Полумесяц Змея. Глава XVI. Лабиринт Факира

 
«Магия, мой дорогой профессор, не знает этнических различий»
П. Д. Филиппо


Глава 16. Лабиринт факира.

Темнота отступала неохотно, медленно  убираясь из разума, как неровный строй витязей, после изнурительной осады сдавших крепость неприятелю… Быть может, эта давящая тьма задерживалась с капитуляцией именно потому, что Ференц подсознательно не хотел её отпускать. Нет, он вовсе не торопился на встречу с праотцами. Но, перед тем, как открыть глаза, а точнее  - один из них (второй по причине отёка любые  команды упорно саботировал), капитану  почудилось, будто по его грязному, избитому лицу проскользнуло  лёгкое облачко, сотканное из  аромата сандала с еле уловимыми нотками жасмина… Её духи. Как прикосновение ангела...  Пожалуй, эта  чудесная галлюцинация стала самым приятным ощущением за последние сутки (или, сколько времени прошло с тех пор, как он переступил порог «Роял Пэласа»?...). Именно галлюцинация, ведь даже если бы нос капитана не был перебит – всё, что бы он услышал –  так это как от него самого отвратительно несёт потом и кровью, словно от жалкого дезертира, успевшего вкусить горькой жизни бездомного  бродяги.
И – о, Иисус-Мария! – с пробуждением  неизбежно возвращалась способность нервов доносить до сведения мозга данные о разгромах на периферии...  И сообщения эти не отличались оптимизмом, потому  как исполнительные солдаты Маккгомери под руководством дипломатичного, но обидчивого хрыча Когана постарались на славу. Ноющая боль во всём теле Ференца убедительно свидетельствовала, что в минувшем споре крепкая логика и твёрдые аргументы –  целиком и полностью пребывали на стороне его оппонентов.
Продирающийся сквозь веки свет усилился до такой степени, что теперь почти врезался в зрачки .  Суммируя вышеописанные ощущения, это в равной мере могло знаменовать как переход души в Запредельный  Мир,  так и то, что Ференцу светят в лицо ярким фонарём. Мистер Эрдерхази без колебаний отдать предпочтение более прозаичному второму толкованию, каким бы героическим и патетичным не казалось первое.
- F;rst  Erderhazi(1)!
При звуках этого голоса Ференца брезгливо передёрнуло. А в его раскалывающейся голове многочисленные грамматические спирали всех известных ему языков с непревзойденным  радением принялись соревноваться в виртуозности скручивания зубодробительных, неразвязных узлов ненормативной лексики… Ибо, если что и могло служить наихудшим сопровождением скорбной песне телесной немочи, хором исполняемой всеми его органами – так это напевный  акцент самодовольного сирийского ублюдка.
Ференц учащёно заморгал, давая возможность зрению привыкнуть к свету, пока не сумел сфокусировать взор на говорившем. Усилия привели к тому, что против воли  он  снова вздрогнул,  но на этот раз – в его раздражение влилась  бурная  смесь отвращения и  ярости.
Тёмные и холодные, ненавистной монголоидной формы глаза, искрящиеся колючими данбуритовыми искрами,   с интересом изучали помятую фигуру  пленника, словно рассматривали засаженного в клетку  свирепого хорька. Даже внешний вид Салаама убедительно соответствовал его образу: этакого беспринципного и сверх меры пытливого исследователя, современного аксакала беспощадного научного прогресса со скальпелем в не дрожащих руках: на Айдине была безупречная тройка цвета корицы, разбавленная академической белизной строгой сорочки, а вычурные золотые запонки на рукавах  узкого пиджака ловили отблески керосинового светильника,  рассеивая  их во мраке помещения.
К слову о последнем... Упомянутое местечко походило бы  на комнату для гостей лишь в том случае, если бы  Ференца занесло  с визитом в голодающую колонию горных гномов, столетия назад опустошивших свои рудники.   Камера не имела окон, была тесной и, вдобавок, чертовски сырой – казалось, душную влагу, висящую в воздухе, можно черпать ладонями, как болотную жижу. Вот, пожалуй, и весь набор  характеристик, которые  представлялось возможным почерпнуть из краткого изучения обстановки.   Ференц понятия не имел, куда его приволокли,  кроме того, что этот укромный карцер расположен где-то ощутимо ниже уровня земной поверхности. Немного успокаивало лишь то, что  убивать его, несмотря на неумное и вызывающее  поведение, всё ещё не собирались.   Даже рану на ноге, пока он пребывал в беспамятстве, обработали и перевязали (сквозь вспоротую  брючину белела плотная марлевая повязка), словно издевательски намекая: и умереть он  имеет право, лишь тогда, когда послужит целям заботливых тюремщиков. Видимо, с этой целью к нему и отправили этого велеречивого парламентёра. Зря…
- Сабах эль хиир (2) ! Слава Аллаху! Кажется, наш венгерский повстанец очнулся. – Несмотря на неизбежные вкрапления арабского, Айдин,   довольно бегло говорил по-немецки, чем явно очень гордился. -  Вынужден благодарить вас, Ференц: теперь я понимаю, почему у Великой Порты были постоянные проблемы из-за одного маленького, но несоразмеримо гордого клочка суши, затесавшегося  на окраине восточной Европы.  Как у вас говорят: «одна борзая – десяток волчат загоняет»?
Коротким учтивым кивком пленник дал понять, что оценил протянутый ему словесный цветок, но тут же приготовился бросить в ответ свой – с не  менее длинными шипами:
- Не совсем… - Сипло прохрипел Эрдерхази. К неудовольствию князя его голос  прозвучал глухо и дрябло, как у ветхого старца.
Он принялся откашливаться, одновременно приподнимаясь на локтях, чтобы прислониться к склизкой стене, а это было не так-то просто, ибо кисти опасного пленника, во избежание нежелательных эксцессов с его стороны, туго скрутили верёвкой.   
Айдин терпеливо  ждал. И даже  подал знак одному из сопровождавших его янычар поднести ко рту мужчины глиняный кувшин с водой, предусмотрительно поставленный  поодаль от дикого венгра, который, казалось, умудрялся превращать в оружие всё, к чему ни прикасался.
 -  Воины бьются человек на человека, а басурманское отродье –  сильн; только всей стаей. – Выдал неблагодарный неверный,  вдоволь напившись и прочистив горло живительной влагой.
 Высказавшись о наболевшем, Ференц инстинктивно напрягся, поскольку имел все основания ожидать, что за подобную реплику, ему, как минимум, разобьют о голову только что опустошённый кувшин.
Но Салаам продолжал стоять  не  шелохнувшись, менторски сцепив руки за спиной, и бесстрастно взирая на Ференца с не большим количеством эмоций, чем смотрел бы на трепыхающуюся на берегу рыбёшку. Наконец, издав преувеличенно скорбный вздох, араб с раздражающим спокойствием  изрек:
- Следовало бы отрезать ваш дерзкий язык, не будь он ещё нужен. Патриотизм – это, безо всяких сомнений, похвальное качество для представителя молодого поколения знати, но вот что вам   явно забыли привить, мой дорогой, так это уважение к  старшим. К, тому же, достаточно ли приличествуют подобные   высокопарные речи офицеру, сражавшемуся за императора,  потопившего в крови освободительную венгерскую революцию? И после этого вы, христиане, ещё мусульман и евреев смеете упрекать в  конформизме?
Несмотря на своё жалкое состояние, мистер Эрдедхази сжал зубы в приступе бессильного гнева…
В то время, когда его отец, в числе прочих представителей венгерской аристократии,  с оружием в руках выступил на стороне  восстания 1848 года,  Ференцу едва минуло   пять лет. Затянувшийся  разлад между родителями был в самом разгаре, и о князе Андраше  Эрдерхази он знал не многим больше, чем о том многострадальном крае, за независимость которого ринулся в бой его неистовый батюшка. Франца-Иосифа  I  - Эрдерхази-старший  терпеть не мог, о чём не стеснялся при каждом удобном случае открыто высказываться. Потому и не удивительно, что потомственный  дворянин Андраш без раздумий поддержал всенародный мятеж, по здравому размышлению  – изначально  обречённый на провал.  И действительно, знаменитый бунт был жестоко подавлен, хоть и не без труда, а точнее – не без помощи русских войск, призванных на помощь струхнувшими австрийцами.  В конечном результате,  лишь неожиданное вмешательство матери – не столько знатностью происхождения, сколько красотой и умом снискавшей себе  высокую славу при венском дворе (а также, как злословили недоброжелатели, имевшей вполне конкретные liebesverh;ltnis с  самим императором) – спасло опального главу рода от показательной казни. Воссоединение семейства омрачалось  лишь тем, что ради «укрепления доверия к  их славной фамилии»  – мятежнику Андрашу Эрдерхази пришлось пообещать, что обоих своих  сыновей он отдаст на военную службу только в личную гвардию императора. Собственно говоря, Ференца, гораздо свободнее  говорящего по-немецки, нежели по-венгерски, такой расклад ничуть не оскорбил. Но, как не уважал  он своего отца, сила духа, заключённая в умной расчётливости  матери – неизменно вызывала в нём  намного больше восхищения, чем слепая отвага старого князя…
 Разумеется,  делиться захватывающими подробностями семейной саги с заклятым врагом Ференц не собирался, но в защиту фамильной чести угрюмо произнёс:
- Я, прямо скажем, не великий оратор… но, за высшую доблесть  всегда почитал  сперва думать о своей стране и семье, и лишь затем - о собственной гордыне.
- Это я и хотел услышать! -  С внезапной живостью подхватил Салаам. – Не обязательно быть сладкоречивым философом, чтобы излагать мудрые вещи. А то я уже начал разочаровываться в вас, друг мой! Но теперь вижу, что  не зря подозревал в вас  здоровую немецкую практичность.
- Вы ошиблись, ага… -  Устало отозвался узник, тщетно пытаясь восстановить нормальный кровоток в  кистях, разминая онемевшие пальцы.  – Всё же у нас разные представления о мудрости. Практичность – ещё не означает  продажность.
Не дав Айдину возможности раскрошить его решительность какой-нибудь увесистой словесной булавой, Ференц быстро продолжил:
- Бесспорно, сейчас все козыри у вас в руках, но все они - краплёные…
- Я могу вас убить.  – Сириец ястребом подался вперёд и, прищурившись, с нескрываемой заинтересованностью уставился в лицо мистера Эрдерхази.  – Разве этого не достаточно для того, кто уже заглядывал в лицо смерти?
 - …и признаться,  видал я fray и посимпатичнее.  Однако, как говорят венгры: Nincsen cs;nya n;, scak keveset ittunk – Нет женщин некрасивых, просто мало выпили.
С мгновение, худое и по-восточному угловатое  лицо Салаама ещё сохраняло серьёзное, приторно  жестокое  выражение, но он вдруг  рассмеялся, лёгким беззаботным смехом пылкого юноши, а в брошенном на него взгляде Ференц прочёл даже нечто  вроде уважения:
- О, Аллах! Позвольте и мне тогда кое в чём вам признаться: вы мне нравитесь, Ференц. Да, это правда, несмотря на вашу кажущуюся неотёсанность и чёрствость. Увы, приходится сетовать, что прогресс в одних сферах человеческой жизни неизбежно оборачивается регрессом в других. Спорю, вы замечали, что всё чаще  женщины стали напоминать мужчин, а мужчины – слабых, нерешительных детей?  Где теперь те герои, что вписаны в летописи  былых времен?  Так что крайне редко случается повстречать таких храбрецов, как вы, друг мой. И  я счастлив, что мне это удалось.
- Не сочтите за резкость, эфенди, но я аналогичного восторга высказать не могу.
- Ваше право, дорогой. Ну, да оставим сантименты. – Тон Айдина обрёл прежнюю солидность и требовательность. -  Я так понимаю, хоть и немного грубым манером, но мистер Коган уже передал вам наши требования?
Он нарочно употребил слово «требование» вместо «предложение», как бы между делом давая понять, что выбора, как такового, у Ференца и  нет.
Наморщив лоб и напрягши память,  мистер Эрдерхази понемногу начал восстанавливать события предшествующей ночи… Действительно, ещё на заброшенном полустанке Коган сказал ему нечто возмутительное по своей этической сути, на что князь отозвался  намеренно резким  отрицанием, в довершение ко всему, абсолютно  неполиткоректным по экспансивному окрасу. За это  его, в конечном итоге, и вырубили пресловутым «грубым манером», предположительно – оружейным прикладом по голове. Впрочем, данной радикальной мере предшествовала ещё целая серия ударов, не столь чётко направленных, но, тем не менее,  весьма эффективных…
Снова откашлявшись, князь, настолько достоверно, насколько  только было в нём притворства, изобразил непоколебимую уверенность в собственной неприкосновенности  и, как будто нехотя, лениво снизошёл  до сухого ответа:
- Предельно ясно. Но я бы предпочёл говорить об этом вопросе с кем-нибудь из ваших хозяев.
Сириец сдвинул брови  и, сложив вместе ладони,  поднёс их к губам: и жест этот совершенно не разъяснял,  нахмурился ли он или же крайне удивлён. Но, в следующий миг Айдин плеснул руками и, вскинув вверх подбородок,  снова разразился звучным смехом.
Гулкое эхо от этого дьявольского веселья  вибрировало в стенах каземата, как кисель в глиняной крынке.
Когда странная буря эмоций схлынула, Айдин, пренебрегая правилами безопасности, одним рывком ещё ближе  подступил к мистеру Эрдерхази и,  чуть наклонив к нему свою выхоленную физиономию, вкрадчиво произнёс:
- И кто же эти господа, позвольте узнать?
Как Ференц ни старался побороть в себе это гадкое чувство, он всё никак  не мог перестать ощущать себя бестолковым школяром, глупый ответ которого так рассмешил строгого педагога, что тот  продолжает экзаменовать неуча на потеху себе и всему классу. 
-  Вам  лучше знать. Профессор Родерик Лонгфилд? Не думаю, что это  мистер Чесед Коган, хотя я ничуть не сомневаюсь в его незаурядных организаторских  способностях.  А, может, полковник Арнольд Маккгомери?...
- Открою вам тайну, друг мой, у меня нет хозяев! – Голос Салаама звучал почти ласково, а вот в глазах  (и  Ференц не без удовольствия отметил для себя данный факт)  заплясали искры негодования. –  Не скрою, было время, когда я поддавался чужому влиянию, но этот период моей жизни канул в лету безвозвратно  и столь давно, что не достоин лишнего упоминания. Все,  кого вы сейчас назвали – и тут я не могу не воздать должную хвалу вашей наблюдательности  (вашей, и вашей очаровательной супруги), так вот, все эти уважаемые джентльмены – всего лишь мои преданные союзники. Если кто-то из них считает иначе – это целиком и полностью его личное заблуждение,  которое может  стать смертельно опасной проблемой  в самом скором будущем, если, конечно, до тех пор, они не сумеют его побороть.
-   И для чего же вы мне об этом говорите, мистер Салаам, если действительно ждёте, что я стану ещё одним из ваших приспешников? Главный закон любой войны, помните?  Секрет успешного манёвра – держится в тайне до самой  победы. И даже после неё.
В ответ на сарказм Салаам снисходительно улыбнулся Ференцу, как капризному ребёнку:
- Молодой человек,  на вашем месте,  я бы не стал кичиться масштабами    сражений, в которых вам  выпало принимать участие. Поверьте, я воевал подолее, чем вы, и такое сравнение будет не в вашу пользу.
Здесь он оказался прав. Ференц действительно даже помыслить не мог, о каких таких эпических баталиях плетёт этот лживый интриган (если конечно, он действительно не открыл какой-нибудь рецепт вечной молодости), так как военную историю князь знал совсем не плохо, а на вид - Айдин был старше его максимум лет на десять.
Но, наконец, и Ференцу настал черёд улыбнуться: всё-таки, хоть одно слабое звено он у Айдина нащупал!
 Этим червяком, способным разъесть даже самые здоровые и цельные натуры – было обыкновенное честолюбие. Разумеется, найти такого паразита или хотя бы его икринки,  можно у каждого homo sapiens (за исключением святых и каких-нибудь несчастных психопатов), но, чем сильнее и целеустремлённее человек, и чем чернее его душа – тем больше пищи находит для себя этот мерзкий кольчатый «жилец». А разрастаясь с годами до размеров жирного питона, он либо сам душит своего мнимого хозяина, либо, обездвижив,  позволяет сделать это его недругам.
Рано или поздно, - утешал себя Ференц, -  болезненное тщеславие  непременно сделает Салаама уязвимым для козней  «союзников», о которых он только что презрительно высказался, как о средстве к достижению цели. Цели, к тому же, весьма туманной и столь же труднодостижимой,  как берега Авалона...
Итак, чуть ободрившись своим открытием, а заодно, как это не было противоречиво, рассудив, что дела его столь плохи, что  лицезреть падение «серого кардинала» ему, будучи ещё живым, вряд ли удастся, Ференц предпочёл последовать примеру отца и напрямую высказал свои измышления, лишь «немного» доведя их до абсурда:
-  О! То, случаем, была не  Венская битва (3) , Айдин-бей?
Похоже, на этот раз он всё-таки переусердствовал, так как  волевые губы сирийца изогнулись в недовольной гримасе. Самую малость, но  даже эта скупая мимика могла сулить капитану  великое множество самых  неприятных ощущений.
Однако, араб Салаам оказался значительно выдержаннее англичанина Когана (да и что скрывать?  - самого Ференца).  Хотя, как бы наверняка высказался в подобном случае  Эймерик Фурньер: «ещё рано выносить  заключительный диагноз».
Мимолётное мысленное упоминание об эксцентричном французе, добавило  сумбурному мысленному потоку князя параллельное русло: всё-таки, неимоверно интересно было бы узнать, где сейчас Габриель и двое её спутников?...
Видимо, Салаам тоже был не чужд любопытству в этом вопросе, но, почему-то, пока что не спешил его озвучивать.
А пока в разговоре двух джентльменов повисла напряжённая пауза,  Ференц не мог не задаться вопросом: что же всё-таки склонило  «союзников» Айдина –  этих достаточно могущественных, каждый в своей области, людей помогать Салааму? Поверив на слово в безграничные возможности обладания реликвией безграничной мощи? Вряд ли, они всё-таки уже  не  романтичные  юнцы, а люди опытные и здравомыслящие. Чтобы соблазнить их участвовать в подобном предприятии, мало харизмы и природной способности к убеждению. И деньгами таких мужей не подкупить, и силой не принудить: даже со всей своей турецкой когортой -  не та Айдин величина.  Шантаж? Пожалуй, тесть Ференца ещё мог попасться на финансовых махинациях с Ост-Индской компанией; в его нечистоплотности князь  сомневался не более, чем  в том, что Виктория - королева Англии. Но чем можно было «зацепить» Лонгфилда?... За исключением невыносимого характера сэр Родерик слыл учёным безупречной репутации и идеальным семьянином. А если бы и нашёлся у профессора какой-нибудь постыдный  грешок (у кого их  не бывает?), то уж такой гордец давно бы и так и эдак  извертелся,  пытаясь сорваться с крючка.  Ибо нельзя быть  царём, и рабом одновременно – что-нибудь всегда доминирует. Такие, как Лонгфилд – служат только добровольно, причём не за малую выгоду.
Но вот на какую-нибудь эффектную  демонстрацию Салаама все трое повелись бы безоговорочно. Пусть даже то оказался  бы всего лишь  необычайно ловкий трюк;  но ловкий ровно в той степени, чтобы, провернув его,  коварный факир  сумел  мгновенно возвыситься до падишаха  в глазах своих облечённых властью и повидавших жизнь сторонников.
Жизнь… Мысленно смакуя это слово, Ференц чувствовал, что ответ на заданную   дилемму плавает где-то рядом, как крупный карп  в мутной воде, дразняще, один за другим,  выставляя над поверхностью жирные  бока,  покрытые  отливающей золотом чешуёй. Но после нескольких неудачных попыток схватить наглую тварь, мистер Эрдерхази вынужден был признать себя  негодным рыболовом… Как же ему сейчас  не хватало умения Габи мыслить свободно, абстрагируясь от заданных ограничений и собственноручно введённых  условий! Того самого качества, из-за злоупотребления которым он частенько ей поддразнивал!
Однако, что если подражая её тактике, попытаться сплести «сеть» из многоточий и вопросительных знаков? Что если  пересилить себя и согласиться с нелепым, как считал он ранее, утверждением, будто вопрос помноженный на вопрос – порой способен дать ответ?
К примеру, Чеседу Когану, как, наверняка, и профессору  - точно известно хотя бы восемьдесят процентов  правды о потенциальной силе мифического оружия, что  они жаждут отыскать. В подобном случае, почему бы одному из самых богатых людей Англии и одному из наиболее авторитетных учёных,  не объединиться, и, заручившись силовой поддержкой того же Маккгомери, не устранить деспотичного главу предприятия, фактически - выстроившего в Калькутте свою собственную преступную империю? Солдаты полковника приучены подчиняться приказам, но янычары и афганцы Салаама – всего лишь  корыстные наёмники, и если не станет того, кто им платит, мстить за бывшего хозяина они отправятся в самую последнюю очередь.
Вместо этого, Когану зачем-то понадобилось «умереть» для цивилизованного мира, а Лонгфилд и Маккгомери скромно продолжают держаться в тени какого-то безвестного дамасского антиквара…
Одно за другим, Ференц перебирал возможные объяснения этой загадке. Допустим, Айдину могло быть известно нечто важное, какая-нибудь тайна, без которой не возможно использование Ока… Но, это напоминало попытки дилетанта написать симфонию без знания нот – будь он настолько осведомлён об особенностях этой разрушительной индуистской реликвии, он непременно должен был бы знать и о её местонахождении...
Ференц мысленно чертыхнулся. Нет, это явно не его метод. Слишком много «допустим».  Несмотря на все усилия выдержать общее направление, он терялся в них как в бамбуковой роще, где один ствол исполинского тростника ничуть не отличается от другого.
Или же… Рациональный ум мистера Эрдерхази принялся отчаянно сопротивляться  этой дикой теории, но, исходя из требований объективности, отмести он её был не в состоянии. Вдруг,  Айдин действительно владеет некой магией, с помощью которой  и  обеспечил безоговорочное подчинение себе остальных,  и потому столь  уверен в том, что никто раньше времени не дёрнется из узды? В теории, обладание  любой   сверхъестественной силой, давало ему возможность даже  малыми крохами оной  подкупить своих, не нуждающихся в земном золоте,  влиятельных сторонников, посеев в каждом из них  обманчивое чувство собственной значимости. И это  в полной мере  также объясняло феномен его непререкаемого авторитета, хоть и открыто шло в разрез со здравым смыслом.
Впрочем, нагини и призраки – также не особо вписывались в «разумную» картину мира мистера Эрдерхази, но от этого не становились  менее реальными…
***
«До чего странный сон...» – прошептали её губы.
И тут же упрямо сомкнулись.
Леди Габриель  явно разбаловалась от того, насколько часто, в последние время, принимались заигрывать с ней потусторонние силы. Ведь ещё совсем недавно, один только факт какого-нибудь сновидения  - показался бы ей событием  из ряда вон выходящим, как снегопад  посреди жаркого лета.
До чего же удивительно воздействовало на неё это путешествие! Столько всего произошло, а она пока что толком ничего и не вспомнила о своём детстве – лишь ловила  истрёпанные временем обрывки информации,  питаясь случайными подсказками, как крохами с чужих столов, из которых пыталась  лепить догадки,  сплошь и рядом наталкиваясь на всё новые и новые ребусы...
Вопреки радужным ожиданиям, загадочная Индия продолжала хранить в неприкосновенности свои тайны, не спеша делиться ими с той, кого призвала на помощь; зато с лихвой заселяя пустующую память   своей хранительницы новыми  жильцами,  будто незанятый   гостиничный номер в разгар курортного сезона на Брайтонском побережье…
Образ таинственной восточной женщины вернул леди Габриель к ускользающему сновидению. Перед самым пробуждением ей ясно представилось, будто она, связанная, полусидит-полулежит  в какой-то темнице. Ощущения были настолько реальны, что угнетающая обстановка и затхлый воздух маленького помещения внушили ей  такую панику, что впору было заподозрить у себя развитие клаустрофобии. Имело ли это пугающее видение какое-либо отношение к темнокожей незнакомке, или же происходило совсем из иного источника  – об этом Габи судить не решалась.
Однако, скинув чёрную пелену беспамятства, и с удивлением обнаружив себя в хоть и небольшой, но довольно светлой и чистой хижине – миссис Эрдерхази подспудно испытала даже некое разочарование: как актёр, в совершенстве вжившийся в сложную роль, и вдруг узнавший, что спектакль навсегда убрали из афиш. Сквозь сплетённые из пальмовых листьев занавески на прорезях окошек пробивался яркий солнечный свет, а дыхание ублажали свежие запахи утреннего леса, чуть приправленные курящимися в углу благовониями. 
Однако, фрустрация  длилась ровно до того момента, как Габи вспомнила о минувшем вечере и обо всём, что с  ним связано:  окруживших их оскалившихся пишачах  и сумасшедшей  боли. Никогда в жизни она не представляла, что её разум может вынести сразу столько боли! И вот, оказалось, ещё как вынес. И даже сохранил способность адекватно воспринимать обстановку. 
Женщина лежала на низкой, сплетённой из бамбукового тростника кровати. В спину,  успевшую привыкнуть к мягкой перине, впивались  жёсткие волокна  соломенного тюфяка. Оглядевшись, она нашла, что всё её туловище, по самую шею – покрыто грубой льняной простынёй (слава богам, хотя бы ощущалось, что все части его на месте!). Тело под шероховатой тканью  было влажным и налитым болезненной тяжестью, как при горячке, хотя голова  мыслила вполне ясно.
С несколько мгновений  миссис Эрдерхази нервно колебалась, страшась взглянуть на свои искалеченные, а в лучшем случае – изуродованные, руки: слишком живы были в памяти острые зубы тварей, что  своими челюстями вытаскивали ей жилы, крошили кости… Воспоминание об их кислом дыхании и тошнотворном запахе влажной шерсти чуть заново не лишило её чувств. Не в силах более выносить тягостную неизвестность, Габи  волевым решением откинула покрывало.
Каково же было её удивление – и, безусловно, радость!-  когда обнаружилось, что кожа её кем-то заботливо омыта от грязи и крови,  и нигде на ней  не различить ни малейших следов от укусов!
Пошевелив босой стопой, выглядывавшей из-под хлопкового сари нежного оттенка  разбелённой лаванды, на которое были заменены её в клочья изорванные одежды,   хранительница испытала такую бесшабашно-детскую радость, что чуть не взвизгнула от восторга.
Её зов услышали!!! Теперь, чтобы не случилось, она больше никогда, никогда  не сможет чувствовать себя  одинокой!
Уже в следующий миг, пошатываясь от слабости и дрожа от нового для неё религиозного трепета, Габи подошла к небольшому глиняному изваянию  Бога, воинственно  сжимающего трезубец в одной из своих четырёх рук.
 Скромный домашний алтарь крестьянского жилища украшали свежие цветы,  сорванные хозяйкой дома в окружающем его лесу. Перед статуэткой Шивы курилась ароматическая палочка, воткнутая  в самодельную подставку из очищенной скорлупы кокосового ореха. Змейка серого дыма  устремлялась  к фигурке  застывшего в неистовом  танце древнего божества, вознося к нему   слова  женщины. Впрочем,  даже эта спонтанная молитва была скорее искренней благодарностью за собственное чудодейственное исцеление и мольбой, чтобы  предназначенный ей путь не омрачался потерей  тех, кого судьба отрядила ей в провожатые,  а не жестом смиренного поклонения.  Хотя, кто возьмётся авторитетно рассудить, чем одно отличается от другого?...
- Ратнэих кальпитам аасанам химаджалэих снаанам ча дивьямбарам.
Наанаа ратна вибхушитам мригамадаамоданкитам чанданам.
Джаатии чампака бильва патра рачитам пушпам ча дхуупам татхаа.
Диипам Дэва Даянидхэ Пашупатэ хрит кальпитам грихьятам(4) …
            Стоило прошептать  последнее слово, как исполненное ликования сознание  Габи снова помутилось. И она бы непременно распласталась на устланном сухой травой земляном полу, если бы её за плечи не подхватили не по-женски сильные руки, а звонкий, гневный голосок не пробился сквозь туман дурноты, приказывая бороться с накатившим обмороком:
               -  D;sordre (5) !  Ну  и  кто же вам разрешил вставать?!
          Со сноровкой опытной медсестры Ла Фи оттащила обратно на лежанку смертельно побледневшую женщину, тут же водрузив ей на лоб принесённую с собой влажную повязку, пропитанную терпким настоем душистых  трав. Судя по аппетитному запаху, пробивающемуся сквозь горечь харитаки, Ла Фи принесла с собой не только лекарство...
            Повернув голову, Габи с благоговением заприметила  деревянную миску, наполненную   питательным далом – густой  чечевичной похлёбкой, щедро сдобренной специями, которую наёмница умудрилась аккуратно поставить на пол до начала спасательной операции. От вкусного аромата у больной  тут же истерично засосало под ложечкой - давненько же она  не соблюдала такого поста! - да и потеря крови давала о себе знать. Тем не менее, она решила чуть отложить трапезу, пока смуглое личико сиделки не перестанет троится перед её взором, и наперво голода -  утолить любопытство…
              Ла Фи опередила подругу, снова примерив на себя образ манерной парижанки:
- О, ma  ch;rie, мы так испугались, что эти демоны разорвут вас на части!
- К счастью, они не  преуспели в этом начинании. - Даже несмотря на чувство благодарности за оказанную ей заботу, Габи  не могла спокойно лицезреть этой лубочной маски легкомыслия. Но видимо,  привыкнув менять образы,  Ла Фи уже не  могла долго оставаться самой собой. - Но куда пишачи?…
-  Будто им натолкали в нутро  пороха и заставили проглотить горящую спичку, - стремительно продолжила докладывать  маленькая  женщина, не дослушав  вопроса. -  Они пустили вам кровь, и тут, в один миг, их всех разорвало, как снаряды «Маленького Рено» (6) !
- Чудесно, - мрачно усмехнулась леди Габриель. -  От моей крови даже пишачи околевают…  Представляю, какую язвительную проповедь заготовил по этому поводу месье Фурньер…
- Non. – Мстительно осклабилась Афийя. Ровные белые зубки озорно сверкнули на фоне оливковой кожи. - Наш непризнанный гений, смело возомнивший, будто изучил все движения жизни в телах земнорожденных, тихо предаётся депрессии по поводу фантастической загадки вашего выздоровления.  Кстати, не знаю, обрадую или огорчу, но он решил и далее сопровождать вас к таинственному «source curative (7) », ибо, цитирую  «такой шанс представляется раз в жизни».  Видимо, посчитал, что повесить меня всегда успеет.
Сама Габи пока ещё не решила – радоваться или огорчаться такому компаньону. Она хоть и верила, что мудрый Шива внемлет её просьбам, но никак не думала, что он воспримет их буквально...
- А где мы, собственно? –  Миссис Эрдерхази поспешила спуститься с  загадок логики небожителей  на земные вопросы.
-  Как, я полагаю, вы поняли из антуража, - Ла Фи слегка пренебрежительно повела ручкой по откровенно сельскому стилю  окружающего их интерьера, - мы в деревне. Местные крестьяне промышляют возделыванием рисовых полей, что начинаются за рекой, в которую мы «приводнились», и тянутся до самого Варанаси по обе стороны железной дороги.  Сердобольные люди, услышав наши крики,  бросились на подмогу, однако успели лишь к кульминации. Не знаю, что их больше впечатлило, развешенные по ветвям кишки мерзостных шайтанов  или ваш полумёртвый вид. Так или иначе,  они разжалобились настолько, что  предложили нам отдых, кров и… одежду. От хвалебных комментариев насчёт последнего разрешаю воздержаться:  я хоть и одноглазая, но не слепая. 
Слово «одежда» и последующую за ней тираду, наёмница процедила таким тоном, будто собиралась желчно выплюнуть вместо них какое-то ругательство, но, в последний момент, передумала.
Только тогда Габи обратила внимание, что Ла Фи тоже подверглась смене костюма.
Видимо, зловонные внутренние жидкости пишачей настолько выпачкали  её абайю  (наряд, вообще-то, для женщины отнюдь некомфортный, ввиду множества неприятных воспоминаний юности), что взыскательная дама согласилась уступить вкусу и материальным возможностям гостеприимных хозяев.
С первого взгляда становилось понятно, что для Ла Фи, с её  выдающейся… верхней фактурой и миниатюрным ростом -  облегающее сари  тёплого розоватого оттенка  являлось  сущим преступлением против правил пристойности и общественной морали. А единственный сохранившийся лоскут  чёрной ткани – от  повязки на глазу - шёл в столь решительный диссонанс с романтическим облачением, что придавал образу террористки  явный  комичный оттенок.
Но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят...
Посчитав за лучшее  последовать совету, дабы лишний раз не злить железную деву аболиционизма, леди Габриель дипломатично промолчала.
- Впрочем, - многозначительно хмыкнула её собеседница, - вы  ещё Эймерика не видели…
- Зато, если он вас видел – то уж точно караулит где-то  за дверью, чтобы вы снова от него не сбежали! - Выпалила Габи, но тут же прикусила язык, запоздало спохватившись, что ведёт себя неподобающе,   -   простите… физическая немочь делает меня  нарочито легкомысленной в речах.
- Продолжайте, - всё ещё улыбаясь, но  уже заметно натянуто, потребовала Ла Фи. -  Что вы имели в виду, бросаясь такими намёками?
- Это же очевидно!  - Зардевшись, воскликнула миссис Эрдерхази, которая терпеть не могла догадок,  если   не могла их проверить, когда  для  этого имелись все возможности.
А учитывая, что ей ещё неизвестно сколь долго странствовать в тесной компании, если не с обоими, то, по крайней мере,  со странным Фурньером, женщине  представлялось весьма разумным расставить все точки над «i» в отношениях сего странного тандема. А иначе, как  она, фактически принявшая на себя ответственность за судьбу целого мира, могла  быть уверена, что чудаковатый француз не выкинет какую-нибудь неожиданную эскападу в самый напряжённый момент поисков?
Хотя, конечно же, в глубине души миссис Эрдерхази прекрасно понимала, что всё эти её попытки дать оправдание своему неуёмному  любопытству, разглагольствуя о целесообразности, на самом деле  –  чистой воды фарс. А корни её истинного интереса  - пролегают значительно глубже доводов разума, в почве той необъяснимой приязни, что зародилась у неё к этой удивительной, опасной и равно порочной женщине ещё на борту «Грэйт Истерна»... Ла Фи как будто заражала её своим вольномыслием;  рядом с ней  - Габи казалось, что ей ничего не стоит быть такой же сильной и  бесстрашной.
- Не нужно друзей, - продолжала миссис Эрдерхази, частично следуя собственным мыслям, - раз есть такие враги! Иногда мне даже кажется, что  вы с Эймериком были близки, однако что-то случилось, какое-то трагичное стечение обстоятельств. Но, чтобы не произошло, оно не охладило взаимного приятжения, просто для вас обоих отчего-то стало невозможным ему следовать.  И тогда страсть переродилась, приняв форму не менее жгучего противостояния, в сущности своей - оставшись прежней. От того-то, он всегда и будет следовать за вами и никогда не поймает. А  вы  -  будете продолжать упрямо убегать, но нарочно никогда не скроетесь окончательно.
Разумеется, Габи вовсе не ждала, что выслушав её, Ла Фи тут же сбросит вуаль таинственности и, изменив  своей холодной отстраненности,  пустится в откровения. Но, как оказалось, истину рекут, предостерегая, что не следует  торопиться выпускать джинна из бутылки. А феи – как-никак, существа им родственные…
Стремительно, Ла Фи молча подалась вперёд и запечатлела на губах Габриель отнюдь не скромный поцелуй. Миссис Эрдерхази окаменела, не зная, как реагировать на подобный поступок собеседницы.  Конечно, ей отчаянно хотелось иметь близкую подругу, но такая разновидность женской дружбы –  всегда представлялась ей абсолютно неприемлемой.
Будто бы не замечая  панического ступора леди Габриель, наёмница вернулась на прежнее безопасное расстояние  и быстро заговорила:
-  Видимо, с возрастом, я становлюсь чертовски сентиментальной... Кто бы мог подумать, верно?  Понимаю, что после сцены в поезде, вас, вероятно, удивляет, что я, хоть и не в путах, но  всё ещё здесь, а  не на полпути в Европу.   Но причина моего промедления, кроется  не в Эймерике. Если между нами  когда-либо и было нечто стоящее – то оно давно мертво… и, поверьте,  не меня за это стоит благодарить.  Но, вчера, он оказался прав, хотя и побоялся довериться собственному чутью, сказав, что я не смогу причинить вам вред.  Дело в том, ma cherie, что вы чем-то неуловимо напоминаете мою Мелори - единственное безгранично  дорогое  существо, встреченное мною в этой земной юдоли.  Нет, не внешне, хотя волосы у вас и похожи. – Ла Фи нагнулась и игриво накрутила на палец  вороной локон Габриель. (Последняя, при этом,  так ретиво вжалась спиной в тюфяк, что плетёная конструкция лежанки издала протестующий треск). - Моя Мелори Кернст… Хотя, мир запомнил её под иным именем : в честь Джона Брауна (8)  она взяла себе псевдоним с его фамилией.
Конечно же Габи слышала о Мелори Браун! Или «Бунтарке Мэл» - как прозвали её вездесущие газетчики...   
Внучка американского хлопкового магната, единственная наследница многомиллионного состояния,  своё восемнадцатилетие она ознаменовала хладнокровным  убийством надсмотрщика на семейной плантации,  после чего выпустила рабов, и сбежала в Европу. Там состоятельная сумасбродка тут же была схвачена местными революционерами с целью получения выкупа. Однако,  оного так и не последовало. Быть может, отчасти потому, что семья Кернстов не особо стремилась возвращать под своё крыло неуправляемую юную преступницу;  к тому же, столь удивительно совпало, что идеи  похитителей оказались как нельзя более близки к её собственным убеждениям. В результате, перевоплотившись из жертвы в верного боевого товарища, Мелори приняла непосредственное участие в нескольких десятках террористических операций, организуемых приютившей девушку  парижской радикальной группировкой: включая  убийства видных общественных  деятелей, подрывы государственных учреждений и дерзкие ограбления банков…
 Впоследствии, на её примере  психологи даже вывели  любопытную психологическую  аномалию, получившую название «феномен Мелли»,  более известный как «синдром заложни¬ка».
Террористическая карьера Мелори Браун резко оборвалась вместе с её молодой жизнью:так, как обычно и заканчивают свои дни беспощадные поборники прогрессивных идеалов, а именно – громкой казнью, которую она приняла  вместе с сообщником Шарлем Верне…
Но, даже будучи неплохо осведомленной о преступных легендах  континента, у леди Габриель  никак не укладывалось в голове, что общего  может быть у неё с этой отчаянной барышней. Кроме «синдрома заложника», пожалуй, который как нельзя лучше  объяснял её неутихающее влечение к одному из главных врагов.
Нетерпеливое  покашливание  на входе оборвало шокирующую исповедь, выслушивать которую становилось для Габи всё более неловко, и  заставило обеих дам оглянуться. Подумать только, вот настал момент, когда Миссис Эрдерхази  была неописуемо рада завидеть неприятное лицо Фурньера!
Но чувство облегчения практически сразу же захлебнулось волной более сильной эмоции, стоило женщине бросить более внимательный взгляд на прославленного сыщика. Даже памятуя о том, что выказывать подобную реакцию  для благовоспитанной леди  –  отнюдь не комильфо, Габи закрыла рот простынёй, не в силах подавить приступ неудержимого смеха.
Даже достаточно индифферентно относящаяся к мужской привлекательности, и всегда выставляя на первое место благородство, мыслительный потенциал, манеры  и опрятность сильного пола, мисси Эрдерхази не могла спокойно взирать на представившую перед ней  живую карикатуру. 
Ибо, что касается коротковатых (по меркам всех цивилизованных народов) нижних конечностей, далеко «не аполлоновская» форма которых отчётливо проступала и в классических брюках, будучи  подчёркнутыми своеобразным  кроем дхоти, они демонстрировали  кривизну  столь выдающуюся, что могла бы служить убедительным наглядным  доказательством  скандальной теории  господина Дарвина.  А на груди, обнаженный участок которой проступал  в глубоком разрезе длинной пенджаби-рубахи – торчала медная проволока  волос, воскрешая в памяти внутренности каком-нибудь  электромагнитного индуктора.
Проявив  чудеса несвойственной ему выдержки, мужчина ещё раз откашлялся.
- Прошу прощения, что без спроса помешал  дамским судачествам, - буркнул он, и тут же сорвался с места в карьер, -  Афийя Аль Барак, может, вы также расскажите вашей подруге,  и мне заодно, кто приказал вам взорвать карету германского посланника Герберта фон Кляйна? А то я теряюсь в догадках – кому  обязан нашей  очередной встречей?
- Pardon, я, как всегда переоценила вашу проницательность, мой дорогой Эймерик, но  думала, что уж это-то вы знаете: убийство немца было частью заказа.
 В ответ на всеобщее вопросительное молчание, женщина спокойно добавила:
– Айдина Салаама.
***
По-своему расценив неуместную улыбку князя, сириец встал и, переплетя на груди тонкие пальцы, продолжил:
- Ну, так что же? - Он пристально смотрел на соперника. -  Раз недоразумение исчерпано, я полагаю, вы согласны принять на себя исполнение роли, которую я ранее планировал для мистера Когана? Увы, к моему глубочайшему сожалению (и вашей удаче), пронырливая французская ищейка варварски сорвала мои намерения  использовать дочерние чувства прелестной леди Габриель. 
Вот это да! Получается, сам того не ведая, Эймерик своим незаконным вторжением за пределы границ частной собственности, а точнее – трофеем, заполученным в результате акта взлома – спас ему жизнь. Если бы не коробочка с записью гибели  Дьювали Коган,  папаше Габи ничего бы не стоило запудрить ей мозги.
Всё-таки жаль, что придётся пустить прахом старания чудака Фурньера, но актёр из Ференца был никудышный, а чтобы обмануть Салаама – требовалось, по меньшей мере, сиять звездой императорского театра.
- Я не стану убеждать Габи открывать вам местоположение этой… вещи. К тому же, даже подчинись я вам, и предай её, я  ведь всё равно потом умру, не так ли? Так, на мою совесть хотя бы не ляжет ответственность за страдания мира, когда такое чудовище обретёт над ним свою власть!
- Мне кажется, вы не поняли, мой дорогой, - мягко остановил его Салаам. -  Никто не собирается уничтожать мир! Легенды, даже религиозные,  не стоит понимать буквально. Вы ведь взрослый, образованный мужчина, и не верите, право слово, что благонравная Мариам (или Мария, как зовут её христиане), на самом деле  родила пророка Ису в результате непорочного зачатия?  Только Аллах может разрушить созданное им, я же, его покорный раб, всего лишь собираюсь получить то, что принадлежит мне по праву.
- В таком случае, обратитесь к практикующему нотариусу. Служба давно выбила из меня все тонкости юриспруденции, и я ничем не могу вам помочь.
- Что ж… - С притворным сожалением вздохнул араб. -  Мафиш мушкела (9) !  Я бы мог и дальше настаивать, применять средства убеждения, но интуиция подсказывает, что это бесполезная трата времени. Вы умрёте, Ференц. Но, не с боевым кличем на поле брани.  Не  имея даже возможности сверкнуть бравадой перед расстрельным отрядом, чтобы, после казни,  солдаты   с восторгом обсуждали в пивной  как стойко, до самого последнего вздоха, держался молодой князь… Историки не  будут смаковать вашу кончину на страницах своих монографий. Даже ваша исполненная чар супруга никогда не узнает, что с вами сталось.  Признайтесь, должно быть обидно: во цвете лет и на пике положения, бесславно и безвестно сгинуть ради женщины, которая с радостью избавится от мучительных осцилляций между долгом  и страстью? Не беспокойтесь, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы облегчить муки её совести. А потом… не переживайте, она и имени вашего не вспомнит.
Обаятельная белозубая улыбка араба как никогда напомнила Ференцу волчий оскал…
Айдину  мало было поселить отчаяние в душе  приговорённого, для ощущения безоговорочной  победы  ему  необходимо было  сломить врага  духовно. Эту – даже не жестокость, а какое-то первобытно-извращённое её понимание – он не иначе как почерпнул, изучая  средневековых правителей, стремившихся перещеголять друг друга в степени унизительности казней своих противников.
 Взревев, Ференц рванулся с места, с единственным оставшимся у него желанием вцепиться в горло негодяю.  Ничего не вышло, так как  его легко швырнули обратно о каменную стену. Раздался звон разбитой глины -  падая,  он задел ногой кувшин, и тот разлетелся на черепки.
Провокатор усмехнулся и упругой походкой прошествовал в направлении  светлого прямоугольника выхода. Но, не дойдя до него, остановился, как будто вспомнил что-то важное, и, обернувшись, без капли дешёвого злорадства, произнёс:
- Но даже сейчас я оставил вам повод гордиться собой. Какая трагическая закономерность: почти все выдающиеся полководцы вашей родины  заканчивали свои славные жизни тюрьмах, преимущественно, в турецких. И, хоть я и не турок, вы убили  моих людей. А их товарищи жаждут отомстить… И вы были правы, Ференц, в глубине души я действительно надеялся, что вы заупрямитесь, потому и позволил себе  откровенничать с вами: мёртвые  лучше всех умеют хранить тайны.
С этим он кивнул  рослому, ширококостному янычару – не такому уродливо-огромному, как Мехред, но на роль его подрастающего братца вполне годящемуся и по-турецки приказал:
- Ты знаешь, что делать, Саид. Пусть это гуяр (10)  умирает долго. Как подобает герою.
Тяжёлая дверь затворилась, и Ференц остался один на один с безжалостным мучителем.
Зрелище гнусно ухмыляющегося палача, держащего в одной руке –  арабскую джамбию с волнистой заточкой лезвия, в другой – острейший, как бритва, прямой пеш-кабз потребовало всего его мужества, чтобы тут же не закричать.
Хотя бы, до того момента, пока Айдин не сможет его услышать…
 Удивительно, как быстро мы порой способны менять свою точку зрения. В отличие от момента пробуждения, сейчас, ощущение того, что он пока ещё  жив – уже  не казалось князю Эрдерхази достойным радости…
Сноски:
(1) Князь (нем.)
(2) Доброе утро (арабск.)
(3)   Венская битва - произошла 12 сентября 1683 года. Навсегда положила конец завоевательным войнам Османской империи на европейской земле, после чего  Австрия стала самой мощной державой Центральной Европы.
(4) «Воображаемый трон с драгоценными камнями. Прохладная вода для омовения, божественные одежды, украшенные различными драгоценными камнями. Сандаловая паста, смешанная с мускусом, для натирания тела. Цветы жасмина и чампака, листья бильвы, а также благовония и горящий светильник. Я представляю это в своем сердце. Прими все это, о сострадательный Господь, Повелитель душ.
(5) Беспорядок (фр.)
(6) «Маленький Рено» - прозвище француза Бернара Рено д’Элиснгаре,  создавшего бомбы, которые  впервые были применены  Францией  для бомбардировки города Алжир в 1681 г.
(7) Источник исцеления (фр.)
(8) Джон Браун (9 мая 1800 — 2 декабря 1859) — американец, один из первых белых аболиционистов, практиковавших партизанскую борьбу с целью повсеместной отмены рабства.
(9) Нет проблем (арабск.)
(10) Неверный.