плохие, не без этого. Но и получше находятся.
Ты смотри. Смотри ты, какая цаца. Покачивается на ходу, прямо плывет. Кто такая? Сейчас вспомню: Марина? Маша?.. Это когда было-то? Первая? Пятая?.. Изменяла часто. Сейчас брошусь под поезд. Нет, только соберусь. Прямо “Каренина”, так картинно. Жалко стало – себя или костюма? В грязь ложиться в ожидании поезда... Хорошо, что женщина на свете не одна. Перебрал я с этим. Под конец опротивели до невозможности. Теперь и вовсе придется распрощаться с привычкой. Уж это точно, что придется. Теперь деваться некуда...
Собачка! Ты подумай. Хорошенькая. Маленькая, щенок, в ладони умещается, лапочка. Ты чья ж будешь? Не узнаю. Та овчарка?.. Нет, у меня до этого еще была... Такая дворняжечка... погибла. Как именно не помню. Горя было... Для дочери. Но я ей другую подарил.
А этот весельчак... Само остроумие. Плохо кончил. В окно выбросился. Кто бы мог подумать? Жаль. Зачем? Где-то в этой компании, должен быть и другой... Не понимаю самоубийц. Жизнь – прекрасна, пусть неприятности, пусть трудности. Одно уходит, другое идет на смену, одно умирает, другое нарождается. Круговорот. Сейчас плохо, потом, лучше; сейчас неудача, потом – все путем. Цветет жизнь, тянет, прядет свою нить.
Ага... мой самый близкий друг, можно сказать, учитель. Какой человек. Таких больше нет. (Там нет, здесь – навалом.) Не дожил до сорока. В расцвете лет... Но я верил тогда, что не может такая личность бесследно исчезнуть. Остаются мысли, дела, пример. В памяти человеческой мы ведь бессмертны. Я всегда верил, что душа вечна. Ну, перестал ходить, есть, пить, спать человек. Подумаешь. Но дела... остались... продолжат потомки.
...Это, кажется, работа. Третья? Сколько их у меня было?.. Что только ни пробовал. Все получалось как-то само собой. Выживали, подсиживали, выгоняли. Зато – “кандидат всех наук”.
...Неприятности. Болезни. Драки. Так... политические неурядицы в стране. Мимо, мимо все... Надо же, разом как-то припомнилось. Несчастья – это ничего, они сплачивают людей.
Семья. Плачут... Даже из такой гадости, как моя смерть, вышло добро: и оценили, и заметили, и поняли. Почти... Во всяком случае, поняли, что жил.
Что это? Заново пошло?! Пленку, что ли, забыли перезарядить. Беспорядок.
Да, нет, это я зря. Все гуманно. Просто еще раз дают возможность просмотреть родную жизнь. Насладиться разнообразием и многоцветием событий, причудливостью материальных форм. Попрощаться с родными местами. Еще и еще раз восхититься видами природы. Вспомнить лесные запахи, улыбки друзей. С еще большим отвращением взглянуть на свои недостатки, на дурные поступки, на некрасивые движения души. Проанализировать...
Но когда же, однако, Страшный Суд?.. Что-то я начинаю беспокоиться. Разве я сюда пришел кино смотреть, развлекаться, что ли?
...Как? Заново?! В третий раз?! Но позвольте: опять девицы, толстые и худые; гостиные, пустые и переполненные; кинотеатры, маленькие и побольше; друзья, полузнакомые и родные; работа, по окладу и сдельная; листочки, зеленые и сухие; весны, теплые и не жаркие; лица бесконечные невпопад... Смеющиеся, злые, курносые, в веснушках, круглые, вытянутые... Это что же, и есть Бесконечность, к которой я стремился?! Это вот – бессмертие?! Нет уж, “хорошего” понемножку. Пусть что-нибудь когда-нибудь и оборвется!
Спрячьте. Не хочу бессмысленной беспрерывности. Покоя дайте. Что-нибудь одно, на чем можно сосредоточиться. Не надо многих. Пусть будут несколько надеж-ных друзей, которые не предадут, зачем мне сотни? Мне надо одно доброе, неповторимое лицо. Женщина – одна, та, что умерла пять лет назад, я ведь только ее любил. Она должна быть где-то здесь.
Где тут у них Бог? У меня не хватает сил, нет желания продолжать это нелепое бесконечное существование. Где высший Судья? Я всю земную жизнь верил в бессмертие, в загробный мир, был христианином, пытался исполнять Его законы. Пусть не очень удачно. Теперь же, оказавшись здесь, я заявляю – долой бесконечность, даже бесконечность добра. Лучше уж смерть!”
И этот погас. Во дает: нарезал каких-то отрывков из своего фильма, соединил. Всего несколько коротких кадров. И этот малюсенький “ролик” бедняга все прокручивает у себя в голове. Думает, ему для пытки придумали повторять его жизнь. А он же сам ее все время вертит в сознании.
Ну и Бог с ним. Долго мне чужое смотреть?.. Нет, свое не надо! Лучше не оборачиваться, что-то там сзади уже... начинает бурлить. Еще немножко и...
* * *
Пустите! Меня разорвет в ваших скоростных лифтах. Ой, несет, ой, мелькает... Ну, хватит, ну довольно. Щекотно. Отпустите, не хулиганьте. Куда-то подняли. Судя по ощущению, к самым звездам. Пустое пространство. Если бы можно было его измерять... А то летаешь – непонятно на какие расстояния.
Меня, как и тех духов, тоже интересует, где “Сам”? На земле бытует мнение: попал сюда – и сразу видишь Бога. Но те двое не видали, и я в том же положении.
Одни экраны. Опять опустился – шире и выше, чем прежние. И больше похоже не на экран, а на стеклянную стену. За ней – картины. Застекольные фигуры. Они не затертые и не расплывчатые, а четкие, объемные, совсем как живые.
Видны деревянные стены, полумрак, иконы. Очередь длиннющая. Лицом к очереди – человек, руку положил на крест на груди. Стоит в золотом облачении. Тот же человек в черном – в зале, на сцене и с микрофоном в руках.
Он же снова среди икон. Волосы с сединой, значит, начало фильма я пропустил. А где хозяин жизни? Почему не смотрит как другие на то, что нажил?
Люди в очереди – со светом из головы. Луч проходит над их макушкой, падая на экраны за их спинами, на которых, бойко перебивая друг друга, прокручиваются события, пейзажи. Но что означают картинки на экранах – жизнь, мысли, прошлое, настоящее, и что означает очередь?.. У человека в облачении за спиной – сверкающая белая световая мантия. Она кладет на лица отсвет, какой бывает от фонаря или свечи. Таинственный, теплый. (...Может, я хоть после смерти стану поэтом?)
Боже! Что у них на экранах! О чем они думают, если то, что над головой – мысли? Вон у этого, первого: ссоры, слезы, скандалы. У того, что сзади на лице скука и в голове не лучше: слоняется по маленькой квартире, зевает, на полу лежит. У третьего... вообще лучше не смотреть. Все они вспоминают самое дурное, что только можно о себе припомнить.
Сколько же в этих людях гадости. Не завидую я человеку с мантией. Они ведь и симпатичными бывают, наверное. Не весь же день кряду раздражаются и злобствуют до умопомрачения. К своим друзьям наверняка поворачиваются и светлыми сторонами. За что же такому приятному и доброму, судя по всему, человеку – одни ужасы? И как можно после таких “исповедей” лучисто улыбаться?
“Исповеди”... Это ведь именно так и называется.
У-у-у... куда меня занесло – в церковь! Понятно... При жизни не ходил, после смерти заставили.
Владельцы экранов пытаются что-то у себя в голове перевернуть, передумать. При этом, правда, в изображении ничего не меняется. В отличие от тех двух несчастных духов, что встретились мне здесь, менять картинки эти очень стараются.
Все подходят к человеку с крестом и о чем-то с ним говорят. Разумеется, как назло, именно в этот момент ничего и не видно. Облака, туман.
...Я оказался под шквалом религиозной пропаганды! Вот оно что! А так надеялся, что нравственное давление кончится со смертью. Но предвкушаю... Еще минута неясности (по моим внутренним, не сломавшимся еще биологическим часам) и перед моими глазами косяками пойдут “осчастливленные” и “возрожденные”. Под возгласы “восхищенной публики”, в назидание заблудшим (то есть мне, конечно) они явят собой волшебные превращения душ, нравственные выздоровления и впечатляющие перевороты.
Волшебное чистилище. Кто раньше был лентяем? Через мгновенье станет самым трудолюбивым в мире – передовиком того и этого света. Проснется в недрах его души бешеная энергия, всегда дремавшая. Где тут был гуляка, развратный, легкомысленный тип? Сюда его! Из него сделают сейчас же пример супружеской верности. В тайне он всегда будет мучаться постылым ему целомудрием. А этот, да он... на которого и смотреть страшно, разрушитель жизни. Станет, конечно, великим миротворцем. Бывший убийца, здесь превратится он в прилежного мастерового, откроет маленький магазинчик, а главное, перестанет выносить даже запах смерти, будет прямо-таки сочиться животворною силой. Какая ложь! Кому удалось меня сюда заманить?
Не понимаю и не понимал никогда, как вообще на исповеди в церкви могут помогать. Ведь чтобы увеличилось количество добра в человеке, его надо развивать. Но рассказывают на исповеди о себе только самое дурное. Плохое, я считаю, надо не замечать, нивелировать. А что, если я весь состою из недостатков? Как их убирать? Пришел – человек как человек, на своих двоих, а ушел кто, огрызок?
Кем бы ты был без привычных своих минусов? (Дожил, вернее, доумирался, самого себя приходится вопрошать.) Во что превратились бы люди вообще без их маленьких, беззлобных и обаятельных слабостей? Когда пишут литературных персонажей, обязательно ведь выискивают слабые черты характера, чтобы живее было, чтобы не манекены и не куклы выходили.
Это ведь только кажется, что все должны быть прекрасными. А задумаешься – так повеситься можно. Идеальный стандарт! Людей же отличить друг от друга невозможно станет. Представить себе, к примеру, какого-нибудь Дон Жуана – этаким добрым семьянином, нянчащим детишек, чиновником среднего достатка, по воскресным дням посещающим мессу; не развратного, скучного-прескучного; не легкомысленного, унылого и не умеющего терять голову. Картина. Да о нем и писать никто не будет, читать тем более. Вообразить себе Обломова без постели, подушек, этаким работоспособным исполнителем, трудягой, рыхлящим по утрам грядки. В кипучей работе ведь потеряет он вместе с толстыми щеками и дурными привычками и шарм, и неповторимость, наконец, перестанет занимать всех как литературный герой. Мечтательность, художественная созерцательность, доброта его куда денутся? Ведь исчезнут вместе с уютными туфлями, домашними пирогами и постелью, стоящей на страже неповторимости его души.
А Раскольников?.. Перестань этот мечтать о чем-то “сверх”, не убей он бедную, всеми поминаемую старуху, кто о нем самом, несчастном, вспомнит, кто, о сердечном, расскажет? Кто задумается об “особенностях характера”, станет спорить на школьных уроках? Только и будет что нарицательного – “маленький человек”. Акакий Акакиевич, одно слово. Так ведь то уже больше символ, единица безличной толпы, обобщение.
Нет, не хочу я безжизненной правильности! Даже если вы нечаянно назовете это раем. Даже если я уже где-нибудь рядом и в следующее мгновение увижу его со всеми отлаженными механизмами и накрепко соединенными винтиками-праведниками.
…Пока размышлял я, за стеклом успели пролететь все события незнакомой мне жизни. Владелец ее умер и был торжественно похоронен. Но события не прервались, и не пошли по кругу, а продолжаются. Именно не прокручиваются, но идут вперед. Проходит время, человека нет на земле, но люди за стеклом, персонажи его жизни, ходят в тот же полумрак церкви.
Что же это за прозрачная стена? Проход между двумя измерениями? Думал всегда, “тот свет” – поднебесье. Сам же летел, поднимался, чтоб оказаться там же, где был. На родной планете, только в другом слое пространства, “с другой стороны”. Трудно сформулировать, мысли путаются, не складываются в ряды, а как-то косо идут.
Нет, все-таки картина меняется, люди за стеклом уже выглядят иначе, и не только от возраста. Такое впечатление, что теперь они сами видят стеклянную стену. Подходят и с той стороны тыкаются носом в стекло как слепые котята. Некоторые стучат. Другие просто вглядываются в темноту, прислоняются лбом, щурятся. Один что-то увидел... (надеюсь, не меня) и показывает второму. Но сосед его не понимает, жмет плечами.
Кому-то в том мире стало плохо, и он судорожно тарабанит кулаками в стену. Открыл рот, хватает воздух, умоляет глазами.
...У меня кто-то стоит за спиной. Я это чувствую. Обернуться? И вдруг...
Вот это да – человек! Честное слово. Двуногий, настоящий. Не какой-нибудь дух. Ужас, что он здесь делает?! Он же должен свалиться по всем законам, на чем ему держаться? Вышел, стоит, как ни в чем не бывало. Еще и ус покусывает. Духу покусывать было бы нечего и нечем. Значит без почвы, которой здесь, конечно, нет, он стоит на... да, похоже, на земле он стоит! Да, под ним маленький кусочек земли. И не просто голая почва, а травка на ней, все как положено.
Звук знакомый – птицы. Сейчас начну страдать ностальгией. Запахи. Оказывается, раньше в этом загробье ничем не пахло. Какая поэзия – дерево, облака, ручеек булькает. Никогда не замечал этого там, внизу. Никогда так не замечал.
Но, позвольте, что всему этому причина? На чем держится остров?.. Да на нем и держится – на человеке, конечно. Но так ведь не бывает. По закону... Физики или иному прочему. Человек стоит на том, что от него исходит. От него появляется и расцветает пейзаж, и он же во всем этом живет!.. Островок ширится и распространяется в пространстве. Какой красивый куст розовый, точно огонь. (Похоже, я здесь начну-таки слагать стихи.)
Почему мне виден куст, если он растет за спиной человека? А человек – с живой плотью или прозрачный? Или это воскресение тела? Но оно должно произойти, как мне известно, в “конце веков”, а это еще когда будет… Я умирал, и по земному век двадцатый был на дворе, жизнь на планете и не думала заканчиваться. Хотя... Как разобрать какой тут век, это же вечность.
Нашелся, наконец, хозяин экрана – им оказался создатель острова. Именно этот хозяин и вышел из-за моей спины, решительно направившись мимо меня к стеклу. Подошел к нему и кивает просителю, и руку протягивает. Проситель уже успел уйти, а хозяин экрана догнал его рукой. Протянул ее и совершенно свободно провел сквозь невидимое стекло, запросто перейдя в другое измерение. И по ту сторону рука исчезла. С этой стороны она есть, а с другой растворилась, потому совершенно невозможно понять что в мире земном в связи с этим происходит. Однако что-то происходит, потому что умолявший о помощи бежит обратно и начинает барабанить по стеклу с удвоенной силой – быстро, весело так.
Это начинает развлекать... Теплые, солнечные застекольные картинки. Те экраны не вызывали приятных чувств, а этот забавный. Только воздух вокруг меня сперт или разряжен, или его вообще нет? Какой воздух, разве я дышу? Разве духам положено дышать? Похоже, я тоже становлюсь другим. Что это? Усилилось чувство собственного достоинства или просто я отяжелел?..
* * *
Скорее всего, последнее – стал тяжелым и тут же упал. На что-то твердое приземлился. Почва, трава, птицы. Человек... Похоже, что я в гости попал.
Сильно шлепнулся. Влетел всем телом в грунт острова и лежу плашмя. Что-нибудь сломал? Нет, удара не почувствовал. Стойте, каким это “всем телом”?..
Действительно, тело. И нос опять на месте, родной мой. И есть, чем его трогать, и голова... а в ней мысли. Да это же я! Какая радость, так по себе соскучился. Могу снова бегать, руками махать, падать, вскакивать. Не просто задумываться, а этак – подперев подбородок кулаком. Замечательно. Разбежаться и – бабах! Споткнуться нарочно и распластаться. Удовольствие, потому что падать не больно. Земля здесь особенная, может мягкая? Да нет. Тогда, может, я – невесомый? Когда бегу, тяжесть со мной, аж воздух в ушах свистит. А падаю – опускаюсь плавно, как на луне. Закон тяготения то работает, то отдыхает. Надо же, сами законы проявляют здесь дипломатию, гибкость, можно даже сказать, чуткость. От меня зависят. Захотел – задержался в воздухе и парю как стрекоза, без всяких воздушных шаров. Захотел – приземлился.
Однако что я разбегался-размахался в гостях? Хозяин на меня не смотрит. Он занят своим миром, который все время увеличивается. Мы расширяемся. А на горизонте (неизвестно, правда, что здесь горизонт) плывет в непространственных далях второй маленький островок. Ширится и он, и, по всей вероятности оба скоро сойдутся.
Мне интересно, как владелец острова видит происходящее за стеклом? Так как я или по-своему? Хочется подойти и заглянуть из-за спины. Однако какая-то сила или поле удерживают меня на расстоянии.
Ну, если меня не замечают, я еще побегаю. Как хорошо быть не духом – прыгать, дышать, рвать траву, утыкаться в нее лицом. А может, у меня и кровь есть? Ну-ка... Ногтем надавливаю на кожу – не больно. Найти бы что-нибудь острое (естествоиспытатель!). Вот, острый сучок... Что-то потекло из меня. И сразу больно стало, только не в руке, а в душе. Что же, интересно, во мне течет? Да душа и течет, это ясно. Легко же до нее добраться, только тронь.
Костер рядом потрескивает. Тепло. Еще какие-то звуки – точно теплый вечер, а вечера нет. Ветки горят и не горят, вернее, не сгорают. И руки от травы пахнут росой.
Запах... Оттуда, где стоит человек и творит свой мир, доносится целый букет ароматов, фонтан, сноп, обонятельная буря. Что-то непривычное будоражит. Фиалки... запах дождя... прогретая почва... молодые ростки... талый снег... розы... горящая сухая трава... разрезанные апельсины... огурцы... море? Все перебрал и не попал. Что это, запах почвы без примеси пыли?.. Моря, без примеси нефти? (Ну и что такого, может здесь хорошая экология, чем тут загрязняться?) Скорее можно определить чего не достает.
В букете не хватает... Аромата сжигаемой травы – обычно он связан с осенью, с умиранием лета, а этот запах не грустный. В нем нет...
Понял! Угадал, вспомнил, чего не узнаю. Нет примеси – запаха испорченной, пригоревшей еды, гнили, болезни, прогорклого, протухшего, разлагающегося и заплесневелого. Нет запаха страха: лекарств, крови, военной формы, кирзовых сапог, пороха, горящей плоти и одежды. Нет запаха тоски: засыхающих желтых листьев, мокрого ветра, пропитанных копотью железных вагонов, помойной ямы, клопов, крыс. Здесь не пахнет смертью! А если нет запаха, значит, нет и ее самой!
Но позвольте – воскресение вещь вневременная, и значит люди, которых я любил и давно похоронил, должны быть где-то здесь, поблизости, на подобном островке воскресения. А это значит, я еще при жизни мог знать об этом, хотя бы верить, зачем тогда страдал, ломал руки, оплакивая их? Только один раз в году заходил я в церковь – на Пасху. Поражала сама идея, сама возможность воскресения.
Я потому мертвых оплакивал, что никогда не мог успокоиться мыслью, что где-то там, за звездами витают души бессмертных моих друзей. Мне этого было мало, нужно было обнять их за плечи, посмотреть в глаза, услышать голос...
Остров внезапно и резко пошел вверх, качаясь с боку набок, как самолет или корабль, а я потерял равновесие и заскользил. Доскользил до края, ища, за что бы ухватиться. А маленькая планета набрала скорость, и трава, за которую я цеплялся, осталась у меня в руках вместе с землей. Остров резко ушел наверх, один, без меня, а я повис в пустоте. И новоприобретенное тело стало таять, становясь все тоньше.
Я уже не могу, как прежде не дышать, а воздуха нет. Неужели же мне придется падать, задыхаясь, в бесконечном космосе, не ограниченном ни пространством, ни временем?! Какой-то клок земли с травой остался в руке, он пока держит, вблизи него можно даже дышать. И держаться обеими руками по очереди, согревая дыханием пальцы...
Все справедливо. Я не своим приготовился наслаждаться. Жаль, что такой мир самому мне не создать. Да и не из чего, кругом пусто же. Кто я теперь – ангел ни ангел, человек ни человек, дух ни дух…
Сбежавший остров уносится вдаль. Наверное, там, куда он стремится, и есть Бог. Если бы все оказалось так просто, как представляют на земле – подключился к божественной энергии, как к розетке и балдей вечность напролет.
Надо срочно что-то придумать. Не хочу умирать так бесславно, после того как уже однажды перешел в бессмертие. Второй раз и умирать не интересно, противно.
Надо понять принцип, по которому существуют здешние острова. Почему те двое несчастных гасли, а островитянин был полон сил? Из чего они к нему приходили?.. Из того доброго, что наполняло его жизнь? Но “светлячок”, которого я встретил до него, тоже был христианином и верил в бессмертие. Отчего же ему всего этого добра не хватило, чтоб припеваючи жить в вечности? Он верил и в будущие поколения, и в разум, и в высокие идеалы. Если все богатства земные здесь – капля в море... Как медленно я соображаю, кислорода мало осталось. ...Так откуда энергия? Ведь не из мусора же, в конце концов!
Из мусора... А почему бы и нет? Идея! Нет, глупости. Но... почему глупости, все возможно, тем более, здесь. Я теперь догадываюсь, что происходило за облаками и туманом в храме. Священник слушал рассказ о неприятных сторонах души прихожан, как обычно бывает на исповеди. Значит, еще в бытность свою на земле он создавал силу и энергию добра не из самого добра, вернее, не только из него, а из гадостей, да, да. Я стал свидетелем... как же это назвать... вторичного духовного производства, вот!
Зло каленым железом, как я успел здесь понять, не выжигается, человек ведь устройство тонкое. Уничтожь одну неприглядную мелочь – нарушишь что-то более важное.
И оно ведь, может, только на вид неприглядное. А за тем, что называют грехом, прячется какая-нибудь важная человеческая потребность. И если возникает она, если добивается своего, пусть неумело, пусть дурно, то может, сама-то потребность не такая уж дурная? Чего уж так человеку не доверять? Ведь мы “по подобию” созданы. Верно я говорю?
Попробуй, запрети пьянице его запои, попробуй, просто скажи: “нельзя”, не разбираясь, “чего это он вдруг”. Возьмет и станет безжалостным садистом или повесится, и окажется, что бутылкой он защищался от худшего. К примеру, только пьяный он позволял себе прямоту и искренность, самого черта не боялся и был собой. А произнеси это гремучее “нельзя”, и вот он – послушный, трезвый, лапочка; но лгун, хуже некуда и закрытый наглухо подлец. Значит нельзя просто так “нельзякать”. И значит, всякую неприятную характерность – не в помойку ее – а как-то так надо перевернуть, чтобы доброе вышло. Выходит, под спудом недостатков, задавленное ими, прячется самое ценное, что есть в личности.
...Легче стало дышать. Или отвлекаюсь? Сбился... Надо продолжать думать, чтоб не замерзнуть. Впервые вижу, чтобы мысли грели как ботинки или пальто. О чем, бишь, я?..
Да! Вот я тут поминал известных литературных героев (кажется, поминал не всуе, слово “всуе” с “вечностью” не очень соотносится).
Так вот – романтика недостатков. Любимые разбойники с большой дороги, дорогие сердцу залихватские похождения... Так то литература. Талант и огонь вдохновения в воображении писателя уже переплавляет человеческие недостатки в нечто приличное. А встреть ты этих самых Коробочку, Чичикова, Хлестакова или Свидригайлова в жизни – так сто раз плюнешь. Это будут “просто жадная торговка”, “просто умелый делец”, “просто лжец”, “просто убийца”. Даже смелый мушкетер окажется грязным политиканом, без всякого романтического ореола. Чем станут эти люди – не персонажи – отличаться, скажем, от меня? Да ничем. Вместо литературного бессмертия обретут обычную физиологическую смерть.
...Это только кажется, что я недавно скончался. Еще при жизни надо было воздвигать плиту. Теперь, спустя какое-то земное время после моей действительной смерти, зажав в руке жалкий, тающий кусок родной мне, и, к сожалению, не моей, земли, я так хорошо все понимаю (жаль, что поздно).
Можно справляться со смертью! Родственники тебя считают мертвым, а ты жив, смотришь на них, как ни в чем не бывало. Жизнь, смерть находятся здесь по разные стороны, на разных полюсах, одно одерживает верх, другое побеждается…
А если сложнее?.. Если все перепутано как там, на бренной планете? Если смерть вмешана в саму основу событий и проросла в их ткань?
Скоро я исчезну со своими мыслями о литературных героях и привычкой думать. Осталось какое-нибудь мгновенье насладиться скрежетом трущихся друг об друга понятий... земля в руке тает...
Но неужели даже наглядевшись на здешние возможности, на “вторичное безотходное производство”, я не могу его повторить?
Неужели исчезну в небытии со своим не появившимся еще экраном и со всем, что на нем должно возникнуть – всеми этими реальными, невыдуманными Раскольниковыми, Обломовыми бесконечными... Глаза бы не глядели! Дон Жуан в реальной жизни – такая гадость, если кто встречал. Настоящий Обломов – просто противно.
Они мелькали передо мной и были похоронены в закоулках памяти, прежде чем успевали исчезнуть со страниц судьбы.
Но неужели я даже для них ничего не могу сделать? Ведь они растворятся в бездне с остатком памяти несчастного моего “я”. Надо хотя бы участников своей судьбы, если не себя, напоследок превратить в “героев”, сделав бессмертными хотя бы в воображении.
Скорее! Кем бы могли стать те самые реальные герои моей жизни после здешнего “вторичного производства”?
Каждая женщина мечтает, чтобы ее любил Дон Жуан. Но, чтоб только ее одну! Страстно, рьяно, с романтической возвышенностью, восхищением и огнем во взорах. (В этом смысле хорошо бы, чтоб все мужчины были Дон Жуанами.) Кому нужны скучные зануды? Что плохого в том, что он замечал и ценил (вместо того, чтобы смотреть все время только в крылатое поднебесье) красоту в бесконечном множестве?
Он не умел выбрать. Знаток и тонкий ценитель хороших сладостей, попавший в кондитерскую лавку, не станет запихивать в себя все подряд, так что ни вкуса, ни запаха различить уже невозможно, не говоря уже о “тонкой” оценке. Но умение выбирать не исключает романтики.
Обломов... если б засуетился, мало бы принес пользы. Вдумчивая созерцательность, духовная глубина, тон-кость души не должны исчезать вместе с ленью, если она заменяется спокойствием. И вот мой Обломов, спокойный, а не праздный, встречает в жизни, как и в романе, Ольгу…
Что дальше? Она, конечно, предпочитает его обаяние примитивной напористости Штольца. И кладет конец школьным спорам о том, кто из них двоих больше достоин выбора.
Раскольников из гордеца может превратиться в человека с достоинством, в личность, без этой своей плебейской и закомплексованной жажды самоутверждения. Но ведь это убийца...
А кто сказал, что нужно только созидать, не разрушая, вернее, что первое не должно включать в себя элементы последнего?! Не будь разрушения вообще, множилось бы всегда и бесконечно одно лишь бездарное количество.
В самом искусстве существует элемент разрушения, и если б его не было, неудачное заполнило бы собой мир. Не было бы и эволюции. И высокоразвитой жизни не было бы. Все остались бы на уровне микроорганизмов.
Не убийство индивидуумов, а элемент уничтожения внутри самого процесса сотворения – это же бесконечное стремление к совершенству. Если бы в мире действовала в полной мере разрушающая дурное и отжившее сила, находящаяся внутри творчества, она бы делала из нас не мастеровых-производителей и не серых бюрократов-чиновников (коим так упорно не хотел становиться Раскольников), а одних дерзновенных гениев! (Правда, Раскольников, скорее всего, имел бы уже тогда другую фамилию, скажем, Достоевский, который его из себя и извлек...)
Вообще, может, этим моим “переплавленным” место было бы уже вовсе не на страницах книг, а в “Житиях святых”? Или все-таки лучше вернуть их из моего воображения в реальность? (Вот тебе и на, я же говорил, что стану здесь поэтом. Стал!)
Так, прекрасно. Есть конкретный толк от мыслей: клочок земли в руках становится больше, есть, на что облокотиться, можно даже расправить затекшие пальцы.
...Но это все касается персонажей моей жизни. Они еще живы. А со мной-то ведь кончено. Ничего не исправишь. Время отсчитано... Пьесу свою я доиграл. Сейчас подадут этот проклятый экран, и... я превращусь из актера в вечного зрителя. Смотреть придется, куда денешься. Как грохнет сейчас: “Что ты в жизни сделал?” “Ничего”. “Почему?” “Обстоятельства не позволили”. Конечно, не позволили!..
А может, зря трушу, может, не будет громового голоса? Тогда придется самому себя спрашивать: “Что сделал?..” “Трудности, препятствия, не сумел”. “А ведь такой-то сумел!” “Но многие, как я, не смогли”. “Так им не было дано, с них и взять нечего”. Перед собой чем оправдаешься?
Но ведь не поздно. Не поздно же, а?!.. Я ведь все могу еще переиграть. Я помню – они у меня в памяти, эти ужасные эпизоды, дни, часы, складывающиеся в просторы промотанного и загубленного времени.
...Неужели совсем “все”? Не может быть, чтобы совсем. Теперь, когда я столько всего знаю... я не так бы поступил.
Но что мне делать со всей этой нежданно приобре-тенной мудростью здесь?.. Оно на земле нужно, мое теперешнее знание.
Сила воскресения необходима в жизни, а не когда я лежу в земле, окоченев. Это ведь там убиваются за крохи душевной теплоты, полсвета надо обойти, чтобы найти одну душу без гадости. Такой кризис добра, или как теперь говорят “дефицит”… каждый приличный человек на вес золота. А с моим знанием про “вторичное производство”...
Мне бы сначала начать. Как это может быть “нельзя”? Эй, кто-нибудь! Зачем я вам нужен такой, тысячу раз мертвый?!
Господи! Ну, где Ты?
– Кто это? Что он здесь делает?!
Вот он, громовой голос!
Какой ужас! Ответить? Но не меня же спрашивали, может, отсижусь.
Нет, земля проваливается. Дернулся от страха и полетел... Падаю. Прощай, мой маленький остров, прощайте надежды, идеи... Сердце стучит и выпрыгивает.
Пулей – вниз, как с вышки.
Все... Провалился... Исчез... Пропал.
* * *
В одном месте пропал, но где-то возник. Закон сохранения энергии не подвел.
“Разряд! Еще разряд... Есть! Кислород”.
Вдыхаю. В теле боль. Какое оглушительное приземление. Скорее выбраться из ямы, сонной, тягучей...
“Пульс есть. Быстрее. Пять минут клинической смерти!”
Какие пять минут? Что они?.. Бегают, суетятся, расплываются...
Мокро. Кто-то целует в щеки, в глаза и плачет прямо на меня. Голова болит... Я чувствую! Это кто, врачи? Та, толстая, что жевала. Здравствуй. Так это что, я воскрес?! Родные медицинские работники, люди!
Спасибо. Спасибо вам!
(Часть 2. Глава 6. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...",
фото Сергея Бессмертного)