Оборотень
Р. Четвинд-Хейеs
- Сегодня твоя Мать приедет. В три часа, - сказала "Ма".
Питер уже давно усвоил себе разницу между “Ма” и “Матерью”. “Ма” была старой женщиной с лицом в морщинах и седыми космами на голове. Она ему готовила еду и убиралась в доме, часто ругала его, и каждую пятницу, под вечер, превращалась в медведицу. “Мать” же, наоборот, была молодой симпатичной блондинкой, которая временами навещала его в приюте, привозя с собой гостинцы. И Питер не помнил случая, чтобы Мать вдруг оборачивалась медведем.
- Хорошенько вымойся, - инструктировала его Ма. - Надень свой выходной костюм, потом сядь и еще раз прочти нашу умную книжку. И чтоб к ее приходу был чистым и опрятным.
- Да, Ма, - сказал Питер и пошел к себе наверх в спальню, единственным убранством которой были железная кровать, развалюха-шкаф с обрубком полена вместо задней ножки и такой же видавший виды умывальник. Пол в комнате был голый, обои на стенах отстали, а на окне болталась засаленная занавеска: Ма не считала нужным тратить время и деньги на помещения, не предназначенные для посторонних.
Питер вымыл холодной водой лицо и руки, потом слил воду в стоящее рядом ведро с отбитой эмалью. Переодевшись в “выходной” костюмчик темно-синего сукна — считалось, что в обычные дни можно обойтись простой рубахой и короткими штанишками — и тщательно расчесав свои белокурые вихры, он спустился вниз в комнату для свиданий.
Здесь они обряжали покойников. За семь лет жизни, проведенных Питером в этом доме, здесь перебывало немало детских трупов, выставленных для обозрения в этой насквозь пропахшей сыростью комнатке с кроваво-красными обоями. Зздесь им оказывались последние почести. Ма содержала приют для приемышей, бесприютных и никому не нужных младенцев, которых она брала к себе на воспитание. За эти годы через ее руки прошел целый выводок детишек, которые появлялись и исчезали с удивительной регулярностью, причем каждый из них, будучи законной собственностью своей юной и подчас весьма хорошенькой Матери, был начисто лишен отцовского благословения. Но самым странным во всем этом было то, что эти создания, словно ненужный мусор человеческого бытия, почему-то погибали, едва достигнув возраста, в котором ребенок начинает осмыслять окружающее... и говорить. Все, кроме одного. Ма и Питера связывало нечто вроде взаимной симпатии — чувства, которое нельзя ни объяснить, ни, тем более, показать. Конечно, и здесь не обходилось без ругани и побоев и он никогда не слышал от нее ласкового слова и не получал лишнего куска хлеба, но: Ма, и больше никто другой, была для него олицетворением Матери. Со своей стороны старуха тоже упрямо боролась за его жизнь и встречала в штыки любой намек на то, что, мол, юнца давно пора убрать. Да и сама она, порой, окинув его холодным, оценивающим взглядом, бормотала про себя: “Славный щенок, а вырастет — обернется волком”.
Питер уселся в тяжелое кресло с провалившимся сидением и открыл “умную книгу”, которую ему всегда подсовывали перед визитом Матери. Это был довольно потрепанный талмуд в линялом красном переплете. С пожелтевшими от времени страницами с загнутыми уголками и выцветшими рисунками он больше походил на альбом иллюстраций, в котором надписи были сведены к минимуму. Но те, что там были, складывались в связный и весьма поучительный рассказ.
На первой странице был изображен Малыш с огромным ртом, а под рисунком шла, напечатанная большими буквами, надпись: “Однажды жил-был Маленький Мальчик, за которым присматривала одна очень хорошая, добрая тетя”... и на противоположной странице была картинка “доброй тети”, черты лица которой очень напоминали Ма. “Но у Маленького Мальчика никогда не закрывался рот, и он все время болтал, не переставая”.
Питер перевернул страницу и там был все тот же Мальчуган с широко раскрытым ртом, и было видно, что поговорить он не прочь. “И он проболтался чужим людям про то, что им знать не положено, и тем самым сильно огорчил свою добрую тетю”. Следующая страница изображала так похожую на Ма “добрую тетю”, которая, гневно сдвинув брови, грозила Мальчугану кулаком, а тот, похоже, и в ус не дул. “И знаешь, что она сделала? Она кликнула чудище гадесское..”. Чудище, действительно, впечатляло: этакая здоровенная, костистая тварь с зеленой головой змеи, сплошь покрытая красной чешуей, с хищно загнутыми когтями на длинных передних лапах. “И вот, взяло чудище и запустило свою лапу Мальчику в рот..”. Сверху красовалась картинка, изображающая весьма напуганного Мальчугана и лапу чудища, вцепившуюся когтями ему в язык..., “и вырвало напрочь его паршивый язык по самый корень!” Здесь в качестве иллюстрации фигурировал все тот же Мальчуган, обливающийся кровью, стекающей вниз по подбородку, рядом с которым адский монстр с явным омерзением разглядывал вырванный язык своей жертвы. “После этого, Маленький Мальчик уже никогда, никогда, никогда больше не смог рассказать никаких историй”. На этом месте Питер зевнул и перевернул последнюю страницу: он уже много раз читал эту книгу. На последней странице было выведено большими красными буквами: “Держи язык за зубами, а то и ты его потеряешь!”
Дверь открылась и в комнату вошла Ма в сопровождении ее дочки Агнес, высокой, тощей, как селедка, девицы, которая внешне чем-то напоминала чудище из “умной книжки”. На Агнес были очки в металлической оправе и их стекла так сильно увеличивали ее глаза, что они были похожи на две синих блюдца с черными пятнами зрачков посередине. Обе женщины уселись на диван и вперили взгляды в Питера, который сразу же опустил глаза и стал с преувеличенным интересом рассматривать сильно выцветший орнамент ковровой дорожки. Первой заговорила Агнес. Голос у нее был пронзительный, словно она всю жизнь провела в компании глухонемых.
- Ну так, что ты скажешь Матери, когда она приедет?
Отработанный годами практики, ответ на этот вопрос был незамысловат и краток:
- Я скажу: “Мама, Вы очень хорошо выглядите и я очень рад, что вы приехали”.
В знак согласия, Ма молча кивнула, а Агнес даже позволила себе что-то вроде презрительной улыбки.
- Ну, хорошо. Ну, а если она начнет тебя расспрашивать? О нас.
- Скажу, что вы очень добры и внимательны ко мне и что здесь мне очень хорошо.
Агнес взглянула на Ма, которая недовольно сдвинула брови.
- Вот язык-то у него хорошо подвешен, что и говорить, - сказала она. - Но стоит ему только раз проговориться и нам всем каюк. Вот так вот у меня бабка и погорела, из-за такой, вот, шмакодявки, еще меньше его была...
- Но Ма, времена меняются. Сейчас уже в это никто не верит. Древние поверья забыты…
- Может быть, может быть, - тянула свое Ма. - И все же, надо мне было от него избавиться, когда ему еще два годика только стукнуло... Уж очень это опасно... да, опасно, когда сердце берет верх над разумом.
Агнес с тревогой взглянула на Питера, потом пихнула Ма в бок своим костлявым локтем.
- Ты слишком много болтаешь, - сказала она. - Если уж ты так боишься, то почему?,.. - и наклонившись к старухе, она прошептала ей что-то на ухо, от чего на мгновение карие глаза Мамашы сверкнули злобным блеском, но потом она, как бы отгоняя себя мысль, отрицательно покачала головой.
- Нет, - грустно сказала Ма, - этого сделать я не могу... Разве что в крайнем случае... Только, если другого выхода не будет.
И Питер понял, что Ма к нему все ещё расположена.
Мать приехала около пяти. Это была хорошенькая молодая женщина, в ней было что-то от дорогой фарфоровой статуэтки: золотистые кудряшки волос, бездумные голубые глаза, слегка вздернутый носик, полные губки и фигура, которая, не делая ее полной, производила впечатление изящной упитанности. Речь ее была похожа на бульканье кипящей воды в котелке.
- Приветствую вас, миссис и мисс Толбрук, здравствуй мой птенчик, - щебетала она. - Прошу простить меня за опоздание. Представьте себе — заснула в поезде и прокатила аж до самого Стейнса. Как я расстроилась, если б вы знали. Хорошо, что рядом оказался молодой человек с машиной, а то я бы даже и не знала, что делать. Ну, как мы все здесь поживаем?
- Спасибо, не жалуемся, - буркнула Ма. Агнес сказала, что чувствует себя великолепно, а Питер ответил, что лучшего и ожидать не приходится — фраза, которую он подцепил от старой миссис Дадли, что жила по соседству с ними. Мать уселась в кресло и сразу же стала, к великому неудовольствию Питера, тискать и целовать его, проделывая это с пылкостью девочки, соскучившейся по своему любимому котенку.
- И какой же он славненький! Какой красивенький! Ну, прямо вылитый отец! Вот кто, скажу я вам, был настоящий красавец. Хотя и глуп. Глуп, как пробка, и такой же легковесный. Зато мой новый друг! О, это совсем другое дело. Мы, кстати, уже помолвлены. Вот, смотрите, кольцо — настоящий бриллиант.
И она вытянула для обозрения левую руку со сверкающим на пальце кольцом, на которое Ма и Агнес воззрились с явным недоверием.
- Мы поженимся, как только его жена даст согласие на развод. Но она такая эгоистка! Гарольд говорит, что она просто висит у него на шее. Ну, хватит обо мне. Расскажи мне лучше о себе, мой маленький проказник.
- Мама, Вы очень хорошо выглядите и я Вас очень рад видеть, - промямлил свою реплику Питер с заученной легкостью актера, занятого в популярной пьесе. Прикрыв рот рукой, Мать даже прыснула от удовольствия.
- Нет, вы только поглядите, какой молодец! Вы что-нибудь слышали подобное?
- Агнес, - произнесла Ма сдавленным от волнения голосом, - я думаю, надо взять у Питера нашу книжку с картинками. Миссис...эээ .. его Матери неудобно.
Агнес выхватила “умную книгу” из вялых рук Питера и быстро сунула ее в верхний ящик комода, не забыв при этом закрыть его на ключ. Мать следила за ее действиями взглядом, в котором промелькнуло что-то вроде сожаления.
- А мне, знаете, всегда нравились книжки с картинками, - сказала она. - О чем она? Наверно, о зверюшках, которые разговаривают человечьими голосами?
- Можно сказать и так, - неохотно согласилась Ма. - А как насчет наших дел, миссис... эээ... миссис Дэнфильд?
- Ах, да! Конечно! - испуганно вскрикнула Мать и схватив свой ридикюль, стала судорожно рыться в нем, пока, наконец, не выудила из него пачку банкнот.
- Конечно, - повторила она, - я совсем забыла. Вот, возьмите. Здесь двадцать фунтов, по пять фунтов в неделю.
Ма приняла от нее четыре пятифунтовые банкноты, которые тотчас же запихнула себе за пазуху, после чего тяжело поднялась на ноги.
- Полагаю, чашечка чая вам не помешает, пока вы тут беседуете с Питером. А мы с Агнес вам мешать не будем. Хотя будем, так сказать, под рукой, - добавила она, метнув многозначительный взгляд на Питера.
- Что вы, оставайтесь, пожалуйста, - с выражением испуга на лице воскликнула Мать, но когда за ними закрылась дверь, она с облегчением вздохнула. Потом перевела взгляд на Питера и лицо ее скривилось гримаской притворного ужаса.
- Ну и парочка! У меня от них мурашки по коже бегают. Ты уверен, малыш, что тебе здесь нравится? По-моему, здесь как-то уж очень тоскливо. Старушенция еще ничего, но эта Агнес! Да это просто какая-то треска мороженая!
В этот момент Питер наметанным глазом углядел, как из-под двери в комнату протискивается какой-то серый пушистый клубочек, который, словно подгоняемый ветром, катится в их сторону. Он сразу же понял, что за этим стоит Агнес, что это она запустила к ним в комнату частичку себя, чтобы все видеть и слышать. И он ответил в строгом соответствии с “протоколом”:
- Да нет, они очень добры и внимательны ко мне, и вообще, мне здесь очень хорошо.
Мать в ответ только пожала плечами.
- Ну, что ж, хорошо, так хорошо, - сказала она. - А как тебя кормят? Хорошо? Что ты сегодня ел на обед?
Воспоминание о подгоревшей колбасе и холодном картофельном пюре было тотчас безжалостно изгнано из сознания в пользу более изысканного меню, извлеченного из радужно светящихся подвалов детской фантазии.
- Сегодня у нас был жареный цыпленок с картошкой, зеленый горошек на гарнир, а на десерт — яблочный пирог с огромным блюдцем сливок.
Мать радостно захлопала в ладоши и на лице ее изобразились удивление и плохо скрытая зависть.
- Смотри, как они о тебе пекутся! Вот, уж, не думала. Не мудрено, что тебе отсюда никуда не хочется ехать. И что же, у вас каждый день такое?
Мир детской фантазии не знает границ.
- Иногда на обед дают жареную свинину, иногда индейку, а на прошлой неделе у нас был рождественский пудинг.
Мать вздохнула и красивые глаза ее подернулись грустью.
- Конечно, - сказала она задумчиво, - в детстве надо хорошо питаться. А я, вот, когда была маленькой, всегда ходила голодной. Я даже не помню дня, когда бы мне не хотелось есть. Только позже, лет, так, в шестнадцать... когда я стала на ноги...
Воспоминание о том счастливом времени так развеселило ее, что она не могла удержаться от смеха.
- Да, тогда меня кормили, как на убой...
Пушистый шарик (хотя, на самом деле, это был вовсе не шарик) начал медленно откатываться к двери. Питер следил за ним краем глаза.
- Мама, “ну, это не страшно: я просто так зову ее”, а чем ты занимаешься? Вот, например, у Роднея Грина мать работает на фабрике, а Агнес устроилась в большой магазин в Лондоне, Хэрродс называется... А какая у тебя..., - тут он запнулся, не будучи уверен в правильности выбранного им слова, но затем смело закончил, - Какая у тебя профессия?
Более наблюдательный человек сразу бы отметил некоторое замешательство, в которое привели Мать слова Питера, но тому было не до этого: он следил за продвижениями пушистого комочка к двери.
- У меня, малыш, работа что-то вроде затейника. Можно сказать, я служу людям для развлечений.
- Аа, - взгляд Мальчика скользнул по миловидному, гладкому лицу Матери и было видно, что его ненасытное детское любопытство этим не удовлетворилось. - А что это такое, "за-тей-ник"? - поинтересовался он. Смущение Матери стало еще заметнее, и Мальчик вдруг понял, что у нее, как и у Ма, есть своя тайна, которую нельзя доверять посторонним.
- Ну, милый, - сказала она, - затейник - это тот, кто развлекает людей. Выходит перед ними в красивой одежде... - Она замолчала, а потом, хихикнув, добавила: - На работе, твоя Мама, можно сказать, как кроткая овечка среди злых волков.
У Питера даже глаза округлились от удивления, ибо тайна, которую Мать открыла ему, неумолимо толкала его к единственно возможной разгадке:
- Ты хочешь сказать, что люди, которых ты развлекаешь, превращаются в волков?
В ответ, Мать залилась звонким, девичьим смехом.
- Конечно! - задыхаясь от смеха, призналась она. - Еще в каких! Не хотела бы я им в лапы попасться!
Однако, вместо того, чтобы быть огорченной своим положением, Мать наоборот нашла его смешным и захохотала так, что у нее на глазах выступили слезы. Затем она вдруг схватила Питера и так сильно прижала его к себе, что он даже вскрикнул от боли и стал бешено вырываться из ее объятий. Когда она его отпустила и, прикладывая маленький кружевной платок к глазам, стала вытирать их, Питер понял, что своим смехом Мать просто скрывает душившие ее слезы, и что она очень несчастна и, может быть, даже чем-то напугана. И вот тут-то ему в голову и пришла дерзкая и непостижимо своевольная мысль поделиться с ней своей тайной. Эта мысль пришла и уселась на пороге сознания, словно бродячая кошка, которая наконец-то нашла себе теплое и гостеприимное пристанище. А действительно, подумалось ему, почему бы не рассказать Матери о превращениях Ма в медведицу пятничными вечерами? Может, тогда она перестанет бояться людей, оборачивающихся волками и уж, конечно, не станет об этом никому рассказывать, потому что.... потому что все вокруг нее чужие. Он подождал, пока не уляжется ее волнение, а потом начал осторожно, предварительно бросив быстрый взгляд в сторону закрытой двери, подбираться к запретной теме.
- А что, Мама, волки такие же большие, как медведи?
Занятая своими мыслями, Мать посмотрела на него непонимающим взглядом, потом сказала мягко:
- Они разные, малыш, одни — большие, другие — маленькие.
В воображении Питера возникла целая вереница волков: некоторые из них были размерами с Ма, другие маленькие, как собачка Миссис Дадли, и он позавидовал богатому жизненному опыту Матери. И тут роковое признание само собой слетело с его языка и сделал он его тихим возбужденным шепотом.
- А наша Ма каждую пятницу превращается в медведя, а мне совсем не страшно.
- Что? - воскликнула Мать, уставившись на Питера мокрыми от слез глазами.
- Да, да, - подтвердил он, - в пятницу вечером они меня всегда укладывают спать пораньше. В доме собирается много народу и все рассаживаются здесь, в этой комнате. Я жду, пока не начнется пение, а потом тихонько спускаюсь вниз и смотрю в замочную скважину. Они все раздеваются догола и поют, а Ма вдруг оборачивается медведем. Я думаю, она знает, что мне все известно, потому что всегда строго-настрого велит мне держать язык за зубами. Но тебе я говорю, потому что ты рассказала мне про волков.
Итак, свершилось! Сам того не зная, Питер приоткрыл завесу в Неведомое. Он, так сказать, “выпустил кота из мешка”, сказал то, о чем непосвященным знать не полагалось. В комнате вдруг сгустились тени, а красные обои на стенах, казалось, наоборот, засветились неестественным блеском. Огромная навозная муха возникла из ниоткуда и, с сердитым жужжанием пронесясь по комнате, со всего маху грохнулась об оконное стекло, а из горшка с геранью высунулся, блистая ярко-зеленой чешуей, крошечный змееныш и направил на Питера злобный взгляд фосфорицирующих глаз. И на мальчика сразу навалился страх. Он обвился вокруг него холодными, парализующими кольцами, потому что ему открылась страшная истина. Пусть даже Агнес и убрала своего пушистого соглядатая, все равно, другие — миссис Дадли, мистер Эндрюс-молочник, мисс Колдуэл — все они, конечно, сейчас следят за ним. Так было всегда: на улице, на детской площадке, в школе и дома, во сне и наяву — они нигде его не оставляли без присмотра. А сейчас известие о его предательстве уже, наверное, летит во все концы, передаваясь от одного к другому с быстротой электрического тока, и их злость растет с каждой минутой и уже, наверно, несется обратно к нему лавиной лютой ненависти, способной превратить их обычные, ничем не примечательные физиономии в злобные, нечеловеческие хари. В отчаянии Питер сжимал руку Матери, пытаясь объяснить ей необъяснимое.
- Мне не надо было тебе говорить об этом, не надо. Ты должна сейчас же уехать отсюда, и больше никогда сюда не возвращаться. Никогда, понимаешь, никогда!
Но Мать ничего не понимала, она была, словно кошка, играющая с хвостом гремучей змеи. Весело улыбаясь, она взъерошила ему волосы и, поцеловав в лоб, сказала:
- Ну и фантазия же у тебя, Малыш. Придумать же такое - “превращается в медведя”. Хотя, вообще говоря, старая карга и не на такое способна.
Но Питер уже слышал, как шаркают по кухне башмаки Ма и как где-то на улице хлопнула резко закрываемая дверь.
- Но это все правда, Мама, правда! И муха, которую ты только что видела, и зеленая змейка в цветке — это все они, они же следят за нами!
- И муха! - воскликнула Мать и снова залилась своим звонким смехом. Она откинула голову назад и взгляду Питера открылся ряд ровных белых зубов, а ее глаза сияли, словно два бездонных синих озера. Лучи полуденного солнца проникли в комнату и на мгновение вызолотили ее роскошные кудри. Страх Питера только забавлял ее, и чем жалобнее становились его мольбы, тем громче она смеялась. Только увидев Ма и Агнес, которые вошли в комнату и молча встали в дверях, только в этот момент она опомнилась и смех слетел с ее лица, которое сразу же приняло приличествующую моменту серьезность.
- Прошу извинить меня, миссис Толбрук, - сказала она, - но Питер тут меня очень позабавил. У него такая буйная фантазия, просто невероятно. Представляете, он вообразил, будто вы... нет, мне даже неудобно говорить вам такое,... он сказал, будто вы превращаетесь..., - тут ее снова стал душить смех и слова застряли в горле, - превращаетесь в мед-ве-дя и причем каждую пятницу вечером!
- Да, неужто, - сказала Ма, а Агнес даже переспросила: - он так и сказал? - и Мать в ответ кивнула с притворно серьезным видом, при этом ее волосы колыхнулись, словно колосья спелой ржи под порывом ветра.
- Да, представьте себе, - сказала она, - и еще он сказал, что вы сюда запустили какую-то муху и зеленую змейку, чтобы шпионить за нами.
Глянув на их окаменевшие и даже какие-то безжизненные физиономии, Мать осеклась и замолчала. - По-моему, это очень смешно, - чуть запинаясь, сказала она после некоторой паузы. - Вы не находите?
- Смешно, - безжизненным голосом отозвалась Ма.
- А мне, так, совсем не смешно, - поддакнула Агнес ледяным тоном и улыбка Матери стала медленно сходить с ее лица.
- Ну, ладно, ладно, - примирительным тоном начала она, - не стоит так уж обижаться. Он, ведь, не со зла. Да и что тут обидного? Я сама в детстве много чего выдумывала и никто не обижался.
Но на ее слова уже никто не обращал внимания. Погруженная в раздумье, Ма даже, вроде как, выросла в размерах. Она не слышала, как скрипнула открываемая дверь черного хода и по кухне протопали быстрые шаги бегущих в дом людей.
- Мы не можем рисковать, - произнесла она, выходя из задумчивости, - Мальчик должен был держать язык за зубами, но он все-таки сделал это...
И тут все шумной толпой ввалились в комнату: миссис Дадли, неодобрительно качая на ходу своей маленькой седой головой, молочник мистер Эндрюс в своем безупречно белом, до хруста накрахмаленном фартуке, мисс Колдуэл, которая давала уроки музыки в передней своей квартиры, мистер Джойс, человек с бесстрастным лицом, который разводил кроликов и каждое воскресение стирал свои длинные шерстяные панталоны, мисс Мейкпис, вся в кружевах, пропахших лавандой, которая заведовала местной почтой, и все они сгрудились вокруг Ма и Агнес, вперив взгляды в побледневшее, в золотом ореоле волос, лицо Матери.
- Я всегда говорила, что мальца давно надо было уложить на стол, - сказала миссис Дадли, - тогда бы и хлопот не было.
- Да она сама, как ребенок! - заметил мистер Джойс, окинув Мать Питера злобным взглядом налившихся кровью глаз. - Все трещит, да трещит без умолку.
- Попугай тоже много болтал, да, вот, взял и в суп попал, - сострила мисс Мейкпис.
- Все: хватит болтовни, - хриплым голосом оборвала их Агнес. - С ней-то что делать будем?
- А, вот что. Превратить ее в кусок мыла, да и смылить потом, - предложила миссис Дадли.
- Нет, лучше в крысу! - выкрикнула, возбуждаясь своей идеей, мисс Мейкпис. - Давайте превратим ее в крысу, а потом напустим на нее собак — пусть погоняют...
Мистер Джойс был более оригинален.
- А, вот, взять и выколоть ей глаза, вырвать язык, оглушить, чтоб лопнули ушные перепонки, и заставить ползти на карачках. До самой могилы...
- А что если сделать ее совсем крошечной, - предложил мистер Эндрюс, - Малюсенькой такой, как стрекозка. И поместить в бутылку. А бутылку бросить в реку и пусть себе плывет далеко-далеко, пока не окажется в море ... Вечности.
Миссис Дадли, которая не отличалась сообразительностью, стала возражать, когда Ма сказала “отпустим ее”, но другие в знак согласия сразу закивали головами. Питер смотрел на это поле кивающих голов, которые то поднимались, то опускались, исчезая из поля зрения, совсем как головки созревших маков в ветреную погоду, и в первый момент тоже не понял к чему Ма клонит. Но вот, Ма заговорила снова.
- Ступай отсюда, глупая женщина, - сказала она, обращаясь к Матери. - Выметывайся со всей своей мерзкой плотью, голубыми глазами и рыжими волосами, своей похотью и жеманством, всей своей дурацкой сентиментальностью. Проваливай, и что б духу твоего здесь не было. Убирайся!
Мать неуверенно поднялась на ноги и всплеснув руками, прикрыла ими в испуге рот.
- Да вы тут все с ума посходили, - выкрикнула она, - вы просто ненормальные, выродки какие-то! Хорошо, я уйду... я уйду, но я забираю Питера с собой.
- Мальчик остается,- ровным голосом произнесла Ма. - Он мне приглянулся, и поэтому останется здесь. Навсегда, ты слышала, на-все-гда!
Провожаемая взглядами, Мать попятилась к передней двери, открываемой только в особых случаях. Все головы повернулись в ее сторону, их глаза светились, словно янтарные бусы под лучами солнца, а пепельно-серые лица с ярко-красными пятнами щек напомнили Питеру рисовый пудинг, на который плеснули ложку клубничного варенья.
- Я ухожу, - выдохнула Мать, - но я вернусь... и не одна, и тогда посмотрим, как вы мне не отдадите Питера.
Распахнув дверь, она пулей вылетела на улицу. Не успела она за ней закрыться, как Ма, повернувшись лицом к своим, словно вросшим в землю подручным, окинула всех властным взглядом и сказала:
- А ну-ка, все, живо в круг. И сосредоточиться. Времени терять нельзя.
Они молча повиновались и, шаркая по полу башмаками и вытянув вперед руки, стали в круг. Когда все были готовы, они сдвинулись и склонив головы, закрыли глаза, а Ма, хотя еще и не обернулась медведем, но стала вдруг большая и мощная. Набычившись, она прорычала:
- А, ну, включайтесь на полную скорость!
Первой запрокинула голову Агнес. Она широко раскрыла рот и стала издавать звуки шагов бегущего человека. “Тук, тук, тук”, стучали каблуки по мостовой: женщина, торопясь, переходила улицу. Затем в дело вступил мистер Эндрюс. Он тоже запрокинул голову и Питер вдруг явственно услышал звук бешено несущегося автомобиля: рев работающего двигателя, шипение шин по асфальту. Потом раздался скрежет тормозов, а затем глухой, жуткий удар бампера о тело человека и хруст ломаемых костей. Миссис Дадли пронзительно завизжала: это был вопль боли и отчаянья. И все: ее визг оборвался на полутоне и наступила тишина, словно сама Смерть все прикрыла своим крылом.
Все участники разом подняли головы и радостно заулыбались.
- Конец — делу венец, - сказала мисс Мейкпис.
- Попала под колеса - вмиг стала безголосой, - сострил мистер Эндрюс.
- А какой чудный кролик мог бы из нее получиться, - с притворным сожалением констатировал мистер Джойс.
Ступор, парализовавший чувства Питера, прошел, уступив место ощущению, будто он бредет мрачными коридорами какого-то подземного царства - Царства Беспредельного Горя. Что и говорить, Мать была недалекой, а подчас и вовсе бессердечной женщиной. Она обращалась с ним, как с игрушкой, навещала его раз в год по обещанию и приезжала так, от нечего делать, чтобы убить время. Все это было так... Но это была его Мать. Невидимая нить, связывавшая их, оборвалась, и вот, теперь эта миловидная женщина с белой кожей и золотистыми волосами — его родная Мать — лежит мертвая на залитой солнцем проезжей части улицы.
Питер кинулся к двери и, рывком открыв ее, в один миг оказался на улице. И вот он уже бежит к ней, бежит по садовой дорожке, его башмачки стучат по каменным плитам, руки разлетаются в стороны — взад-вперед, — взад-вперед — дыхание с шумом рвется из легких. Он бежит, широко раскрыв рот и высунув от напряжения язык: там же Мать его, там она лежит, неестественно раскинув руки перед сверкающим никелем бампером, а вокруг уже собираются люди, словно шакалы, кружат они у еще не остывшего тела. В воздухе слышен гомон голосов — внешне взволнованных, сочувственных, но тайно торжествующих — и в каждом можно услышать нотки окрашенного страхом возбуждения. Питер выбегает на улицу и... вдруг она предстает перед ним широкой и плоской далью. Ему надо ее пересечь, чтобы добраться до Матери, но это так далеко, а ноги вдруг стали такими... короткими и кривыми и все вокруг пугающе удаляется куда-то ввысь и вширь.
Неуклюже переваливаясь на коротких лапах, щенок подбегает к Матери. Он пытается коснуться мордочкой ее неподвижного, белого лица, ткнуться носом в ее золотистые волосы, лизнуть ее безжизненно повисшую, холодную руку. Но в этот момент кто-то сверху огромной ручищей загребает его под живот и поднимает высоко над землей, и вот он уже прижат к старой, дряблой груди, заскорузлые пальцы теребят у него за ухом, а его скулящая пасть оказывается зажатой у человека под мышкой.
- Бедняжка, совсем голову потеряла, бежала, не разбирая дороги. А все от горя: Малыш-то ее сегодня отдал Богу душу.
В ответ слышится нестройный хор сочувствия, который отдается волной панического страха в голове Питера.
- В том-то все и дело, - продолжает Ма, щекоча его шею проворным пальцем, - а все потому, что ее сердечко было разбито, да и мое тоже: он, ведь, мне как родной сын был.
И Ма заливается слезами. Высвободившись из ее объятий, Питер видит, как из ее огромных, набрякших от слез глаз, словно из двух темных колодцев, стекает вниз по морщинистым щекам вода. И от этого зрелища, Питер заходится протяжным воем.
- Видите, он тоже понимает, - показывая его публике, говорит Ма. - Животные всегда чувствуют, когда нам плохо.
Тут подает голос Агнес, мисс Мейкпис прикладывает кружевной платочек к глазам, а мистер Джойс и мистер Андрюс разом шумно сморкаются в свои платки.
Потом Ма уносит Питера в дом и, устроив ему постель в корзине из-под белья, укладывает спать.
Ближе к ночи, после захода солнца, вислоухий щенок неопределенной породы поднял узкую морду и высунулся из высокой бельевой корзины. Плотные тени забегали по стенам кухни, когда луна, вынырнув из-за темной гряды облаков, осветила интерьер своим холодным мертвенно-бледным светом. Щенок заскулил, потом, положив на край корзины передние лапы и зацепившись за стенку задними, тяжело перевалился через нее и шлепнулся на пол.
Далеко, на другом конце пустыни из линолеума, виднелась, окаймленная полоской света дверь, ведущая в переднюю. Щенок прошлепал под высоким сводом кухонного стола и, обойдя стороной громадину плетеного кресла, прошмыгнул в узкий предбанник со ступеньками, ведущими к двери.
Дверь была не заперта. Сквозь щель из комнаты в кухню пробивался дрожащий луч бледного света. Щенок ткнулся в дверь мордой, и несмазанные петли жалобно заскрипели в ответ, как бы протестуя против его вторжения, а по стенам комнаты заметались, запрыгали серые блики...
Гроб стоял прямо на полу около камина. Это был обычный детский гробик из полированных сосновых досок с тускло поблескивающими медными ручками по бокам. Он был новенький и богатство его отделки никак не вязалось с убогостью комнаты. Высокие восковые свечи, торчащие из блюдец с отбитыми краями, стояли на каминной доске и серванте, освещая все тусклым, мерцающим светом и язычки пламени метались, словно терзаемые муками привидения.
Щенок приблизился к гробу и заглянул в него.
Лицо усопшего было, как бы, высечено из белого мрамора. Его широко открытые глаза смотрели вверх чистым, иссиня-голубым, словно промытом перстами смерти, взглядом, а волосы золотыми нитями свисали на лоб, переливаясь в свете свечей сотнями золотистых искр. Его уже обмыли, причесали и одели в белые льняные одежды — приготовили к прощанию. Завтра все будут здесь — и праведники, и нечестивцы, и одержимые злым духом. Одни будут глядеть, изумляясь, или скорбеть, другие вздыхать, оплакивать, жалеть, третьи тайно злорадствовать, пряча злую усмешку, перешептываться с умным видом. Щенок задрал кверху морду и завыл.
В ответ откуда-то сверху — над покрытым трещинами потолком — раздались звуки, напоминающие низкое утробное урчание и затем послышалась тяжелая поступь, от которой жалобно заскрипели половицы и раздался лязг открываемого засова. Вот уже стонут ступеньки под тяжестью ног, слышно, как кто-то шуршит мехом, задевая им о стены и хрипло, натужно дышит, спускаясь вниз по лестнице.
Голова щенка дернулась в сторону двери и он устремил туда охваченный ужасом взгляд, ожидая появления Медведицы-”Ма”.
Оборотень
Р. Четвинд-Хейеs
- Сегодня твоя Мать приедет. В три часа, - сказала "Ма".
Питер уже давно усвоил себе разницу между “Ма” и “Матерью”. “Ма” была старой женщиной с лицом в морщинах и седыми космами на голове. Она ему готовила еду и убиралась в доме, часто ругала его, и каждую пятницу, под вечер, превращалась в медведицу. “Мать” же, наоборот, была молодой симпатичной блондинкой, которая временами навещала его в приюте, привозя с собой гостинцы. И Питер не помнил случая, чтобы Мать вдруг оборачивалась медведем.
- Хорошенько вымойся, - инструктировала его Ма. - Надень свой выходной костюм, потом сядь и еще раз прочти нашу умную книжку. И чтоб к ее приходу был чистым и опрятным.
- Да, Ма, - сказал Питер и пошел к себе наверх в спальню, единственным убранством которой были железная кровать, развалюха-шкаф с обрубком полена вместо задней ножки и такой же видавший виды умывальник. Пол в комнате был голый, обои на стенах отстали, а на окне болталась засаленная занавеска: Ма не считала нужным тратить время и деньги на помещения, не предназначенные для посторонних.
Питер вымыл холодной водой лицо и руки, потом слил воду в стоящее рядом ведро с отбитой эмалью. Переодевшись в “выходной” костюмчик темно-синего сукна — считалось, что в обычные дни можно обойтись простой рубахой и короткими штанишками — и тщательно расчесав свои белокурые вихры, он спустился вниз в комнату для свиданий.
Здесь они обряжали покойников. За семь лет жизни, проведенных Питером в этом доме, здесь перебывало немало детских трупов, выставленных для обозрения в этой насквозь пропахшей сыростью комнатке с кроваво-красными обоями. Зздесь им оказывались последние почести. Ма содержала приют для приемышей, бесприютных и никому не нужных младенцев, которых она брала к себе на воспитание. За эти годы через ее руки прошел целый выводок детишек, которые появлялись и исчезали с удивительной регулярностью, причем каждый из них, будучи законной собственностью своей юной и подчас весьма хорошенькой Матери, был начисто лишен отцовского благословения. Но самым странным во всем этом было то, что эти создания, словно ненужный мусор человеческого бытия, почему-то погибали, едва достигнув возраста, в котором ребенок начинает осмыслять окружающее... и говорить. Все, кроме одного. Ма и Питера связывало нечто вроде взаимной симпатии — чувства, которое нельзя ни объяснить, ни, тем более, показать. Конечно, и здесь не обходилось без ругани и побоев и он никогда не слышал от нее ласкового слова и не получал лишнего куска хлеба, но: Ма, и больше никто другой, была для него олицетворением Матери. Со своей стороны старуха тоже упрямо боролась за его жизнь и встречала в штыки любой намек на то, что, мол, юнца давно пора убрать. Да и сама она, порой, окинув его холодным, оценивающим взглядом, бормотала про себя: “Славный щенок, а вырастет — обернется волком”.
Питер уселся в тяжелое кресло с провалившимся сидением и открыл “умную книгу”, которую ему всегда подсовывали перед визитом Матери. Это был довольно потрепанный талмуд в линялом красном переплете. С пожелтевшими от времени страницами с загнутыми уголками и выцветшими рисунками он больше походил на альбом иллюстраций, в котором надписи были сведены к минимуму. Но те, что там были, складывались в связный и весьма поучительный рассказ.
На первой странице был изображен Малыш с огромным ртом, а под рисунком шла, напечатанная большими буквами, надпись: “Однажды жил-был Маленький Мальчик, за которым присматривала одна очень хорошая, добрая тетя”... и на противоположной странице была картинка “доброй тети”, черты лица которой очень напоминали Ма. “Но у Маленького Мальчика никогда не закрывался рот, и он все время болтал, не переставая”.
Питер перевернул страницу и там был все тот же Мальчуган с широко раскрытым ртом, и было видно, что поговорить он не прочь. “И он проболтался чужим людям про то, что им знать не положено, и тем самым сильно огорчил свою добрую тетю”. Следующая страница изображала так похожую на Ма “добрую тетю”, которая, гневно сдвинув брови, грозила Мальчугану кулаком, а тот, похоже, и в ус не дул. “И знаешь, что она сделала? Она кликнула чудище гадесское..”. Чудище, действительно, впечатляло: этакая здоровенная, костистая тварь с зеленой головой змеи, сплошь покрытая красной чешуей, с хищно загнутыми когтями на длинных передних лапах. “И вот, взяло чудище и запустило свою лапу Мальчику в рот..”. Сверху красовалась картинка, изображающая весьма напуганного Мальчугана и лапу чудища, вцепившуюся когтями ему в язык..., “и вырвало напрочь его паршивый язык по самый корень!” Здесь в качестве иллюстрации фигурировал все тот же Мальчуган, обливающийся кровью, стекающей вниз по подбородку, рядом с которым адский монстр с явным омерзением разглядывал вырванный язык своей жертвы. “После этого, Маленький Мальчик уже никогда, никогда, никогда больше не смог рассказать никаких историй”. На этом месте Питер зевнул и перевернул последнюю страницу: он уже много раз читал эту книгу. На последней странице было выведено большими красными буквами: “Держи язык за зубами, а то и ты его потеряешь!”
Дверь открылась и в комнату вошла Ма в сопровождении ее дочки Агнес, высокой, тощей, как селедка, девицы, которая внешне чем-то напоминала чудище из “умной книжки”. На Агнес были очки в металлической оправе и их стекла так сильно увеличивали ее глаза, что они были похожи на две синих блюдца с черными пятнами зрачков посередине. Обе женщины уселись на диван и вперили взгляды в Питера, который сразу же опустил глаза и стал с преувеличенным интересом рассматривать сильно выцветший орнамент ковровой дорожки. Первой заговорила Агнес. Голос у нее был пронзительный, словно она всю жизнь провела в компании глухонемых.
- Ну так, что ты скажешь Матери, когда она приедет?
Отработанный годами практики, ответ на этот вопрос был незамысловат и краток:
- Я скажу: “Мама, Вы очень хорошо выглядите и я очень рад, что вы приехали”.
В знак согласия, Ма молча кивнула, а Агнес даже позволила себе что-то вроде презрительной улыбки.
- Ну, хорошо. Ну, а если она начнет тебя расспрашивать? О нас.
- Скажу, что вы очень добры и внимательны ко мне и что здесь мне очень хорошо.
Агнес взглянула на Ма, которая недовольно сдвинула брови.
- Вот язык-то у него хорошо подвешен, что и говорить, - сказала она. - Но стоит ему только раз проговориться и нам всем каюк. Вот так вот у меня бабка и погорела, из-за такой, вот, шмакодявки, еще меньше его была...
- Но Ма, времена меняются. Сейчас уже в это никто не верит. Древние поверья забыты…
- Может быть, может быть, - тянула свое Ма. - И все же, надо мне было от него избавиться, когда ему еще два годика только стукнуло... Уж очень это опасно... да, опасно, когда сердце берет верх над разумом.
Агнес с тревогой взглянула на Питера, потом пихнула Ма в бок своим костлявым локтем.
- Ты слишком много болтаешь, - сказала она. - Если уж ты так боишься, то почему?,.. - и наклонившись к старухе, она прошептала ей что-то на ухо, от чего на мгновение карие глаза Мамашы сверкнули злобным блеском, но потом она, как бы отгоняя себя мысль, отрицательно покачала головой.
- Нет, - грустно сказала Ма, - этого сделать я не могу... Разве что в крайнем случае... Только, если другого выхода не будет.
И Питер понял, что Ма к нему все ещё расположена.
Мать приехала около пяти. Это была хорошенькая молодая женщина, в ней было что-то от дорогой фарфоровой статуэтки: золотистые кудряшки волос, бездумные голубые глаза, слегка вздернутый носик, полные губки и фигура, которая, не делая ее полной, производила впечатление изящной упитанности. Речь ее была похожа на бульканье кипящей воды в котелке.
- Приветствую вас, миссис и мисс Толбрук, здравствуй мой птенчик, - щебетала она. - Прошу простить меня за опоздание. Представьте себе — заснула в поезде и прокатила аж до самого Стейнса. Как я расстроилась, если б вы знали. Хорошо, что рядом оказался молодой человек с машиной, а то я бы даже и не знала, что делать. Ну, как мы все здесь поживаем?
- Спасибо, не жалуемся, - буркнула Ма. Агнес сказала, что чувствует себя великолепно, а Питер ответил, что лучшего и ожидать не приходится — фраза, которую он подцепил от старой миссис Дадли, что жила по соседству с ними. Мать уселась в кресло и сразу же стала, к великому неудовольствию Питера, тискать и целовать его, проделывая это с пылкостью девочки, соскучившейся по своему любимому котенку.
- И какой же он славненький! Какой красивенький! Ну, прямо вылитый отец! Вот кто, скажу я вам, был настоящий красавец. Хотя и глуп. Глуп, как пробка, и такой же легковесный. Зато мой новый друг! О, это совсем другое дело. Мы, кстати, уже помолвлены. Вот, смотрите, кольцо — настоящий бриллиант.
И она вытянула для обозрения левую руку со сверкающим на пальце кольцом, на которое Ма и Агнес воззрились с явным недоверием.
- Мы поженимся, как только его жена даст согласие на развод. Но она такая эгоистка! Гарольд говорит, что она просто висит у него на шее. Ну, хватит обо мне. Расскажи мне лучше о себе, мой маленький проказник.
- Мама, Вы очень хорошо выглядите и я Вас очень рад видеть, - промямлил свою реплику Питер с заученной легкостью актера, занятого в популярной пьесе. Прикрыв рот рукой, Мать даже прыснула от удовольствия.
- Нет, вы только поглядите, какой молодец! Вы что-нибудь слышали подобное?
- Агнес, - произнесла Ма сдавленным от волнения голосом, - я думаю, надо взять у Питера нашу книжку с картинками. Миссис...эээ .. его Матери неудобно.
Агнес выхватила “умную книгу” из вялых рук Питера и быстро сунула ее в верхний ящик комода, не забыв при этом закрыть его на ключ. Мать следила за ее действиями взглядом, в котором промелькнуло что-то вроде сожаления.
- А мне, знаете, всегда нравились книжки с картинками, - сказала она. - О чем она? Наверно, о зверюшках, которые разговаривают человечьими голосами?
- Можно сказать и так, - неохотно согласилась Ма. - А как насчет наших дел, миссис... эээ... миссис Дэнфильд?
- Ах, да! Конечно! - испуганно вскрикнула Мать и схватив свой ридикюль, стала судорожно рыться в нем, пока, наконец, не выудила из него пачку банкнот.
- Конечно, - повторила она, - я совсем забыла. Вот, возьмите. Здесь двадцать фунтов, по пять фунтов в неделю.
Ма приняла от нее четыре пятифунтовые банкноты, которые тотчас же запихнула себе за пазуху, после чего тяжело поднялась на ноги.
- Полагаю, чашечка чая вам не помешает, пока вы тут беседуете с Питером. А мы с Агнес вам мешать не будем. Хотя будем, так сказать, под рукой, - добавила она, метнув многозначительный взгляд на Питера.
- Что вы, оставайтесь, пожалуйста, - с выражением испуга на лице воскликнула Мать, но когда за ними закрылась дверь, она с облегчением вздохнула. Потом перевела взгляд на Питера и лицо ее скривилось гримаской притворного ужаса.
- Ну и парочка! У меня от них мурашки по коже бегают. Ты уверен, малыш, что тебе здесь нравится? По-моему, здесь как-то уж очень тоскливо. Старушенция еще ничего, но эта Агнес! Да это просто какая-то треска мороженая!
В этот момент Питер наметанным глазом углядел, как из-под двери в комнату протискивается какой-то серый пушистый клубочек, который, словно подгоняемый ветром, катится в их сторону. Он сразу же понял, что за этим стоит Агнес, что это она запустила к ним в комнату частичку себя, чтобы все видеть и слышать. И он ответил в строгом соответствии с “протоколом”:
- Да нет, они очень добры и внимательны ко мне, и вообще, мне здесь очень хорошо.
Мать в ответ только пожала плечами.
- Ну, что ж, хорошо, так хорошо, - сказала она. - А как тебя кормят? Хорошо? Что ты сегодня ел на обед?
Воспоминание о подгоревшей колбасе и холодном картофельном пюре было тотчас безжалостно изгнано из сознания в пользу более изысканного меню, извлеченного из радужно светящихся подвалов детской фантазии.
- Сегодня у нас был жареный цыпленок с картошкой, зеленый горошек на гарнир, а на десерт — яблочный пирог с огромным блюдцем сливок.
Мать радостно захлопала в ладоши и на лице ее изобразились удивление и плохо скрытая зависть.
- Смотри, как они о тебе пекутся! Вот, уж, не думала. Не мудрено, что тебе отсюда никуда не хочется ехать. И что же, у вас каждый день такое?
Мир детской фантазии не знает границ.
- Иногда на обед дают жареную свинину, иногда индейку, а на прошлой неделе у нас был рождественский пудинг.
Мать вздохнула и красивые глаза ее подернулись грустью.
- Конечно, - сказала она задумчиво, - в детстве надо хорошо питаться. А я, вот, когда была маленькой, всегда ходила голодной. Я даже не помню дня, когда бы мне не хотелось есть. Только позже, лет, так, в шестнадцать... когда я стала на ноги...
Воспоминание о том счастливом времени так развеселило ее, что она не могла удержаться от смеха.
- Да, тогда меня кормили, как на убой...
Пушистый шарик (хотя, на самом деле, это был вовсе не шарик) начал медленно откатываться к двери. Питер следил за ним краем глаза.
- Мама, “ну, это не страшно: я просто так зову ее”, а чем ты занимаешься? Вот, например, у Роднея Грина мать работает на фабрике, а Агнес устроилась в большой магазин в Лондоне, Хэрродс называется... А какая у тебя..., - тут он запнулся, не будучи уверен в правильности выбранного им слова, но затем смело закончил, - Какая у тебя профессия?
Более наблюдательный человек сразу бы отметил некоторое замешательство, в которое привели Мать слова Питера, но тому было не до этого: он следил за продвижениями пушистого комочка к двери.
- У меня, малыш, работа что-то вроде затейника. Можно сказать, я служу людям для развлечений.
- Аа, - взгляд Мальчика скользнул по миловидному, гладкому лицу Матери и было видно, что его ненасытное детское любопытство этим не удовлетворилось. - А что это такое, "за-тей-ник"? - поинтересовался он. Смущение Матери стало еще заметнее, и Мальчик вдруг понял, что у нее, как и у Ма, есть своя тайна, которую нельзя доверять посторонним.
- Ну, милый, - сказала она, - затейник - это тот, кто развлекает людей. Выходит перед ними в красивой одежде... - Она замолчала, а потом, хихикнув, добавила: - На работе, твоя Мама, можно сказать, как кроткая овечка среди злых волков.
У Питера даже глаза округлились от удивления, ибо тайна, которую Мать открыла ему, неумолимо толкала его к единственно возможной разгадке:
- Ты хочешь сказать, что люди, которых ты развлекаешь, превращаются в волков?
В ответ, Мать залилась звонким, девичьим смехом.
- Конечно! - задыхаясь от смеха, призналась она. - Еще в каких! Не хотела бы я им в лапы попасться!
Однако, вместо того, чтобы быть огорченной своим положением, Мать наоборот нашла его смешным и захохотала так, что у нее на глазах выступили слезы. Затем она вдруг схватила Питера и так сильно прижала его к себе, что он даже вскрикнул от боли и стал бешено вырываться из ее объятий. Когда она его отпустила и, прикладывая маленький кружевной платок к глазам, стала вытирать их, Питер понял, что своим смехом Мать просто скрывает душившие ее слезы, и что она очень несчастна и, может быть, даже чем-то напугана. И вот тут-то ему в голову и пришла дерзкая и непостижимо своевольная мысль поделиться с ней своей тайной. Эта мысль пришла и уселась на пороге сознания, словно бродячая кошка, которая наконец-то нашла себе теплое и гостеприимное пристанище. А действительно, подумалось ему, почему бы не рассказать Матери о превращениях Ма в медведицу пятничными вечерами? Может, тогда она перестанет бояться людей, оборачивающихся волками и уж, конечно, не станет об этом никому рассказывать, потому что.... потому что все вокруг нее чужие. Он подождал, пока не уляжется ее волнение, а потом начал осторожно, предварительно бросив быстрый взгляд в сторону закрытой двери, подбираться к запретной теме.
- А что, Мама, волки такие же большие, как медведи?
Занятая своими мыслями, Мать посмотрела на него непонимающим взглядом, потом сказала мягко:
- Они разные, малыш, одни — большие, другие — маленькие.
В воображении Питера возникла целая вереница волков: некоторые из них были размерами с Ма, другие маленькие, как собачка Миссис Дадли, и он позавидовал богатому жизненному опыту Матери. И тут роковое признание само собой слетело с его языка и сделал он его тихим возбужденным шепотом.
- А наша Ма каждую пятницу превращается в медведя, а мне совсем не страшно.
- Что? - воскликнула Мать, уставившись на Питера мокрыми от слез глазами.
- Да, да, - подтвердил он, - в пятницу вечером они меня всегда укладывают спать пораньше. В доме собирается много народу и все рассаживаются здесь, в этой комнате. Я жду, пока не начнется пение, а потом тихонько спускаюсь вниз и смотрю в замочную скважину. Они все раздеваются догола и поют, а Ма вдруг оборачивается медведем. Я думаю, она знает, что мне все известно, потому что всегда строго-настрого велит мне держать язык за зубами. Но тебе я говорю, потому что ты рассказала мне про волков.
Итак, свершилось! Сам того не зная, Питер приоткрыл завесу в Неведомое. Он, так сказать, “выпустил кота из мешка”, сказал то, о чем непосвященным знать не полагалось. В комнате вдруг сгустились тени, а красные обои на стенах, казалось, наоборот, засветились неестественным блеском. Огромная навозная муха возникла из ниоткуда и, с сердитым жужжанием пронесясь по комнате, со всего маху грохнулась об оконное стекло, а из горшка с геранью высунулся, блистая ярко-зеленой чешуей, крошечный змееныш и направил на Питера злобный взгляд фосфорицирующих глаз. И на мальчика сразу навалился страх. Он обвился вокруг него холодными, парализующими кольцами, потому что ему открылась страшная истина. Пусть даже Агнес и убрала своего пушистого соглядатая, все равно, другие — миссис Дадли, мистер Эндрюс-молочник, мисс Колдуэл — все они, конечно, сейчас следят за ним. Так было всегда: на улице, на детской площадке, в школе и дома, во сне и наяву — они нигде его не оставляли без присмотра. А сейчас известие о его предательстве уже, наверное, летит во все концы, передаваясь от одного к другому с быстротой электрического тока, и их злость растет с каждой минутой и уже, наверно, несется обратно к нему лавиной лютой ненависти, способной превратить их обычные, ничем не примечательные физиономии в злобные, нечеловеческие хари. В отчаянии Питер сжимал руку Матери, пытаясь объяснить ей необъяснимое.
- Мне не надо было тебе говорить об этом, не надо. Ты должна сейчас же уехать отсюда, и больше никогда сюда не возвращаться. Никогда, понимаешь, никогда!
Но Мать ничего не понимала, она была, словно кошка, играющая с хвостом гремучей змеи. Весело улыбаясь, она взъерошила ему волосы и, поцеловав в лоб, сказала:
- Ну и фантазия же у тебя, Малыш. Придумать же такое - “превращается в медведя”. Хотя, вообще говоря, старая карга и не на такое способна.
Но Питер уже слышал, как шаркают по кухне башмаки Ма и как где-то на улице хлопнула резко закрываемая дверь.
- Но это все правда, Мама, правда! И муха, которую ты только что видела, и зеленая змейка в цветке — это все они, они же следят за нами!
- И муха! - воскликнула Мать и снова залилась своим звонким смехом. Она откинула голову назад и взгляду Питера открылся ряд ровных белых зубов, а ее глаза сияли, словно два бездонных синих озера. Лучи полуденного солнца проникли в комнату и на мгновение вызолотили ее роскошные кудри. Страх Питера только забавлял ее, и чем жалобнее становились его мольбы, тем громче она смеялась. Только увидев Ма и Агнес, которые вошли в комнату и молча встали в дверях, только в этот момент она опомнилась и смех слетел с ее лица, которое сразу же приняло приличествующую моменту серьезность.
- Прошу извинить меня, миссис Толбрук, - сказала она, - но Питер тут меня очень позабавил. У него такая буйная фантазия, просто невероятно. Представляете, он вообразил, будто вы... нет, мне даже неудобно говорить вам такое,... он сказал, будто вы превращаетесь..., - тут ее снова стал душить смех и слова застряли в горле, - превращаетесь в мед-ве-дя и причем каждую пятницу вечером!
- Да, неужто, - сказала Ма, а Агнес даже переспросила: - он так и сказал? - и Мать в ответ кивнула с притворно серьезным видом, при этом ее волосы колыхнулись, словно колосья спелой ржи под порывом ветра.
- Да, представьте себе, - сказала она, - и еще он сказал, что вы сюда запустили какую-то муху и зеленую змейку, чтобы шпионить за нами.
Глянув на их окаменевшие и даже какие-то безжизненные физиономии, Мать осеклась и замолчала. - По-моему, это очень смешно, - чуть запинаясь, сказала она после некоторой паузы. - Вы не находите?
- Смешно, - безжизненным голосом отозвалась Ма.
- А мне, так, совсем не смешно, - поддакнула Агнес ледяным тоном и улыбка Матери стала медленно сходить с ее лица.
- Ну, ладно, ладно, - примирительным тоном начала она, - не стоит так уж обижаться. Он, ведь, не со зла. Да и что тут обидного? Я сама в детстве много чего выдумывала и никто не обижался.
Но на ее слова уже никто не обращал внимания. Погруженная в раздумье, Ма даже, вроде как, выросла в размерах. Она не слышала, как скрипнула открываемая дверь черного хода и по кухне протопали быстрые шаги бегущих в дом людей.
- Мы не можем рисковать, - произнесла она, выходя из задумчивости, - Мальчик должен был держать язык за зубами, но он все-таки сделал это...
И тут все шумной толпой ввалились в комнату: миссис Дадли, неодобрительно качая на ходу своей маленькой седой головой, молочник мистер Эндрюс в своем безупречно белом, до хруста накрахмаленном фартуке, мисс Колдуэл, которая давала уроки музыки в передней своей квартиры, мистер Джойс, человек с бесстрастным лицом, который разводил кроликов и каждое воскресение стирал свои длинные шерстяные панталоны, мисс Мейкпис, вся в кружевах, пропахших лавандой, которая заведовала местной почтой, и все они сгрудились вокруг Ма и Агнес, вперив взгляды в побледневшее, в золотом ореоле волос, лицо Матери.
- Я всегда говорила, что мальца давно надо было уложить на стол, - сказала миссис Дадли, - тогда бы и хлопот не было.
- Да она сама, как ребенок! - заметил мистер Джойс, окинув Мать Питера злобным взглядом налившихся кровью глаз. - Все трещит, да трещит без умолку.
- Попугай тоже много болтал, да, вот, взял и в суп попал, - сострила мисс Мейкпис.
- Все: хватит болтовни, - хриплым голосом оборвала их Агнес. - С ней-то что делать будем?
- А, вот что. Превратить ее в кусок мыла, да и смылить потом, - предложила миссис Дадли.
- Нет, лучше в крысу! - выкрикнула, возбуждаясь своей идеей, мисс Мейкпис. - Давайте превратим ее в крысу, а потом напустим на нее собак — пусть погоняют...
Мистер Джойс был более оригинален.
- А, вот, взять и выколоть ей глаза, вырвать язык, оглушить, чтоб лопнули ушные перепонки, и заставить ползти на карачках. До самой могилы...
- А что если сделать ее совсем крошечной, - предложил мистер Эндрюс, - Малюсенькой такой, как стрекозка. И поместить в бутылку. А бутылку бросить в реку и пусть себе плывет далеко-далеко, пока не окажется в море ... Вечности.
Миссис Дадли, которая не отличалась сообразительностью, стала возражать, когда Ма сказала “отпустим ее”, но другие в знак согласия сразу закивали головами. Питер смотрел на это поле кивающих голов, которые то поднимались, то опускались, исчезая из поля зрения, совсем как головки созревших маков в ветреную погоду, и в первый момент тоже не понял к чему Ма клонит. Но вот, Ма заговорила снова.
- Ступай отсюда, глупая женщина, - сказала она, обращаясь к Матери. - Выметывайся со всей своей мерзкой плотью, голубыми глазами и рыжими волосами, своей похотью и жеманством, всей своей дурацкой сентиментальностью. Проваливай, и что б духу твоего здесь не было. Убирайся!
Мать неуверенно поднялась на ноги и всплеснув руками, прикрыла ими в испуге рот.
- Да вы тут все с ума посходили, - выкрикнула она, - вы просто ненормальные, выродки какие-то! Хорошо, я уйду... я уйду, но я забираю Питера с собой.
- Мальчик остается,- ровным голосом произнесла Ма. - Он мне приглянулся, и поэтому останется здесь. Навсегда, ты слышала, на-все-гда!
Провожаемая взглядами, Мать попятилась к передней двери, открываемой только в особых случаях. Все головы повернулись в ее сторону, их глаза светились, словно янтарные бусы под лучами солнца, а пепельно-серые лица с ярко-красными пятнами щек напомнили Питеру рисовый пудинг, на который плеснули ложку клубничного варенья.
- Я ухожу, - выдохнула Мать, - но я вернусь... и не одна, и тогда посмотрим, как вы мне не отдадите Питера.
Распахнув дверь, она пулей вылетела на улицу. Не успела она за ней закрыться, как Ма, повернувшись лицом к своим, словно вросшим в землю подручным, окинула всех властным взглядом и сказала:
- А ну-ка, все, живо в круг. И сосредоточиться. Времени терять нельзя.
Они молча повиновались и, шаркая по полу башмаками и вытянув вперед руки, стали в круг. Когда все были готовы, они сдвинулись и склонив головы, закрыли глаза, а Ма, хотя еще и не обернулась медведем, но стала вдруг большая и мощная. Набычившись, она прорычала:
- А, ну, включайтесь на полную скорость!
Первой запрокинула голову Агнес. Она широко раскрыла рот и стала издавать звуки шагов бегущего человека. “Тук, тук, тук”, стучали каблуки по мостовой: женщина, торопясь, переходила улицу. Затем в дело вступил мистер Эндрюс. Он тоже запрокинул голову и Питер вдруг явственно услышал звук бешено несущегося автомобиля: рев работающего двигателя, шипение шин по асфальту. Потом раздался скрежет тормозов, а затем глухой, жуткий удар бампера о тело человека и хруст ломаемых костей. Миссис Дадли пронзительно завизжала: это был вопль боли и отчаянья. И все: ее визг оборвался на полутоне и наступила тишина, словно сама Смерть все прикрыла своим крылом.
Все участники разом подняли головы и радостно заулыбались.
- Конец — делу венец, - сказала мисс Мейкпис.
- Попала под колеса - вмиг стала безголосой, - сострил мистер Эндрюс.
- А какой чудный кролик мог бы из нее получиться, - с притворным сожалением констатировал мистер Джойс.
Ступор, парализовавший чувства Питера, прошел, уступив место ощущению, будто он бредет мрачными коридорами какого-то подземного царства - Царства Беспредельного Горя. Что и говорить, Мать была недалекой, а подчас и вовсе бессердечной женщиной. Она обращалась с ним, как с игрушкой, навещала его раз в год по обещанию и приезжала так, от нечего делать, чтобы убить время. Все это было так... Но это была его Мать. Невидимая нить, связывавшая их, оборвалась, и вот, теперь эта миловидная женщина с белой кожей и золотистыми волосами — его родная Мать — лежит мертвая на залитой солнцем проезжей части улицы.
Питер кинулся к двери и, рывком открыв ее, в один миг оказался на улице. И вот он уже бежит к ней, бежит по садовой дорожке, его башмачки стучат по каменным плитам, руки разлетаются в стороны — взад-вперед, — взад-вперед — дыхание с шумом рвется из легких. Он бежит, широко раскрыв рот и высунув от напряжения язык: там же Мать его, там она лежит, неестественно раскинув руки перед сверкающим никелем бампером, а вокруг уже собираются люди, словно шакалы, кружат они у еще не остывшего тела. В воздухе слышен гомон голосов — внешне взволнованных, сочувственных, но тайно торжествующих — и в каждом можно услышать нотки окрашенного страхом возбуждения. Питер выбегает на улицу и... вдруг она предстает перед ним широкой и плоской далью. Ему надо ее пересечь, чтобы добраться до Матери, но это так далеко, а ноги вдруг стали такими... короткими и кривыми и все вокруг пугающе удаляется куда-то ввысь и вширь.
Неуклюже переваливаясь на коротких лапах, щенок подбегает к Матери. Он пытается коснуться мордочкой ее неподвижного, белого лица, ткнуться носом в ее золотистые волосы, лизнуть ее безжизненно повисшую, холодную руку. Но в этот момент кто-то сверху огромной ручищей загребает его под живот и поднимает высоко над землей, и вот он уже прижат к старой, дряблой груди, заскорузлые пальцы теребят у него за ухом, а его скулящая пасть оказывается зажатой у человека под мышкой.
- Бедняжка, совсем голову потеряла, бежала, не разбирая дороги. А все от горя: Малыш-то ее сегодня отдал Богу душу.
В ответ слышится нестройный хор сочувствия, который отдается волной панического страха в голове Питера.
- В том-то все и дело, - продолжает Ма, щекоча его шею проворным пальцем, - а все потому, что ее сердечко было разбито, да и мое тоже: он, ведь, мне как родной сын был.
И Ма заливается слезами. Высвободившись из ее объятий, Питер видит, как из ее огромных, набрякших от слез глаз, словно из двух темных колодцев, стекает вниз по морщинистым щекам вода. И от этого зрелища, Питер заходится протяжным воем.
- Видите, он тоже понимает, - показывая его публике, говорит Ма. - Животные всегда чувствуют, когда нам плохо.
Тут подает голос Агнес, мисс Мейкпис прикладывает кружевной платочек к глазам, а мистер Джойс и мистер Андрюс разом шумно сморкаются в свои платки.
Потом Ма уносит Питера в дом и, устроив ему постель в корзине из-под белья, укладывает спать.
Ближе к ночи, после захода солнца, вислоухий щенок неопределенной породы поднял узкую морду и высунулся из высокой бельевой корзины. Плотные тени забегали по стенам кухни, когда луна, вынырнув из-за темной гряды облаков, осветила интерьер своим холодным мертвенно-бледным светом. Щенок заскулил, потом, положив на край корзины передние лапы и зацепившись за стенку задними, тяжело перевалился через нее и шлепнулся на пол.
Далеко, на другом конце пустыни из линолеума, виднелась, окаймленная полоской света дверь, ведущая в переднюю. Щенок прошлепал под высоким сводом кухонного стола и, обойдя стороной громадину плетеного кресла, прошмыгнул в узкий предбанник со ступеньками, ведущими к двери.
Дверь была не заперта. Сквозь щель из комнаты в кухню пробивался дрожащий луч бледного света. Щенок ткнулся в дверь мордой, и несмазанные петли жалобно заскрипели в ответ, как бы протестуя против его вторжения, а по стенам комнаты заметались, запрыгали серые блики...
Гроб стоял прямо на полу около камина. Это был обычный детский гробик из полированных сосновых досок с тускло поблескивающими медными ручками по бокам. Он был новенький и богатство его отделки никак не вязалось с убогостью комнаты. Высокие восковые свечи, торчащие из блюдец с отбитыми краями, стояли на каминной доске и серванте, освещая все тусклым, мерцающим светом и язычки пламени метались, словно терзаемые муками привидения.
Щенок приблизился к гробу и заглянул в него.
Лицо усопшего было, как бы, высечено из белого мрамора. Его широко открытые глаза смотрели вверх чистым, иссиня-голубым, словно промытом перстами смерти, взглядом, а волосы золотыми нитями свисали на лоб, переливаясь в свете свечей сотнями золотистых искр. Его уже обмыли, причесали и одели в белые льняные одежды — приготовили к прощанию. Завтра все будут здесь — и праведники, и нечестивцы, и одержимые злым духом. Одни будут глядеть, изумляясь, или скорбеть, другие вздыхать, оплакивать, жалеть, третьи тайно злорадствовать, пряча злую усмешку, перешептываться с умным видом. Щенок задрал кверху морду и завыл.
В ответ откуда-то сверху — над покрытым трещинами потолком — раздались звуки, напоминающие низкое утробное урчание и затем послышалась тяжелая поступь, от которой жалобно заскрипели половицы и раздался лязг открываемого засова. Вот уже стонут ступеньки под тяжестью ног, слышно, как кто-то шуршит мехом, задевая им о стены и хрипло, натужно дышит, спускаясь вниз по лестнице.
Голова щенка дернулась в сторону двери и он устремил туда охваченный ужасом взгляд, ожидая появления Медведицы-”Ма”.