С хитрым зубовным скрежетом закрываются двери троллейбуса. Под визг расстроенных труб смеющихся женских голосов и хриплых завываний мужских гортаней я лечу к чёрту на край света. Формальный топос носит название "дом", но конкретизировать его совершенно неуместно, поскольку сейчас я буду ехать, и путь будет бесконечнее моих мыслей.
Одиночество приходит не вдруг. Оно подготавливается как подготавливаются организмом новые клетки в мейозе. И порою не важно, от чего ты одинок, и как долго ты одинок. Состояние, долго подкармливаемое извне, наконец заполняет меня целиком.
Я ненавижу классификации - но я - одинокий человек. Я разговариваю, зубоскалю, цежу фразы и даже порождаю тексты, но не могу заполнить страшной разверзающейся пустоты. В блестящих до глазной боли ботинках я спускаюсь в ад одиночества.
Входят и заходят люди. Я силюсь осмыслить и проглотить осмысленное, одновременно силясь не думать. Во мне страшная потребность сказать т е б е - своему адресату. Я понимаю, что если каждая миниатюра будет к тебе, то я уничтожу художественность, поэтому, я предпочитаю уничтожить живого себя в художественности и распечатать конверт с письмом "Одинокого человека".
А всё из-за того, что я не знаю, целый день не знаю, как ты. Как прошел твой день, какие мелочи и какие горести вдруг обрушились на тебя. Я не смею позвонить, не смею встретиться на пути. Вот и несусь в своем не-гордом одиночестве. Ах, на клеточном уровне мы бы сказали, что в результате мейоза единая клетка распалась на две отдельные, но себе подобные. Но когда рвутся крылья у птицы, и отдельно силятся преодолеть поток воздуха, никто не решится сказать, что произошло естественное и необходимое разделение. Даже, если эти крылья были сломаны...
Глупо то, что найдя способ писать к т е б е, я поверяю весь массив малосвязанных мыслей некоторому абстрактному читателю, который может явиться под маской проходящего мимо. Глупо то, что письмо и вовсе может не найти адресата.
Глупо то, что мысли в моем троллейбусе норовят разбежаться по углам. Я вспоминаю спецкурс Дымарского, который читает иначе, нежели Перфильева, разбираемые ситуации из Набокова, думаю о Державине и о статье, которую надо написать к среде. Все эти бессчетные мысли как деревянные щиты силятся закрыть одну единственную мысль и одну вселенскую скорбь одиночества. Гессе, Толстой и Пушкин оказываются плохими советчиками и на вопрос о том, как твои дела, продолжают отмалчиваться.
И я иду, обозначенный топос уже недалеко, над головой светлое-светлое небо в ожиданиях первых сумерек, светлый-светлый асфальт отражает сломанную на двое тень, светлый-светлый час природы и осени движется в обратном мне направлении. Все нарицательные и собственные входят в ткань текста, неспособную задержать прекрасное мгновение...
Не думаю, что когда-нибудь оставлю свои "Письма". Я буду обращаться к ним в разные моменты своей жизни, и сам подавляя себя, и сам, прибавляя к себе, буду безуспешно пытаться осмыслить новую "фазу" в жизни - свое одиночество.